С политикой избирательного ментального взросления, к рубежу шестнадцати лет она вышла совершенно непорочной и даже не целованной, в то время как ее сверстницы вместе со сверстниками в единодушном порыве лишали друг друга девственности, разбрасывая свои выпускные наряды по темным лицейским кабинетам. А многие, внимая последствия сексуальной революции и того раньше, уже имели приличный опыт половых отношений, еще не подступив и к первому порогу совершенных лет.
По окончании лицея сублимация желания соответствия возрасту, направила ее по пути наименьшего сопротивления, а в данном случае по пути знаний.
Ввиду вдруг прорезавшегося у отца чувства патриотизма, он настоял на продолжении учебы в России, вместо недавних планов отправить ее в Англию. В ее конкретном случае, Англия это будет или что-то еще, не являлось чем-то принципиальным, главное – ее надежды на смену среды, а вместе с тем на личностную, пускай даже и принудительную перемену, в одночасье рухнули.
Привычка к вечно опережавшим желание возможностям вместе с воспитанием лишили ее всякой тяги что-то иметь, она внезапно поняла, что все предпринятые ею действия берут свое начало у источника чужих стереотипов и совершенно не отражают того, что ей лично необходимо в действительности. Если рассматривать участок сознания, отвечающий за желания, как мышцу, то она была не просто не развитой, но и атрофированной на фоне всех остальных.
Успешное поступление в университет, равно как и новый коллектив совершенно не повлияли на существующее положение вещей, и по окончании первого курса, при попытке что-то захотеть по-настоящему она загремела в неврологическое отделение с нервным срывом.
– Всякий нормально развитый, не испытывающий проблем с социальной адаптацией человек (хотя даже и не особенно) волен сказать, глядя на подобное со стороны, вот мол богатенькая девочка, не знавшая нужды, чуть столкнулась с делом, которое то и проблемой назвать нельзя, и вот вам – сразу срыв. Рассуждающие подобным образом, непременно должны в одночасье разбогатеть, а еще лучше в это же одночасье наполниться разнообразным знанием, к которым их рассудок не готов, чтобы, находясь на грани сумасшествия, наконец понять, насколько это недопустимо смотреть на вопрос под таким углом… – нервно отступила от полотна повествования девушка.
Хоть клиника и являлась частной и в связи с коммерческой основой оказания услуг имела обходительный вежливый персонал и комфортные условия содержания больных – психов в ней хватало наверняка не меньше, чем в муниципальной.
Курс лечения возымел медикаментозное действие на организм сравнительно быстро, и спустя пару недель из стационара ее выписали, превратив из нервной и издерганной матерщинницы с резью в глазах, в аморфно-угнетенное, но все же способное на спокойную реакцию почти биороботическое существо.
К тем предписаниям, которые выдал лечащий врач, равно как и к периодичности их исполнения, призванной создать накопительный эффект и стабилизировать психическое равновесие, ее родители отчего-то отнеслись халатно и спустя два месяца, ее рыхлое и подавленное сознание вместо того, чтобы приобрести пластичность и эмоциональную проводимость, вновь принялось застывать в тяжелую глыбу, где все внешние реакции ее проявления отличаются грубостью, неоправданной жестокостью и цинизмом, с одной стороны, и плаксивостью, и резким желанием спрятаться, с другой. Ничего странного, что подобное положение вещей окончилось повторным стационаром, с дополнительным симптомом, прибавившимся ко всем остальным, – неконтролируемая агрессия и членовредительство.
Она пыталась вскрыть вены на левой руке, но как выяснилось позже, от ее соседки по палате Наташе – семнадцатилетней коллеги по психическому состоянию – делала это неумело. Оказывается, для более верного эффекта нужно резать вены вдоль, а поперек – это способ дилетантов и позеров, которые не хотят умирать, но просто привлекают к себе внимание.
Наташа имела немало подтверждений своих слов, ведь кожу ее рук покрывала масса тонких поперечных шрамов и по паре продольных расчерченных рядами тонких стежков, которые визуально складывались в подобие лестниц или отрезков игрушечных железных дорог.
Кроме того, знания Наташи о психотропных медпрепаратах и их воздействии на организм могли, может быть, сравниться с ее желанием поговорить, но больше в манере монолога, в котором мало или совсем нет места слову собеседника.
От Наташи она узнала о том, что диагностические системы МКБ-10 (Международная классификация болезней) не признают такой патологии как нервный срыв, а, следовательно, их обеих лечат от совершенно конкретных психических расстройств, при условии, что они помещены в стационар, а не проходят лечение допустим амбулаторно (не меньшим открытием для девушки был сам факт существования такого понятия как МКБ-10).
Теперь в ее раздраженный сомнением и пропитанный химией мозг закралась и обосновалась мысль о собственном сумасшествии, а подобное самоопределение, укоренись оно в качестве принятого утверждения, либо держит человека в постоянной собранности и неотступном самоконтроле, в которых нет места внешним проявлениям психоза, либо ввергает в дебри таких состояний и обстоятельств, в которых нет ни малейшего диссонанса с окружающей средой, а это, как оказалось, несколько другой мир.
Она выбрала второе. И выбору этому потворствовал как возраст и неограниченность в средствах, так и тугое до глухоты «стремление вниз» и «надежное плечо» новой подруги Наташи, теперь выступившей в качестве проводника в этот самый другой мир или, иначе сказать, параллельный, относительно общественно-социального.
Первые же пробы некоторых наркотиков для начала сломали всякий стереотип о наркоманах как о падших антисоциальных недочеловеках, засевших по грязным норам и колющихся одной иглой на десятерых. Реальность говорила совершенно об обратном, внешний антураж наркомана того круга, в котором она пребывала теперь, в среднем имел вид весьма привлекательного молодого человека, с развитой физиологией и интеллектом, как правило образованного, судя о котором, опираясь на внешний облик и занятую им социальную нишу, можно свободно говорить, как о стремящемся и преуспевающем.
Сложно придумать более плодородную среду для разложения и глубинного растления неокрепшего сознания, чем общество не ограниченной ничем «золотой молодежи», где родители выкупают недостаток внимания и воспитания деньгами, относясь к своим чадам с той же позиции, что и к очередной ветви собственного бизнеса, возможно думая, что когда-нибудь вложения принесут дивиденды, но с этой точки зрения виделось отчетливо, что детскую психику нельзя сравнивать с предприятием, а если другого способа аналогии нет, то предприятие это заведомо убыточное и со всей своей молодой энергией и возможностью выбора неизменно стремящееся к банкротству.
В этом параллельном мире вопреки так сказать «дуновениям пропагандистских ветров» о вреде приема наркотиков (которые часто в своей непродуманной прямоте и работе на противопоставлениях выступают в качестве рекламы вместо того, чтобы бороться с зависимостью), не было ни страха, ни боли. Вопросы самоопределения также отступили одними из первых. Интимное быстро смешалось с общественным, и тот набор эмоций, который главенствовал над сознанием прежде, словно утонул в плотной широкой подушке психоделических трипов, окруживших ее толстостенным коконом. Перестали трогать проявления чужой жестокости. Собственная вообще вошла в норму и, кажется, просто прекратила быть чем-то контрастно резким, вместо этого превратившись в обыденно-стабильную форму действий. Даже такое прежде почти сакральное действие, как секс, превратилось в просто чуть более яркий всплеск чувств, на фоне стабильно ровного эмоционального состояния, при том, что она совершенно не помнила времени и обстоятельств, при которых потеряла девственность.
Клубная жизнь, закрытые вечеринки для избранных и неиссякаемо положительный баланс на банковской карте поместили ее в состояние отсутствия всякого поиска, и единственное, что более или менее выдергивало из этой упоительной праздности, это необходимость общения с прочим миром, теперь ставшим для нее внешним.
Прекратившийся поток нервных выпадов, видимо, убедил родителей в приведении в порядок ее психики, отчего общение с ними свелось к минимуму и приобрело форму коротких дежурных встреч несколько раз в неделю.
Отец все чаще уезжал в командировки, в которых проводил все больше времени, а мать все дальше и глубже проваливалась в свою философию, отстраняясь и приобретая вид все менее понятной. Сама девушка, уже порядочно и систематически употреблявшая запрещенные к свободному обороту вещества, все сильней убеждала себя в нормальности происходящего и даже придумала на пару с подругой такую теорию: «Вот теперь я наконец-то пришла к тому порядку, к которому стремилась. Мои эмоции стабильны и поддаются контролю, голова работает без налета нервозности, я спокойно отношусь к текущим событиям, которые до того свободно выводили из себя. И что с того, что для этого нужно принимать некоторые препараты дополнительно. Для меня это просто лекарство». В общем, личные трактовки текущего положения вещей любого сложившегося наркомана, максимально внятно старающегося объяснить себе употребление наркотиков, тем самым стараясь оправдаться, а порой и отторгнуть любое утверждение или догадку о собственной зависимости, возводя ее в степень необходимой нормы.
Вся эта «конкретика», утверждения, как и сам образ жизни, оборвались в один момент, когда она очнулась на старой раскладушке в пустой серой комнате с заклеенным газетами окном. На левой руке ее болтался браслет наручника, пристегнутый своей второй стороной к белой чугунной батарее. Комнату освещала тусклая желтая лампа, прилаженная над помятой деревянной дверью, в воздухе воняло затхлостью и чем-то кислым.
Она кричала, произнося одни и те же вопросы «Где я?!», «Дайте позвонить?!» и «Есть кто живой?!». Из живых спустя некоторое время обнаружился здоровенный полноватый мужчина в сером полукомбинезоне, черной футболке и плотной белой марлевой повязке. В его повадке и манере, с которой он вошел, когда принес поднос с тарелкой чего-то непонятного и железной эмалированной кружкой с чаем, читалась молодость, но вместе с тем груз какого-то гнета. Всякий вопрос к нему не находил никакого ответа, так что спустя несколько дней девушка смогла бы порадоваться и грубости.
Спустя примерно три дня («примерно» оттого, что точный счет времени вести не представлялось возможным), девушка впервые попыталась поесть, в то время как до этого просто переворачивала поднос, разбрасывая предложенное по полу. В качестве туалета ее надсмотрщик принес ведро без ручки. Но все это меркло по сравнению с тем, что к концу недели организм потребовал очередного приема наркотиков, сделав это неожиданно болезненно.
Перепады температуры тела из ледяного холода в изнуряющую жару и обратно перемежались дикой ломотой в костях. Рвало до тех пор, пока желудок не становился совершенно пустым, а после просто безостановочно тошнило.
После того как она вообще перестала есть, а одежда ее пропиталась потом настолько, что покрылась соляными пятнами в разводах, за ней пришли двое. Они погрузили ее на кушетку, отвезли в широкую комнату в кафельной плитке, где какая-то крепкая женщина, помыла ее с ног до головы, совершенно свободно подавляя всякую попытку ее сопротивления. Далее, переодев в белый халат и широкие ситцевые штаны, ее уложили на кровать с белым бельем и, притянув кисти к железным ручкам кожаными ремнями, поставили в вену иглу капельницы. Только теперь по белым крашеным стенам и одежде, в которую ее обрядили, стало понятно, что это больница.
Спустя некоторое время, попытка подсчета которого теперь потеряла смысл, и нескончаемую серию приторно-жутких и натуралистичных галлюцинаций туман с глаз отступил, вместе с чем пришел дикий голод и жажда.
Еще через некоторое время, когда капельницы ставить перестали, равно как и стягивать уже набравшие некоторую силу руки кожаными ремнями, и она смогла свободно ходить по палате и коридору, внезапно выяснив, что на улице уже кончилось лето, и это никакая не больница, а просто третий этаж обнесенного высоким забором частного особняка.
Вместо тех людей, кого она запомнила, еще находясь в угаре ломки, теперь за ней смотрел другой невысокий и немолодой человек. Этот, в отличие от предыдущих, свободно разговаривал с ней, приносил обед и даже однажды угостил сигаретой, хотя и заметил, что подобное ему запрещено и это только редкое исключение.
Через пару дней, ранним утром, в дом явился водитель отца, он привез одежду и принял первый удар нервного негодования и истерики от позднего понимания девушки того, что все события последнего времени организованы ее собственным родителем, что в общем-то только теперь стало логично-очевидным.
Пока ехали в город, водитель сообщил о смерти ее подруги Наташи, уточнив, что причиной стала сильная передозировка героином. Также рассказал и о том, что родители Наташи (еще более крупные бизнесмены, чем отец девушки), теперь активно ищут виноватого в смерти дочери, и при опросе тех, из кого складывалась их общая компания, большинство указали на нее, как самую лучшую подругу, в связи с чем на данный момент времени многие ее активно ищут, а уж если найдут, то повесят на нее всю вину, как на самого удобного «козла отпущения» и сейчас ей необходимо собрать вещи, после чего отправляться в аэропорт, откуда ее переправят сначала в Европу, а после бог знает куда еще.
Весь прежний невроз и страх одним махом вернулись обратно, усилившись многократно. На съезде с кольцевой на первом светофоре Митрофаньевского шоссе, в их автомобиль сзади въехал небольшой японский грузовик, и пока водитель пошел разбираться с нарушителем правил дорожного движения, девушка, действуя абсолютно по наитию, украла из бардачка полторы тысячи рублей и зажигалку, вышла из машины и под шум ругани перебежала дорогу, сразу перебравшись через ободранные железные ворота, после преодолела участок, заросший кустами и травой и не без труда перемахнув через бетонный забор оказалась на железной дороге, откуда и добралась до того места, где ее и обнаружил путеец.
– Я просто испугалась… – мотая головой сообщила она. – Я ведь не хотела умирать… я думала, что хотела, но не хотела, – глаза ее постепенно начали смыкаться, и она положила голову на стол, медленно вытягиваясь и сдвигая в сторону граненый стакан, из которого пила воду.
Путеец молча поднял девушку на руки и, аккуратно стянув пальто, уложил ее на софу и накрыл пестрым пледом. В эту же минуту из-за левого угла плотной шторы высунулась морда кота, который пристально смотрел в сторону девушки, обнюхивая при этом воздух.
Гость из сна
Дело катилось к вечеру. Солнце, отороченное ярко-оранжевым ободком, уже спряталось за неухоженный фасад старого завода. Синий дым выбрался из-под зонтика трубы и потек вдоль конька крыши, путаясь в ветках тополя. По окрестности игриво носился слабый ветерок, гремя высохшими стеблями трав и завывая в старой проржавевшей бочке, врастающей в землю в глубине пустыря.
Проснувшись, девушка чуть приоткрыла глаза так, чтобы этого не было заметно со стороны, решив выяснить, что происходит, прежде чем встать. Глядя сквозь ресницы она увидела матерчатый абажур, освещавший комнату желтым светом, тихонько трещала печка, возле нее на низком табурете сидел путеец. Подбросив пару поленьев, он тихо произнес:
– Ну, что думаешь, она это или нет?
Глаза девушки моментально открылись. Взгляд забегал в поиске собеседника путейца. Но быстро заметив морду кота, высунувшегося из-за шторы, девушка облегченно выдохнула. Кот же, заметив движение на софе, чихнул. Путеец посмотрел на кота и сразу повернулся к девушке, легко улыбаясь.
– Долго спишь!
– А сколько времени? – потянулась она, задрав руки кверху.
– Одиннадцать почти, – усмехнувшись сообщил он.
– Где же долго? – пробормотала она, потирая глаза.
– Ну да, кому как! Кому семь минут много, а кому и сутки как пара секунд, – расталкивая кочергой вспыхнувшие паленья, заметил путеец.