Через два часа моя паническая атака давно прошла, а еще мне пришло сообщения с телефона-автомата в торговом центре, что Элли милостиво позволяет мне забрать ее и отвезти к следующему пункту нашей программы (здесь была смеховая дорожка). Я поехала в торговый центр и забрала ее, и она не сказала ни слова про Рика. Она не попросила прощения за то, что назвала меня завистливой и чуть ли не глупой. Она сказала только:
– Прости, что сказала тебе успокоиться. Я понимаю, что ты ничего не можешь с этим сделать.
– Спасибо.
– Хочешь где-нибудь пообедать?
– Не-а. Мне надо домой. Надо кучу всего переделать, а времени с выпускного не было.
– Хочешь, возьмем китайской кухни на вынос?
– Нет, спасибо.
Повисшее молчание не казалось мне неловким. Я не хотела нарушать его. Мне было нечего сказать.
– Я знаю, какой ребенок его, – наконец сказала Элли. – В смысле, Рика. – Она отвернулась к окну. – По волосам видно.
– Ага.
– И мальчику почти два года. То есть Рик давно уже со всеми спит.
– Ага.
– День, когда я отсюда уеду, точно будет лучшим в моей жизни, – объявила Элли.
– Прости, что так тебя огорошила, но, думаю, тебе стоило знать, – заметила я. – Возможно, я выбрала не лучший способ.
– Прости, что я столько всего наговорила, – ответила она. – Это была странная неделя.
– Есть немного.
Повисло неловкое молчание.
– Ты ведь не перестанешь со мной разговаривать после всего этого? – Здесь была смеховая дорожка.
– Не знаю.
– Нам друг без друга не справиться с летучей мышью, – заявила Элли.
– Не знаю, я много с чем справилась без твоей поддержки, – ответила я.
– И что это еще значит?
– Ровно то, что я сказала.
– И с чем ты справилась? У тебя был парень и ты мне не сказала?
Я закатила глаза:
– Да при чем тут парень? Боже, да у тебя сдвиг какой-то! – Я снова разозлилась. – Слушай, делай что хочешь. Спи с Риком дальше. Выйди за него замуж. Мне плевать. Только сама себе покупай средство от вшей, ладно?
– Я не понимаю, через что тебе пришлось пройти, – повторила Элли. – Я просто спросила. Необязательно психовать.
– Ты не знаешь, через что я прошла? – Повисло очередное неловкое молчание.
– Ты мне не скажешь?
– Забудь, – отмахнулась я.
– Ты про свою маму и ее… самоубийство?
– Просто забудь, – повторила я.
– Я никогда не говорила с тобой о ней, потому что думала, что ты с этим справилась.
Последнюю милю до дома я молчала. Если бы я открыла рот, из него появился бы дракон и спалил бы Элли, так что от нее осталась бы только горстка тупого, самовлюбленного, одержимого парнями пепла.
========== История будущего Глори ОБрайан ==========
Вторая Гражданская начнется со взрыва бомбы. Это будет очень большая бомба.
Я начинаю думать, что все произошедшее в моей жизни случилось для того, чтобы я знала о будущем и могла что-нибудь с этим сделать. Но что вообще может сделать семнадцатилетняя девочка? Я даже голосовать не могу.
Судя по тому, что я видела, взрыв прогремит в городской ратуше, погибнет семь сенаторов и много персонала. Все средства массовой информации взбесятся – это хорошо, потому что к тому моменту они уже перестанут каждую ночь докладывать о пропаже девушек из граничащих с Новой Америкой штатов. Но бомба все изменит, потому что Недрик Святоша доберется до радио и объявит войну.
Нельзя сказать, что это будет полной неожиданностью. В конце концов, это случится уже после того, как девять штатов отделятся и станут безумной новой страной. После того, как в десяти штатах женщины потеряют работу. Но никто не будет ожидать, что Новая Америка развяжет настоящую войну. Никто не будет подозревать, что у нее есть армия.
– Вы все считали нас деревенскими дурачками, – объявит Недрик. – Похоже, вам пора изменить мнение.
Президент мобилизует Национальную Гвардию. Через месяц он поймет, что этого мало.
========== Понятно тебе? ==========
Высадив Элли в коммуне, я доехала до ближайшего китайского ресторана и набрала самой острой еды, какая там была: стоило Элли упомянуть о китайской еде, как мне тут же ее захотелось. Я взяла папе яичный ролл и его любимый большой Пад-тай. Всю дорогу я пыталась заглушить слова Элли, но у меня не получалось. «Я думала, ты с этим справилась».
Иногда люди такие тупые… Когда я вернулась домой, папа куда-то сбежал, поэтому я сидела одна за кухонным столом и ужинала, глядя на то место, где раньше стояла плита. Сейчас там было отсутствие плиты. Я смотрела туда, потому что знала, что там в каком-то смысле еще остались частички моей мамы. Я смотрела на место без плиты и думала: «Я как-то произведу на свет потомка. И в конце Второй Гражданской он погибнет в туннеле». Жаль, что я не заговорила со стариком в бейсболке, когда увидела в нем свое будущее. У меня накопилась куча вопросов, и он мог бы мне ответить. Мог показать мне моего ребенка или что-нибудь такое. Что угодно. Я улыбнулась, хотя никогда не любила младенцев. Первым младенцем, которого я держала на руках, была дочь моей тети Эми; ей тогда было меньше месяца, и все это время тетя Эми визжала, что я должна придерживать ребенку головку, как будто ее драгоценный бог способен создать такое хрупкое существо, что его голова может в любую секунду отвалиться, как сухая ветка.
Я смотрела на кухонный шкафчик, стоявший на месте плиты, и думала, как это – печь хлеб и пироги, запекать курицу и делать все, что связано с духовкой. Готовить еду без вкуса радиации. Есть то, что побывало в настоящей духовке. То, что румянится и хрустит. То, что поднимается и опадает. Если я проживу больше восемнадцати лет, надо будет все это освоить. А пока я разломила печенье с предсказанием: «Все служит будущему». Однако. Все служит будущему…
Я снова посмотрела туда, где не было плиты, и решила сказать отцу, что на часть пятидесяти тысяч долларов я куплю новую плиту – электрическую, – чтобы научиться быть нормальным человеком. Кажется, настало время, да? Быть нормальной. (Как будто хоть что-то в моей жизни после летучей мыши может быть нормальным. Как будто можно нормально жить, зная то, что знаю я, – зная настоящее и будущее.)
После ужина я вернулась в чулан: негативы просохли, а тетрадь «Почему люди делают снимки» по-прежнему лежала там, где я ее оставила. Где оставила ее Дарла. Мне хотелось просидеть там всю ночь и дочитать все до конца – по крайней мере, теперь у меня было время. Я открыла тетрадь на следующей странице и обнаружила целый разворот старых порнографических картинок. Нет, ничего шокирующего там не было. Снимки, которые печатали на календариках. Модели в бикини на пляже, потом те же модели на том же пляже, но уже без верха бикини. Потом – снявшие с себя бикини модели на пляже с границами загара в нужных местах. Под каждой картинкой Дарла написала по слову: «Вы. Все. Заслуживаете. Больше. Чем. Вот. Это».
На следующей странице обнаружились две довольно мерзких фотографии Жасмин Блю Хеффнер. Ее ноги… ничего не скрывали. Смотреть на нее было… неприятно. Не только потому, что я смотрела на потайные части тела Жасмин Блю Хеффнер, но и потому, что я знала, она дала эти снимки папе. А еще я знала, что Дарла нашла их. И, должно быть, это ее сломало. Перевернув страницу, я нашла крупную фотографию тюбика крема от морщин. Под ней Дарла написала: «Ты вед тоже порнограф, понимаешь?»
Дальше шел автопортрет. Дарла выглядела просто и красиво. Она смотрела на меня со снимка с таким выражением, как будто увидела призрака. Под фотографией стояло: «У меня есть морщинки. Они меня не мучают. Я ничего собой не представляю, кому какое дело, есть ли у меня морщинки? Однажды я не буду ничего собой представлять в могиле. Понятно тебе?»
Я долго смотрела на последнюю запись и мечтала, чтобы у меня была Дарла с морщинками вместо мертвой Дарлы. Судя по тетради, мы нашли бы общий язык. Она была умной. Честной. Не боялась говорить о том, о чем большинство промолчало бы. У живой Дарлы, наверно, был прекрасный музыкальный вкус. Может быть, у нее появились бы морщинки, зато она могла бы показать мне чулан и помочь здесь освоиться, а не чувствовать себя взломщиком.
Я взяла три подноса и включила автомат для промывки. Его свист успокаивал меня, пока я готовила проявитель, кислотную ванну и фиксатор. Я оглядывала свое рабочее место. Выглядело очень простенько. Никаких микрочипов, мегабайт, кремния и сложных программ. Только вода и реактивы. Только серебро на бумаге. Только свет и тьма.
Я осмотрела просушенные негативы, разрезала их на полосы и разложила по порядку на стойке. Я включила янтарный свет и щелкнула основным выключателем, погружая комнату во тьму. Сразу стало тише – и в чулане, и у меня в голове. Все затихло. Я достала стекло, взяла на пробу немного старой бумаги восемь на десять и сделала три позитива. Так просто: луч светит на бумагу через негатив и рисует крошечную картину. Потом я сунула бумагу в проявитель и подвигала поднос из стороны в сторону, пока не увидела четкое изображение. Когда я закончила и положила снимки просушивать, я уже поняла, что чулан Дарлы успокаивает нервы.
Я снова вспомнила слова Элли. Как можно думать, что я справилась и забыла? Я подумала о тринадцати годах, когда никто со мной об этом не заговаривал. О том, как мне всегда казалось, что у людей проблемы со смертью. Я читала статьи – да, это так. У людей действительно проблемы со смертью. Но после нее у них появляется еще больше проблем. Они не знают, что говорить. Им все еще надо жить нормальной жизнью. У них все еще стоят плиты. Я хотела поговорить об этом с папой, но я была слишком зла на него. За кучу вещей, вспоминать которые было уже слишком поздно. Я хотела поговорить с Элли, но на нее я тоже злилась. Почему никто из них не помог мне? Почему никто даже не спросил? Разве это не очевидно? Разве так сложно соединить точки и получить Глори О’Брайан? Или я так искусно все скрывала, что они просто делали то, чего мне было от них надо… хотя надо мне было совсем другого. За то, чтобы со мной все было в порядке, отвечала не Элли. Папа должен был хоть разок поднять эту тему.
Я включила основной свет и полистала несколько обычных тетрадей Дарлы – не тайных, не спрятанных за просушивателем. Они были прекрасны. Столько скрытых кадров жизни. Столько остроумных находок. Столько свидетельств того, что когда-то Дарла была счастлива. Была от мира сего. Не сошла с ума. Не хотела уйти. А потом я нашла один снимок. На нем были мы с папой. В подписи стояло: «Когда я с ними, мне кажется, что я заперта внутри воздушного шарика. Я как будто смотрю, как прекрасный отец и его милая дочка идут по другой стороне улицы».
Я знала это чувство. Я знала, каково сидеть в воздушном шарике. Там можно задохнуться. Почему-то от нового сходства с мамой мне не хотелось плакать. Я поняла ее и себя немножко получше. И задумалась, как бы из шарика вылезти. Когда я повернулась к двери, чтобы выйти, что-то привлекло мое внимание. Зуб. Дарла подвесила его к потолку у двери, как мрачноватую версию омелы. Он поблескивал при свете, излучая память Дарлы. К нему была прикреплена записка размером с предсказание из печенья. Я встала на табуретку и трясущимися руками потянулась достать ее. В записке стояло: «Не жить своей жизнью – все равно что убить себя, только медленнее».
========== Книга третья. Дорога в никуда ==========
Поезд принадлежит вам. Вы не обязаны заезжать туда, куда не хотите. Вас никто не заставит подбирать пассажиров и перевозить посылки. Вы можете ехать пустым. Иногда на пути будут встречаться туннели. Иногда – палящее солнце. Зависит от того, в какую сторону свернуть.
Черт, Кексик
Папа, похоже, боялся подумать, что я скажу дальше. Я не могла его винить: я говорила километр слов в минуту и сказала «Дарла» уже раз шесть. Это было нечестно. Но мне надо было знать. Поэтому я замедлилась:
– Почему Дарла написала, что тоже занимается порнографией?
– Черт, Кексик. Где ты это прочла?
– Я должна была это прочесть. Она оставила свои записи мне. Только подробностей не описала. Придется тебе рассказывать.
Папа вздохнул и сел за кухонный стол:
– Она устроилась на работу в фотолабораторию в торговом центре, потому что хотела получить возможность печатать в цвете. Владелец лаборатории заключил с ней сделку, понимаешь? Она печатала то, что ей приносили на печать. Иногда, наверно, попадалось и такое. Это не пошло ей на пользу. – Это, значит, не пошло? Да ладно.
– Уилсон раньше делал такие календарики, – добавил папа. – Это совсем не то, что можно купить сейчас.
– Фу. Мистер Уилсон снимал порнографию?
– Можно мы не будем произносить это слово?
– Ладно, – исправилась я. – Мистер Уилсон снимал людей обнаженными? Так лучше? – На папином лице появилась гримаса боли. – Это он снял Жасмин Блю?
– Откуда я знаю?
– Ага, конечно.
– Не смотри на меня так.
– Как?
– Как будто я извращенец какой-то.
Я не знала, что на это ответить. Сколько бы я сегодня ни плакала, я все еще злилась на него за то, что раньше мы никогда этого не обсуждали. Может быть, он, как Элли, думал, что я справилась. Может быть, он не выкинул снимки Жасмин, потому что ему нравилось чувствовать себя желанным. Потому что это, наверно, здорово – чувствовать себя желанным.
– Чего? – спросил папа.
– Неужели тебе ни чуточки не польстило, что Жасмин хотела… ну ты понял.
– Ни капли.
– Тогда почему ты не выкинул снимки?
– Послушай, – начал папа. – Мы с твоей мамой были родственными душами. И никогда не любили никого, кроме друг друга. Не то чтобы это тебя касалось, но я никогда в жизни не спал ни с кем, кроме твоей матери. Ни до нее, ни после.
– Ясно, – ответила я. Мне стало грустно: это сколько же папа жил без… ну, без секса? Дарла умерла тринадцать лет назад. Но я понимала его. Когда любимый человек решает уйти из жизни, большая часть тебя уходит вместе с ним. Я не знаю, как еще это объяснить. В четыре года я понимала это. Теперь мне было семнадцать, и я не переставала этого понимать. Близкие забирают тебя за собой.
– Прости, – продолжил папа. – Не хотел тебя смутить. Я просто… я не хочу, чтобы ты думала о нас такие вещи.
– А в чем прикол зуба? – сменила я тему. Лицо папы приняло озадаченное выражение, а потом он улыбнулся:
– Зуб все еще там висит? Ого, а я и забыл о нем.
– Зуб на месте.
– Номер четыре-шесть, – припомнил он, показывая пальцем то место на челюсти, где обычно расположен этот зуб. – Ей его выдрали. – Он нахмурился: – Она больше не была прежней.
– Не была прежней?
– Работа, зуб – все навалилось на нее, как лавина. Она больше не была прежней.
– Думаешь, дело было в этом? – спросила я.
– У нее была депрессия. Я просил ее пойти ко врачу. Она повторяла, что это просто такой период. Что она из него выйдет.
Некоторое время мы сидели тихо.
– Ну, она из него и вышла, – заметила я. Папа пустил слезу. Я за ним раньше такого не замечала, так что присоединилась к нему, поскольку неплохо попрактиковалась в этом чуть раньше. Мы поплакали. Потом мы обнялись. Потом мы высморкались, и папа протрубил носом, как трубил каждый раз, когда сморкался, и этот звук взбесил меня так же, как бесил каждый раз. Потом мы посмеялись, потому что папа прекрасно знал, как его нос меня раздражает.
– Она отказывалась от помощи. Отсиживалась в чулане. А потом случилась эта чертова история со снимками. – Я не знала, что сказать. Мы никогда столько не говорили о… да о чем угодно. – Я бы мог помочь ей. Но она была слишком зла на меня, – проговорил папа.
– Ты был не виноват, – сказала я.
– Знаешь, когда я нашел ее, ты сидела в гостиной с ее туфлями.
– С туфлями? – Я ничего такого не помнила.
– Ты обнимала ее туфли. А еще ты положила в одну туфлю все свои желуди и не давала мне ее забрать.
– Боже. Ничего не помню, – удивилась я. Папа ревел не скрываясь. Никогда его таким не видела.
– Знаешь, я заново переживаю это каждый день.
– Я хочу, чтобы мы оба жили своей жизнью, – призналась я. – Хочу, чтобы ты снова начал рисовать и тебе не казалось, что это какое-то постыдное удовольствие. Это не так.