Папа посмотрел на меня, вытирая глаза ладонью:
– Все чего я хотел со дня смерти Дарлы – куда-нибудь уехать. Забрать назад тот участок, – он указал на коммуну, – продать его и уехать, понимаешь? В Калифорнию. Или в Италию. Или на Виргинские острова. В Мэн. В Вермонт. Все равно куда. Я не могу жить нормально здесь. – Он показал рукой в сторону кухни и места, где раньше стояла духовка. – Каждый день я вижу ее там.
Я заглянула в его покрасневшие заплаканные глаза. Послание от папы: «Его отец почти не разговаривал с ним после смерти Дарлы. Он не знал, что говорить, и не говорил ничего. На смертном одре он сказал: “Жаль твою девочку, сын”. Его мать не разговаривала с ним двадцать пять лет, с тех пор, как она ушла из дома, стала хиппи, обнимала деревья и моталась по свету с кучкой людей, называвшей себя Коалицией Небесных сил и, возможно, верившей в существование волшебных единорогов. Она не знала о моем существовании. Она даже не знала о смерти Дарлы». Обалдеть, как удобно.
========== Все служит будущему ==========
Папа разрыдался всерьез. Я спросила, не принести ли ему чего-нибудь, но он только помотал головой. Чтобы он мог немного успокоиться, я сказала, что ненадолго отойду, и пошла в чулан. Я заглянула в сушилку: снимки просохли. Я взяла ножницы, вырезала маленькие неувеличенные картинки и вклеила их в свою тетрадь. Ниже я приклеила предсказание: «Все служит будущему».
Ниже я написала то же самое от руки: «Все служит будущему». Потом открыла «Почему люди делают снимки». Наверху папа продул нос, и я подумала, стоит ли однажды показать ему эту тетрадь. Может быть, он видел ее и оставил ее в тайнике специально для меня. Может быть, он все спланировал. Хотел, чтобы я познакомилась с Дарлой на своих собственных условиях. Или не с Дарлой, а с Жасмин. На ваш вкус.
На следующей странице обнаружилась маленькая фотография Билла – мужчины без головы. Над ней стояло: «Я снова видела Билла. Он пришел сюда, в чулан. Все еще без головы». Под снимков: «Зачем ты разнес себе голову?» Прочитав эти слова, я вдруг осознала, что Дарла пыталась найти ответ на тот же вопрос, что и я. Я не знала, когда начались ее поиски – может быть, еще в юности? Думала ли она об этом с тех пор, как впервые услышала о суициде? Когда нормальные люди начинают серьезно думать о самоубийстве? Когда Джим Джонс в Джонстауне убил всех своих последователей и назвал это групповым самоубийством, Дарле было семь. Может быть, она видела это в новостях. Может быть, она услышала о суициде потом, когда она ходила в художественную школу и изучала биографию Дианы Арбус, одной из ее любимых фотографов: та умерла в 1971 году, в год рождения Дарлы. Может быть, ее впечатлил в 1994 году Курт Кобейн: Рой и Дарла очень любили его творчество.
Чем больше я смотрела на страницу с подписью «Зачем ты разнес себе голову?» и сравнивала ее с записью в моей собственной тетради: «Все служит будущему», – тем крепче эти две фразы сплавлялись вместе. Возможно, я нашла ответ, который искала Дарла. Почему он разнес себе голову? Потому что все служит будущему. Даже если это бессмыслица. Даже если в моем объяснении такая огромная дыра, что иногда сквозь нее можно дышать.
У меня зазвонил телефон. Элли. Я не брала трубку, пока Элли не оставила голосовое сообщение. Потом я прослушала сообщение, потому что, что бы я из себя ни изображала, я все еще не решила, что делать с нашей дружбой… каким бы дерьмом ни была Элли. Сообщение гласило: «Привет, Глор. Можешь перезвонить мне? Нам надо поговорить».
Я ей не перезванивала. Но все служит будущему. Даже бездействие. Все служит будущему, даже обнаженные портреты, которые дарит твоему мужу твоя лучшая подруга. Все служит будущему, даже рождение ребенка, который родит другого ребенка, который однажды погибнет в задымленном туннеле.
========== Должен быть другой выход ==========
Я поднялась обратно к папе и силе на диван. Папа больше не плакал и, похоже, ему эмоционально полегчало – если такое вообще бывает.
– Ты ненавидишь Жасмин Блю? – спросила я. Папа на несколько секунд задумался. Потер подбородок.
– Да. Можно сказать, ненавижу.
– Кажется, я потихоньку начинаю ненавидеть Элли, – кивнула я.
– Давай обойдемся без слова «ненавидеть», ладно, Кексик? Твоей маме бы не понравилось.
Я прыснула:
– Как будто она сама не возненавидела Жасмин, когда наткнулась на те фотографии? Ага, конечно.
– Не возненавидела. Скорее, ей было жалко Жасмин. Точно так же, как ей было жалко всех женщин, сфотографированных в… ненадлежащем виде.
– Да, пап, а потом она покончила с собой. – Папа взглянул мне в лицо. – Если это не ненависть, то что тогда?
– Она ненавидела мир, – объяснил папа. – Мир ее просто бесил. – Он опустил взгляд на руки. – Мне всегда казалось, что это была ее последняя шутка – покинуть нас по своей воле. Сбежать от всего. От политики. От другого бреда. Какой была твоя мать? Она была слишком честной для этой жизни. Она просто была слишком честной, вот и все.
Я увидела папину улыбку и улыбнулась тоже. Мы сидели, думали о мертвой Дарле и улыбались. Но в этот момент я могла себе представить, каким папа был раньше: в камуфляжных шортах, фланелевой рубашке с обрезанными рукавами и какой-нибудь выцветшей дырявой футболке. С длинными курчавыми волосами. В берцах или «док мартенсах». Молодым, как и Дарла. Он был симпатичным мужчиной, она – симпатичной женщиной. Я была их симпатичной дочкой, тоже слишком честной, чтобы переваривать всякий бред. И я не могла поддержать ни одной беседы, потому что все вокруг говорили о тупой фигне, на которую мне было плевать. Никто не говорил об искусстве. Никто не говорил о том, как плачущая горлица всех обманывает. Никто не говорил о зонной системе. Я вписывалась сюда – в мой дом, в мою семью, которая последние тринадцать лет состояла только из меня и папы. Я не думала, что когда-нибудь стану своей где-нибудь еще. Сколько бы я ни прожила. Глядя на папу, я понимала, что он чувствует то же самое. Мы были злы на мир, и мы могли злиться на него только у себя дома. Дарла искала выход. И нашла его. А что делать мне? И папе? Если мы не хотим вариться в дерьме, то как из него выбраться? Должен быть другой выход.
– А что Элли сделала в этот раз? – спросил папа.
– То же самое, что и всегда, – ответила я. – Ее интересует только она сама. Зациклена на себе, или как там это называется.
– Но друзья ведь обычно прощают друг другу всякую такую фигню, разве нет?
– Не знаю, – призналась я. – Не уверена, что Элли когда-нибудь была моим другом. – Тут мне стало очень стыдно. – То есть мы… мы дружили, потому что так вышло. Я живу здесь, она живет здесь. Но у нас никогда не было сильно общих интересов и всякого такого.
– Даже так?
– Это нормально? – спросила я.
– Конечно. Если только то, о чем мы говорим, тебя от нее не отвращает. Она всегда казалась мне неплохой девочкой.
– Но яблоко ведь… не падает далеко от яблоки?
– Даже так? – повторил папа. – Что она такое сделала, что ты такое говоришь?
– Мы поругались. Но мы должны были поругаться по этому поводу много лет назад, так что нет, ничего особенного она не сделала. Наверно, все служит будущему, понимаешь? Может быть, я меняюсь. Может, я взрослею, а она нет. Не знаю.
– Будь поосторожнее с ней.
– Попытаюсь.
Не было смысла объяснять папе, что Элли-то не была осторожна со мной. Я вышла на улице. Стоял прекрасный вечер начала июня. Было прохладно, но все равно можно было гулять в одной футболке. Я не включала света на крыльце, чтобы лучше видеть звезды. Я подняла на них глаза и заговорила с Дарлой: она была среди них, и я тоже была среди них. Когда-нибудь в истории мира все мы окажемся среди звезд, так? Я сказала Дарле: «Иногда мне тоже хочется уйти отсюда на своих условиях, но мне надо еще кое-что сделать. Пока не знаю, что, но что-то сделать надо». Послание от Бетельгейзе: «Тебе надо что-то сделать». Послание от Веги: «Тебе надо что-то сделать». Послание от Полярной звезды: «Тебе надо что-то сделать».
Пытаясь сесть, я чуть не свалилась с крыльца. Слезы слишком сильно выматывали. Я так давно не плакала. Я уже забыла, сколько сил это отнимает. Может быть, Дарла так устала плакать, что уже просто не могла продолжать.
========== История будущего Глори ОБрайан ==========
Старая Америка в конце концов соберет достаточно сильную армию, чтобы охранять границы. Новая Америка за девять недель захватит почти два штата. После девяти недель сражений Недрик Святоша станет все чаще и чаще появляться на публике. Он объявит, что у него в запасе есть еще более огромная армия. Он заявит, что всех старше шестидесяти нужно подвергнуть эвтаназии. Он скажет, что нужно закрыть все государственные школы, а в Новой Америке открыть свои собственные. Он провозгласит, что женщины годны только на одно, но не уточнит, на что именно. Жители Новой Америки перестанут отвечать на вопросы репортеров крупных американских СМИ. Недрик прокомментирует: «Это не их собачье дело». Девушки из пограничных штатов будут пропадать с огромной скоростью – от двадцати до сорока за ночь. Повсюду будут слышны плач, стоны, грохот сошедших с рельс поездов и лязг разбивающихся машин. Я не видела, что будет с девушками, но я знаю достаточно, чтобы предположить, что их либо продадут, либо посадят в здания под номерами.
========== Как ты думаешь, что в тебе особенного? ==========
Папа работал с включенным телевизором. Я в полусонном состоянии ела мюсли и наблюдала за ним. Потом спросила:
– А у тебя еще есть друзья? Кажется, я никогда не видела тебя с друзьями.
– Люди дерьмо.
– Не все.
– Ну, большая часть из них.
– Ага.
– А к чему вопрос? – спросил папа, поднимая глаза от ноутбука. Послание от папы: «Его далекий предок насадил на пику пять круглоголовых Кромвеля».
– Не знаю, – ответила я. – У меня тоже нет друзей.
– То есть ты вчера серьезно говорила про Элли?
– Ага.
– Вы просто переросли друг друга?
– Переросли, – соврала я. – Кажется.
– Добро пожаловать во всю оставшуюся жизнь. Поэтому я даже не заморачиваюсь. Хотя мог бы попробовать, если бы…
– Если бы?..
– Если бы мы переехали в другое место, – признался папа.
– Думаешь?
– Не знаю. Большинство моих ровесников просто смотрят спортивный канал и обсуждают всякую хрень.
– Все обсуждают всякую хрень, – согласилась я.
– Точно.
Дожевывая мюсли, я осознала, что история будущего – это не хрень. Да, она могла оказаться полным безумием и побочным эффектом летучей мыши, но хренью она не была. Она показывала мне кое-что: «Прошлое – это будущее – это прошлое – это настоящее – это будущее – это прошлое – это настоящее».
Факт: у прошлого, настоящего и будущего есть одна общая деталь – я. Я жалела, что не могу их сфотографировать. Сделать все это настоящим. Вклеить себе в тетрадь, а не просто написать историю о том, что я видела в чужих глазах. Зачем люди делают снимки? Чтобы сделать что-то настоящим. Или более настоящим. Или хоть чем-то. Чтобы помнить о том, что потеряли. Чтобы помнить даже то, что предпочли бы забыть.
Я решила прожить день без Элли. Я хотела съездить в торговый центр и поискать там старика в бейсболке. Потом у меня зазвонил телефон, и я, не подумав, ответила.
– Ты что, не открывала мои голосовые сообщения? – спросила Элли.
– Я была занята, – ответила я.
– Давай снова съездим в торговый центр, – предложила Элли (здесь была смеховая дорожка).
– Н-ну… я не знаю, я… ну, у меня сегодня дела дома.
– Неправда. Ты просто избегаешь меня, потому что вчера я вела себя как стерва.
– Ну…
– Да, я вела себя как стерва. Да, я это признала, довольна? Давай съездим туда еще раз. Я хочу попытаться увидеть твою войну, а ты, наверно, хочешь увидеть побольше, да?
– Наверно, – ответила я.
– Значит… приду через три минуты? – Я подождала несколько секунд:
– Ладно.
Не знаю, почему я согласилась. Элли была моей вредной привычкой. Было слишком рано. Мой мозг еще недостаточно проснулся, чтобы убедительно соврать Элли, что я занята.
Она пришла на мое крыльцо в новой блузке.
– Красивая вещица, – заметила я, не упоминая, что Элли расстегнуло как минимум одной пуговицей больше, чем нужно.
– Спасибо.
Примерно в таком духе мы и разговаривали по дороге в торговый центр. Просто поддерживали разговор. Доехав, мы разошлись в разные стороны и договорились встретиться в час на фудкорте и вместе поесть. Я сразу же зашла в самую гущу толпы и в ожидании старика в бейсболке старалась поймать побольше посланий. Послание от сидевшей рядом женщины: «Ее внук откроет ген человеческого генома, являющийся носителем редкого заболевания с зубодробительным названием. По иронии судьбы, этой болезнью заболеет его сын, умрет и будет похоронен на том же кладбище, что и мать Дарлы. Его будут звать Лоуренс Джулиан Харрисон. Он доживет до девяти лет. В свой последний учебный день он научится умножать дроби. Эти знания никогда ему не понадобятся». Послание от старого латиноамериканца в отглаженной гавайке: «Правнука его сестры депортируют во время девятидневного штурма Недрика. После этого его оставшиеся в живых дети станут изгоями. Они будут жить на деревьях и питаться на помойках. Его потомков в восьмом поколении пригласят стать первыми жителями ЭкоКупола на Луне».
Осматриваясь в поисках новых посланий, я заметила парня с ухоженной козлиной бородкой и отросшими русыми волосами. Он был одет так, как в молодости одевался папа – в стиле гранж с иголочки: обрезанная фланелевая рубашка, футболка, поношенные, но не грязные мешковатые шорты. Берцы. Браслет татуировки на правом предплечье. Он явно был старше меня… но вред ли сильно старше. Он поймал мой взгляд и улыбнулся. Он был совершенно неотразим. Мне было стыдно ловить себя на этой глупой мысли, но я ее уже подумала. У него была очень загорелая кожа, как будто он много работал в огороде или что-то такое. У него были очень мускулистые руки. Мне было странно, что я вообще замечала такие вещи. Как будто я никогда не собиралась взаимодействовать с мужчинами. Я улыбнулась в ответ.
Послание от горячего парня, которого я изо всех сил старалась не сравнивать с папой в юности: «Однажды он женится, и будет до беспамятства любить жену, с которой познакомится в торговом центре в июне 2014 года». Ни больше, ни меньше. Я отвернулась. А потом посмотрела на него снова. Послание от парня, который может однажды жениться на мне: «Они с женой будут спасаться от Общества Хорьков. Владелец красного фургона не сможет их поймать. Они испортят много вещей, принадлежащих армии Новой Америки, например, сорвут наклейку “У другой моей игрушки есть сиськи” с красного фургона. Он будет сапером, она – снайпером. В восемьдесят шесть он умрет у нее на руках».
Парень снова улыбнулся мне, и я отвернулась, а потом он уселся через три скамейки от меня. У него в руках был планшет. При виде него я почувствовала себя глупо, потому что до этого я думала, что он улыбается мне. На самом деле он, наверно, просто что-то записывал. Когда я снова подняла глаза, лицом к лицу со мной стояла маленькая девочка с леденцом во рту. Послание от девочки с леденцом: «Прабабушка рассказывала ей о том, как пережила Вторую мировую войну. Это пригодится, когда придется жить на болоте, спасаясь от армии Новой Америки».
– Привет, – произнес тот самый совершенно шикарный парень. Я и не заметила, как он подошел. Теперь, стоя напротив меня, он выглядел моложе. Но все еще старше меня. Впрочем, какая разница?
– Привет, – ответила я.
– Питер, – представился он, протягивая руку. Я пожала ее.
Я попыталась посмотреть, что лежит у него на планшете, но не могла разглядеть. Интересно, он попросит дать ему денег? Поставить подпись? Подписаться на журнал?
– Я Глори. – Он хихикнул. Все всегда хихикают. «Глори» – звучит как имя порнозвезды. Сценический псевдоним стриптизерши. – Это уменьшительное от Глории, – добавила я, разглядывая его обувь. «Док мартенсы». Поношенные. Цвета бычьей крови.