– Любишь представления? – девушка кивнула. – Так смотри.
Девушка хихикнула, а он пошел встречать прохожих. К слову, это были такие же, железнодорожники, как и он сам, а если точнее, два путейца-ремонтника.
– Здравья вам! – громко прошепелявил он.
– И ты здравствуй. Ну как поживаешь, все ли хорошо? – спросил первый, со снисхождением.
– Хорошо, хорошо… Вот подметаем, убираем!
– Тоже дело, а ты гляжу, теперь не один живешь, женился что ли? – ухмыльнулся первый, переглянувшись со вторым.
– А чего мне? Парень я молодой, сила есть! – и замер, уперев кулаки в бока, выпятив грудь и выставив правую ногу вперед.
– А жена-то, красивая поди и умная? – уже с откровенной издевкой предположил второй, заглядывая за стену из кустов.
В этот момент девушка, сидевшая у костра спиной к беседующим, закатилась истеричным смехом не поворачивая головы, после чего пара ремонтников, сменив издевательские улыбки, торопливо тронулись с места, часто косясь в ее строну. Путеец помахал им полурасслабленной рукой и крикнул вслед:
– А то зашли бы! Супу поедим, суп-то у нас нынче знатный!
Но ремонтники только ускорили шаг, переговариваясь вполголоса:
– Раньше вроде получше был, а теперь совсем…
Путеец еще постоял у дороги, время от времени вскидывая ладонь, предпринимая такие же корявые взмахи, таким образом отвечая на периодические оглядки коллег. Дождавшись, когда они исчезли за рядами столбов, снял шапку и, вернувшись, уселся на край тулупа. Девушка, все это время сдерживающая смех, теперь громко расхохоталась, но на этот раз искренне. А путеец скупо улыбался, иногда повторяя гримасы, с которыми встречал коллег. Выждав время и слегка отдышавшись, девушка вытерла проступившую смешную слезу и, продолжая качать головой, сняла с головы платок и, вздохнув, спросила:
– У тебя хобби такое? Что это за спектакль?
Тем временем путеец вновь набил трубку, взял из костра горящую ветку и, прикуривая, ответил, кажется намеренно стараясь не смотреть в лицо собеседницы:
– Этот, как ты сказала, «спектакль», напрочь отбивает желание дружить и ходить в гости, ведь они, как ты уже видела, у меня совсем другие. Есть еще и такой момент… Наши люди так интересно устроены, хотя допускаю что не только наши, но о других я ничего не знаю…Так вот наши заполняют свою духовную или интеллектуальную пустоту либо завистью, либо жалостью, при наличии оной, само собой. И если завидуют, то всем сердцем и по-настоящему жалея кого-то, так же используют всю силу своей души.
– Я что-то не очень понимаю…
– Поясняю. Вот смотри, допустим, возьмем зависть! – взмахнув рукой и сделав при этом глубокую затяжку, задумчиво начал путеец: – Ведь для того чтобы ее вызвать, не нужно обладать чем-то сверхъестественным. Допустим, есть у человека семья: жена, дети и все остальное, что к этому прилагается… кто-нибудь этого лишенный обязательно позавидует, абсолютно не принимая в расчет всех отрицательные стороны подобного существования, равно как и наоборот, человек в семейной жизни, как ему кажется, несчастный, позавидует холостяку. И испытывая это чувство не будет учитывать всех минусов его жизни и плюсов своей, принимая в расчет лишь свободу в принятии решений, не опираясь на мнение супруги. Вот хоть этих двоих взять, – указал мундштуком трубки вслед уже скрывшимся из виду коллегам. – И один, и другой своей собственной жизнью крайне недоволен и способен позавидовать всему, чему угодно, будь это богатый большой дом с красивым по их частному мнению фасадом и внутренним устройством, или просто новый молоток. Я же, зная подобную систему ценностей и опираясь на нее, показываю им то, что не в коем случае зависти не вызывает, а значит пробуждает только жалость.
– То есть, эти люди, видя умственную неполноценность, не могут испытывать ничего кроме жалости? Но они же издевались, какая же это жалость?
– Издевки – это просто попытка возвыситься в собственных глазах, но и признание вместе с тем собственной несостоятельности. Это выражение радости за то, что они не самые глупые люди на земле, а вот за этими комплексами кроется жалость, а там и рукой подать до сострадания, которое, как известно, облагораживает душу, равно как и зависть ее разлагает.
– Да, интересно. Ты даешь им почувствовать себя лучше, чем они есть, и они становятся лучше! – безотрывно смотря на мелкие лепестки пламени, произнесла девушка.
– Ну в некотором смысле, и ненадолго. Остальные, кого они видят каждый день, такой роскоши как наносной идиотизм или хотя бы скромность, себе позволить не могут, скорее наоборот, выпячивая свой достаток и мнимый успех, ухудшают положение вещей и приумножают ненависть и злобу.
– Скажи, значит ли это, что ты поставил на них крест, и они все равно обречены?
– Ну послушай, не хотелось бы так далеко смотреть. Все, о чем я говорил, значит лишь то, что лично я не знаю другого способа обратить их взор внутрь себя и увидеть там не только сожаление о несбывшихся мечтах, но и кое-что светлое и красивое. Нет, я напротив, в них очень верю! И еще я так веду себя не со всеми, а только с коллегами, мне необходима именно такая репутация. Так что это в не меньшей степени расчет, чем жертва.
– Значит, нет плохих людей? – кажется мимодумно и с сожалением спросила она.
– Я думаю, что нет… собственно, как и хороших.
– Что?! – повысила голос девушка, сдвинув брови.
– То самое. Если нет плохих, значит нет и хороших. Или у тебя другая система оценок – не дуальная?
Девушка только сжала губы и с негодованием отвернула лицо, когда вновь спросила, сделав такой вид, словно не слышала двух последних фраз.
– Ты знаешь, меня не покидает ощущение того, что ты знаешь подход к любому человеку еще до того, как ты его встретил. Наверное, это только мое собственное, но все же оно есть.
– Не сочти за высшую форму невежества – самонадеянность, но так оно и есть на самом деле, – на полтона тише обычного сказал путеец, коротко взглянув на вздрогнувшее плечо девушки. – Скажу больше, подобное знание доступно практически каждому. И для того чтобы его применить, всего-то навсего нужно искренне поставить чужие интересы выше своих собственных. И человек раскрывается как книга, только читай и думай, что со всем этим делать, это, так сказать, применение прикладной психологии в игровой форме. Практически как с детьми.
– Ничего себе легко, ведь все гордые, репутацией дорожат, а борьбу за собственные интересы с молоком матери впитали и отказаться от них все равно, что прожитые годы перечеркнуть! – возбужденно и громко выдала девушка.
– Я говорю только о способе. Но то, что ты имеешь в виду – так это повсеместно. Потому-то, может быть, как слепые и ходят, друг на друга смотрят, а видят только одежду и украшения. Бродят, чего-то ищут, а сами думают о том, что душа неощутима, а значит, не имеет ценности.
– Бесценна? – попыталась пошутить девушка.
– Неконвертируема скорее. Проще говоря, не подлежит обмену.
– Да, но есть же исключения, должны быть? – потягиваясь пробормотала она.
– Само собой, и немало, но это не ко мне, это в другое учреждение, в обоих смыслах, – путеец, расшевелил палкой тлеющую груду листьев до появления огня и, присев на корточки, продолжил, – ни в коем случае нельзя терять веру в человека, как бы преувеличенно символично это не звучало и, главное, это нужно сделать аксиомой. Я, к примеру, себе такой труд взял, где перед одним нужно покривляться, другого добрым словом приветить, а кому и выпить предложить, – хитро улыбнулся, глядя в глаза девушке.
– Мы кое-кого забыли, – тихо сказала девушка и, улыбнувшись, сбегала и принесла к костру Аркадия Гавриловича, уже более податливого, но все еще так же возмущенного.
Путеец, покачал осуждающе головой:
– Ну вот, такого воина мне развращаешь, поставь его на землю, – и погрозил пальцем, но уже глядя на кота, – а вы что, Аркадий Гаврилович, ведь взрослый кот (чуть было, не сказав «человек») и все на руки норовите залезть?
Кот с понимающим видом выслушал обвинительную речь, тут же быстро выпрямился и демонстративно влез на столб, показывая ничуть не растраченный боевой дух.
– Так-то лучше! – бросил недовольно путеец, пряча улыбку, а девушка, заметив это, только хихикнула и вновь повернулась к костру.
Просидели допоздна, слушая редкий посвист ночных электричек и слабые отзвуки городских голосов, принесенных ветром.
Ночной воздух уронил в атмосферу тонкую острую ноту холодка. Дым, текущий из-под листвы, вился струями бледных спиралей, собираясь вверху будто длинными кудрями седых волос. Чуть поодаль за пустырем кричала потревоженная птица. За серым забором иногда слышались длинные металлические щелчки. Где-то рядом верхние этажи зданий смотрели в налитую мраком даль массой своих квадратных желтых глаз, а со стороны вокзала слышался тихий, вторящий порывам ветра скрип петель не то ворот, не то не плотно запертой двери.
«Фасолевый паяц» и Счастливая чайка
Кассир, Лидия Геннадиевна Косорубова, выделялась из прочего коллектива бухгалтерии особенно склочным и мелочным нравом, что для ее вида деятельности скорее являлось неким оправданием, в котором профессия складывается в характер. Фигуру имела тучную, но ловкости это не убавляло. К юмору относилась категорично, как если бы осмеивали кого-то из коллег или знакомых, полностью поддерживала юмористов, вставляя ремарки, при этом как правило истошно хохоча, в то время когда шутили над ней, воспринимала это резко, не менее истерично ругалась, потом, вдруг превратившись в эталон нравственности, принималась читать нотации смехачам.
Личная жизнь Лидии с некоторых пор приобрела четкий и стабильный фон – она недавно развелась с мужем, который в бытность их сожительства из-под ее гнета периодически уходил в запой, отчего становился бесконтрольным и волевым, и как-то провалившись в него в очередной раз остался там окончательно. Это обстоятельство Лидию не расстроило и не ввергло в тесные объятья хандры и депрессии, ведь она уже давно имела страстные, не сказать нервные отношения с местным охранником. Дело в том, что охранник этот, трудясь еще в молодые годы где-то на севере, вахтовым способом, заработал не только деньги на дом, но и целый набор хронических болезней, в том числе и язву желудка, и с тех пор был обречен на трезвый образ жизни. Как раз это самое, невысокое требование, которое наверняка считается нормой, и сыграло решающую роль в выборе Лидией Николая в качестве партнера, при том что согласие язвенника на отношения имели второстепенный характер, равно как и перечень заболеваний, имеющийся при нем.
В дни выплаты заработной платы, той самой, что вопреки расхожему мнению выдавалась без конверта, в коридоре выстраивалась очередь к окошку кассы, напротив которого и дежурил Липопаев Петр, старший охранник, как гласила узкая нагрудная табличка с белыми буквами на синем фоне.
Внешне Петр производил впечатление человека крепкого. К покатым плечам и высокому росту словно само собой прилагалось малоподвижное практически каменное лицо, а солнцезащитные очки-«капли», стрижка бобрик и сложенные впереди руки, подчеркивали и дополняли облик, и без того стереотипичный насквозь. Образ американского героя одиночки не мог остаться незамеченным, вместе с тем обрекая его носителя на общественное наказание, в его случае в форме хлесткого прозвища, приставшее к нему однажды, но окончательно и бесповоротно. Всякий работник от уборщиц до бухгалтерии знали его как Петьку-Лимпопо. Само собой, так его называли только в отсутствие самого владельца. Кличка эта совершенно естественно имела для Петра обидный характер, кроме всего прочего еще и потому, что указывала на его самое обыкновенное русское рабоче-крестьянское происхождение (наверняка для того и давалась), а ведь судя по стремлению его внешнего образа, в грезах он рассекал на тяжелом мотоцикле по улицам Нью-Йорка или Чикаго, периодически спасал мир, а иногда мимоходом выручал из беды визжащих нервных дамочек, подобно так любимых им персонажам боевиков девяностых.
Порой в процессе выдачи денег что-то иногда случалось. Лидия свободно могла прекратить раздачу наличных, объясняя это всегда одинаково – «технические причины», призывала Петра, что по всей видимости способствовало их скорейшему устранению, запирала при этом дверь и лепила на обратную сторону оконного стекла кассы бумажку с надписью – «ожидайте».
Народ послушно ожидал, но безмолвствовать при этом не собирался. Вся очередь, как водится, скрашивала ожидание крайне весело. Слышались к примеру такие всплески фольклора как: «Лихо косят!» или «Косят лихо, в Лимпопо!», но бывали и более обстоятельные, произносимые зачастую представителями старшего поколения: «Ребята, вы же просто не понимаете, какой одаренный человек нам достался, и в кассовых аппаратах разбирается, и охраняет нас грешных, молодец!», и прочие призывы гордиться тем, что имеют возможность дышать с Петром и Лидией одним воздухом, а иногда даже стоять рядом.
Путеец, хоть и разделял подход толпы к воспитанию этой своеобразной парочки, но примыкать к ней не спешил. Вместо этого предпочитал дожидаться, когда народ получит свое, устроившись вместе с девушкой на площадке, на один лестничный пролет выше этажа, где располагалась касса.
– Странное здание, ни за что бы не подумала, что здесь может быть бухгалтерия и касса, – сказала, посматривая в окно, девушка.
– А, что с ним не так?
– Да как-то заброшенно выглядит, вокруг пусто, такое впечатление оставляет как, может быть, геологическая будка, или нет, знаешь бывают такие домики рядом с маяком? – посмотрела на путейца, он кивнул, упираясь взглядом в пол. – Вот, похоже на это.
– Сиротское, ты имеешь в виду?
– Наверное, где-то так, – кивнула она, с придыхом осмотрев окрестности. – Слушай, а зачем ты меня с собой взял? Мне вроде бы на людях показываться пока ни к чему!
– Да, ни к чему, но тут особые обстоятельства. Дело в том, что мне нельзя брать денег в руки, – продолжая смотреть в пол, сообщил путеец.
– Что так? Ты что, старовер какой-нибудь или сектант?
– Нет, но тоже заложник ритуала, – спокойно ответил он.
– Этот ритуал с твоими гостями связан? – подозрительно легко уточнила она.
– Напрямую.
– Хоть ничего и не понятно, но ладно. Что, пойдем?
Путеец кивнул и встал с места.
Быстро сбежав по пролету, пошли по коридору, обменявшись взглядами с последним из очередников, на ходу пересчитывающим кровно заработанные. Приняв еще на площадке вид актера, не совсем вышедшего из роли, напустив на немного выпученные глаза, легкую дымку сумасшествия, он двигался так словно старался себя очертить в пространстве как можно четче. Вслед за ним на некотором удалении шла девушка, борясь с явно душащим ее смехом, неумело маскируемым под кашель в прижатый к губам кулак. Приблизившись к окошку кассы так, чтобы его видела и Лидия, и Петр, он замер и встал прямо как столб, после чего резко кивнул, словно какой-нибудь гардемарин, еще не успевший соскучиться по школьной муштре, и после короткой паузы рассыпал свое поэтическое обращение:
– О, непокорная Лилит!
Чего мне ждать от тяжкой доли?
Что ведомость твоя сулит?
Достатка или гладной доли?
Ответь, молчаньем не томи,
Меня под крышкой ожиданья,
Что выпадет? молю тебя, скажи,
Во сколько, мастер оценил мои старанья?!
По окончанию чтения путеец снова произвел резкий поклон, а слушатели практически в унисон пробормотали, одновременно закатив глаза: «Да что ты будешь делать, опять он…»
– Я ведь тебя предупреждал в прошлый раз, что бы ты сюда не лез со своей вот этой поэзией недоделанной?! – сказал Петр, раздувая ноздри и выписывая фигуры в воздухе указательным пальцем.
Путеец, повернувшись к Петру спиной, принялся мотать головой, словно искал источник звука, вдруг резко развернулся и, подскочив, ухватил его за рубашку двумя руками, когда, выкатив глаза, стоя лицом к лицу, прокричал: