– Наверное, – со все крепнущим недоумением, произнесла она.
– Не трать зря время. Я слышал, что о чем бы человек не говорил, он всегда говорит о себе. Ну вот и говори. Только сразу и без всех этих общепринятых прелюдий. Со мной так можно разговаривать, точнее, даже – нужно.
– Это как-то странно, – пожала плечами девушка. – Точнее – ненормально. Как ты себе это представляешь. Вот я вхожу и начинаю рассказывать тебе все подряд без разбору и разъяснений, а ты такой молодец, киваешь головой и сразу все понимаешь?! Так? – моментально выдала она.
– Со мной именно так. Нет я, конечно, допускаю, что одичал и слегка выпал из общей системы ценностей, но то, о чем ты пытаешься со мной говорить, на мой взгляд, не стоит произнесенных слов.
– Но ведь подобный разговор – это норма! – вновь повысила голос девушка.
– Хорошо. Пусть это будет норма. Пусть. Но даже при условии того, что я не выдерживаю общественных канонов разговора, может быть, стоит посмотреть на контекст. При каких обстоятельствах мы начали общаться? Мы ведь с тобой не в кафе встретились, и наше знакомство не начиналось с обсуждения новых веяний в джазовой музыке или неопределенности отношения критиков разных лет к творчеству Шекспира. Какая норма? Ты была без семи минут мертвой. Ты видела потенциальную причину своей смерти со стороны, – тут путеец уселся на свое прежнее место и, вглядевшись в покрасневшее лицо девушки, добавил: – Нужно менять это прямо сейчас.
Девушка резко вскочила с места, небрежно нацепила пальто и взялась нервно натягивать ботинки, при этом бормоча что-то нечленораздельное, но очевидно злобное.
– Идиот! Сволочь! Скотина! – без пауз проорала она, уже выбежав на улицу и нервно дергаясь, повернула направо вдоль путей, исчезла за рядом облетающих кустов ольхи и шиповника, бессвязно бормоча.
Путеец вышел в прихожую и потянул на себя брошенную незапертой дверь, еще усмехнувшись виду кота, ошарашенно смотрящего по сторонам.
По крайнему к дому пути проскочила электричка, сбивая мчащимся за ней ветром сухую листву со старого тополя. В рваной серой пелене облаков мелькнуло солнце. Рассвело окончательно.
Нервный монолог
В заботах день улетел в ту же трубу, что и любой предыдущий. Низкий полуденный зенит только коротко обозначился на небосводе и без звона пошел на убыль. Около четырех часов воздух сиял блеклым вечерним светом, а к восьми на город свалилась влажная осенняя ночь, шансов стать темней у которой в этих сутках уже не будет.
Ближе к одиннадцати часам вечера по окрестностям пустыря прокатилась волна отключившихся фонарей, но только затем, чтобы сразу зажечься вновь. Из железнодорожной будки выкатывались странные звуки, разбегаясь по стальному дорожному полотну, по мере угасания деформируясь в скрежет, вой и угасающий крик. В усеченных конусах расчерченных косой моросью придорожных фонарей, сгорбившись и шатаясь плелась девушка, напевая какую-то популярную до омерзения мелодию. Остановившись около тополя, точно на границе падающего из окна желтого света и вместе с тем тропинки, упершейся в дорогу и раздвигающей стену из кустов шиповника узким проходом, внимательно уставилась в два силуэта за зашторенным окном.
При том, что в одном читался образ путейца, о втором можно было сказать только одно – он принадлежал крупному широкому мужчине, с выдающихся размеров прямым носом.
Вдруг раздался длинный воющий крик, и мужской силуэт за столом начал трястись и резко подпрыгивать со столько же короткой амплитудой, сколько частыми рывками. Очертания его рук на мгновение взлетели вверх, и тень исчезла из обзора рассеченного крестом окна, свалившись на пол.
В эту секунду дверь дома распахнулась, и из нее выскочил кот, с диким воплем исчезнувший в темных кустах слева. Девушка встряхнулась, протерев глаза и не сдержавшись шепнула:
– Это значит ваше «Велком ту»?
Вслед за котом в распахнутой двери появился контур высокого мужчины в сером коротком пальто. Одним прыжком он пересек порог и, растянувшись на мокрой траве, тут же вскочил и, проорав на разные голоса лишенную смысла околесицу, рванул по тропинке.
Девушка отступила в сторону, но мужчина, следуя логике, явно навязанной ему сильным испугом, только проскочив в разрыв между кустов, резко повернул, моментально сбив девушку с ног.
– Отец наш небесный, дай нам днесь! – проорал он в лицо свалившейся на спину девушке и с хриплым надрывом в голосе продолжил вопить «Отче наш», грохоча по рельсам мелким камнем брусчатки, иногда до хруста сминая придорожные кусты.
Пропитанные ужасом молитвенные слова скоро удалились на столько, что перестали быть различимы. Девушка поднялась, тряхнув левой рукой, теперь перемазанной в грязи, а правой пригладила слипшиеся волосы, слетевшие на лицо от удара. Еще раз встряхнулась и, покачиваясь, прошла по тропинке к дому.
В дверях показался путеец в наброшенной на плечи старой зеленой телогрейке без ворота. Он навалился на косяк и, зажав в зубах трубку, взялся чиркать спичкой, когда, втянув вспыхнувшее пламя, выпустил из уголка рта струю желтовато-синего дыма.
– Гостей не провожаешь? – спросила девушка, шмыгая носом.
– Гости гостям рознь, – подняв глаза, ответил он.
Тут из темноты вышел кот и, отряхнувшись, скользнул мимо путейца, ловко взобравшись на ящик.
– А принимаешь? – вытерев нос грязной рукой, уточнила она, приняв, кажется, максимально серьезный вид, на который только была способна.
Путеец, только выдохнув, улыбнулся, кажется еле сдерживая смех от вида мокрой растрепанной собеседницы, а теперь еще и с грязным носом.
– Пьяная? – посмотрев внимательней, спросил он, не снимая улыбку с лица.
– Да-а… – протяжно выдала она и, быстро подступив ближе, взялась без остановки болтать при этом, еще и активно жестикулируя. – Да, я напилась на последние деньги в какой-то вонючей рюмочной на Стачек! С каким-то жульем и алкашами! Потом один меня начал за задницу хватать, я ему по морде заехала, а мне потом девка какая-то, а ей охранник! А потом я побежала, и этот в меня бутылку бросил! А они там собрались, шваль какая-то, и потом…
– Так! Погоди! – одернул ее путеец и, вынув из кармана платок, протянул ей и отступил с прохода: – Вытри лицо и проходи.
– Значит «Велком ту» еще работает? – вытираясь и поднявшись на порог, пробормотала она.
– «Велком ту» здесь работает всегда, но не для всех одинаково, – закрывая дверь произнес путеец, глядя на кота, старательно вылизывающего мокрый бок.
С дурацкой, прилипшей к лицу с самого порога улыбкой, девушка с трудом стряхнула с себя мокрое пальто, уронив его у стола. Пока она вертляво мостилась на стул, явно стараясь выглядеть трезвой, путеец поднял свалившееся тяжелым комком пальто и повесил его на вешалку ближе к печке.
Только устроившись за столом, девушка навалилась на расслабленную ладонь и то ли несмело, то ли невнятно поинтересовалась нет ли в доме чего-нибудь спиртного, наверняка думая, что знает ответ. Получив положительный отклик, даже приосанилась и сжала губы, судя по виду намереваясь продолжить разговор в этом направлении, но осеклась, когда путеец пояснил, что весь имеющийся в доме алкоголь уже нашел своего потребителя и пришел сюда только что ее ногами.
После нескольких нервных кивков и отказа хозяина дома наливать ей даже чай, так как от него ей станет только хуже, выпила воды и, навалившись на спинку стула, принялась болтать, в качестве вступления избрав набор нервной ахинеи.
Неназойливая попытка путейца остановить этот словесный шквал, напоролась на его собственные слова, в плохо шевелящихся устах девушки, звучащих как последняя надежда:
– Нужно менять это прямо сейчас, – он отступил и умолк, со всем вниманием вслушиваясь в рваный сбивчивый рассказ, заняв место на низком табурете у потрескивающей печки, иногда потягивая трубку.
После фразы девушки: «То, о чем невозможно говорить с близкими, можно спокойно разболтать незнакомцу», рассказ обрел более осмысленный вид, где начали прослеживаться логика и более ощутимое русло.
Выяснилось, что она родилась на Васильевском острове 22 июня в 1998 году в семье одного из крупных городских предпринимателей.
Ее отец Константин Давыдович торговал всем подряд, что являлось актуальным на данный момент времени, но неизменно в близких к промышленным масштабах. Так когда-то начав с продажи делового леса в Финляндию, он переключился на недвижимость, а после планомерно добрался до углеводородов. Но всю эту деятельность от большинства глаз и ушей скрывала под собой слава крупного инвестора, мецената и совсем немного ресторатора. Подобная многофункциональность совершенно естественно отбирала практически все его время, и примерно до десяти лет дочь практически его не знала. Для этого десятилетнего ребенка его можно было назвать знакомым, просто исходя из возможности отличить его от массы всех остальных мужчин этого возраста, на старой общей фотографии с какого-то отдыха, куда они ездили с семьями его прежних компаньонов, когда она была еще младенцем. Из рассказа девушки складывалось впечатление, что семья ее отцу была нужна только в качестве некого отчета обществу о собственной состоятельности, как довесок, без которого его невозможно воспринять как полноценного мужчину, к тому же это неплохой показатель доверия к нему как минимум одного человека и еще лучший указатель на то, что при случае ему есть, что терять, а общество понимает и воспринимает таких с большей охотой, только от того, что сами потенциальные «судьи» находятся в подобном же положении.
В рассказе девушки сквозили язвительные вспышки, прохладная издевка и нескладный сарказм, указующие на желание мести. Но только до тех пор, пока она не упомянула о матери.
С первых фраз ясность того, что слово «мать» с его документально-формальным и устойчиво-крепким оттенком непоколебимой хранительницы очага, совершенно не подходит той женщине, о которой шла речь. Скорее мягкое обращение «мама» или, может быть, даже «мамочка», произнесенное естественным для ребенка уменьшительно-ласкательным манером, отвечало тому образу, что вырисовывался из описания девушки.
Если метафорически попробовать применить ту нежность и некоторую долю трепетности в качестве краски, а вместо кисти использовать стереотип и достаточную долю фантазии, приложив к этому внешность самой девушки как логично самую близкую к материнской, то вид этой женщины вполне мог выглядеть так: тонкая легкая фигура, большие добрые глаза, легкая усталость во взгляде и плавная неспешная походка. Она могла носить легкое летнее платье, сандалии и, допустим, венок из ромашек на голове, хотя с тем же самым успехом просто распущенные, наверняка длинные волосы. Этому образу, будь он действительно запечатлен, более всего подошла бы акварель, а основой послужила тонкая, едва выдерживающая прикосновение кисти основа. Таким девушка создавала его.
Что касается более конкретных вещей, девушка позволила себе несколько эпизодов, предшествующих знакомству ее будущих родителей, надо полагать ровно в той форме, в которой они были ей известны.
В это время в Петербурге, собственно, как и в крупных региональных центрах страны, уставшие от социального реализма и в большей или меньшей степени голодные до мистификации граждане, кроме прочего, резво ринулись изучать разнообразные учения, оккультные практики и остальную прикладную философию, на тот момент еще имеющую статус полулегальной, но все-таки доступной. По примеру двух предыдущих десятилетий нередко передаваемую в виде размноженных на печатной машинке копий. Кроме йоги цигун и теоретической части некоторых восточных единоборств, немалой популярностью пользовались труды Карлоса Кастанеде, Елены Блаватской и семьи Рерих. А многие, так сказать, оккультистские кружки грешили тем, что не просто смешивали понятия и постулаты из всего имеющегося разнообразия, но и добавляли туда выдержки из ведических принципов, китайских, французских и даже немецких философских течений. Что вполне могло привести к потере всякой конечной цели, а значит, не просто бессмысленно, но и более всего возможно разложить всякое нравственное и личностное развитие и привести, как вариант, к выживанию из ума. Тем более странно (а для кого-то и естественно), что ее будущая, на тот момент еще достаточно молодая мама вышла из подобного «варева» сострадающей и опустошенной, в общем, убежденной буддисткой, с открытым приятием мира и легким отношением к человеческому существу в большинстве его проявлений.
Именно такой ее и встретил Константин, на тот момент времени уже осваивающий непростую долю подпольного предпринимателя, совмещая это со службой в уже «готовящейся к суициду» в качестве единственного органа управления, коммунистической партии.
Их роман вспыхнул очень быстро и вопреки расхожему утверждению о его таком же скором угасании, продолжался три года, после чего перерос в брак. На нем настоял Константин, видимо исходя из привычки фиксировать документально все, что его касалось. Надежда же со своим противоположным отношением к подобному согласилась на это только в качестве обмена. Константину официальный брак с получением свидетельств и свадьбой с приглашением компаньонов и друзей, Надежде тихую буддистскую церемонию, для чего они специально ездили в Индию.
Все девяностые годы, когда основная часть населения страны пребывала в состоянии политического и экономического шока, встав на грань выживания, их семья процветала и испытывала материальный подъем. Не в пример тому, что касалось конкретно личных отношений. Надежда продолжала развиваться в религиозно-философском направлении, закрывшись благосостоянием как куполом, а Константин, это самое благосостояние обеспечивающий, напротив, в морально-этическом плане разлагался все сильней, чему благотворно способствовала предпринимательская среда, особенно вместе с легкой подкупностью представителей власти.
Разрыв в интересах достиг пика в момент рождения дочери, а к ее пятилетию и вовсе превратился в пространство, где не видно другого берега. Теперь в доме не было даже ссор или споров, и та жилая площадь, что они занимали, свободно позволяла им не видеться днями и неделями. Единственным предметом опосредованного торга являлся ребенок.
Размен этот состоял в том, что Константин, настаивающий на всестороннем светском образовании, кроме лицейских занятий обеспечил девочку массой репетиторов и учителей, но исходя не только из полезности ребенку, но и постановке полноценного противовеса воспитанию Надежды, которая с не меньшим рвением, чем муж, отстаивала линию прежде всего философского воспитания, а только после светского.
Таким образом к пятнадцати годам девочка, напичканная разносторонними, но абсолютно лишенными вектора знаниями, превратилась в скрыто-нервное существо. При том что навык общения и всесторонней коммуникации имел свое место, и ей не составляло труда при необходимости применить практически азы психологии и красноречия, но вместе с тем вставал вопрос о необходимости этого действия. Кроме того, налаживание контактов как таковых в среде ее сверстников вело в никуда и только от того, что эти самые сверстники ничего не могли дать ей взамен. Когда она слушала окружающих, то неизменно превращала себя в изгоя, но изгоя непривычного порядка. Вместо презренной и униженной отщепенки, коей наверняка может быть изгой в своем стереотипе, она умудрилась сама того не желая создать такую нишу, где преподаватели воспринимали ее как не столько одаренную и вымуштрованную отличницу, сколько уже сложившуюся и взрослую, допустим студентку университета последних курсов. В то время как сверстники, чувствуя ее ментальное превосходство, обращались к ней вежливо и корректно и даже нередко замолкали, когда она входила в галдящий на все голоса класс.
«Глядя на ладонь, я знаю ее биохимическое и физическое устройство, способна рассчитать объем, радиус и диаметр каждого пальца, применив математические формулы, способна изобразить графически, даже знаю какой деформации она может быть подвержена в зависимости от рода деятельности ее владельца и различаю виды папиллярных узоров, исходя из дактилоскопической карты Гершеля. Но зачем мне это, при том, что вся эта ладонь – лишь иллюзия». Именно этот образ говорил о ее состоянии на тот момент времени короче всего.