- Никто не может знать Божьего промысла, - тихо и твердо проговорил священник. – Никто, дочь моя, ибо милосердие Господне безгранично. И говорить о бесполезности или, более того, вреде молитв за усопших есть великий грех. Я вижу ваше горе, но скажите мне – супруг ваш исповедался перед своей кончиной?
Бургомистр, следивший за обоими от конца балюстрады, не слышал ни слова. Однако красавица-вдова и молодой священник с нежным лицом и кротким внимательным взглядом прекрасных светло-синих глаз сейчас показались ему такой завораживающе красивой парой, что он в ярости стиснул кулаки и, не помня себя, бросился к ним вдоль балюстрады со всей быстротою, на какую были способны его хилые ноги, с трудом носившие грузное тело.
- Святой отец… госпожа графиня… Прошу… прощения, что прерываю вашу беседу… - отдуваясь, пропыхтел г-н Бокнер. Огоньки багряной ярости вспыхнули в глазах графини, а вороны с противным карканьем снялись с балюстрады и улетели прочь. Однако графиня поздоровалась с бургомистром вполне учтиво и заверила, что более не смеет отнимать внимание отца Бернарда. У противоположного конца балюстрады показалась ее карета, запряженная прекрасной четверкой вороных.
- Я хотел сказать… - внезапно бургомистра осенило. – Я забыл сказать вам, госпожа графиня, святой отец – ведь послезавтра в Гронинге (госпожа графиня, это городок в долине, всего милях в десяти) будет сожжен Йозеф Делатрикс, тот самый, которого считают чернокнижником почище барона де Ре. Ежели вы хотите присутствовать… я могу предложить себя в качестве сопровождающего. А вас, святой отец, я смиреннейше прошу принять мое приглашение – мои лошади довезут вас гораздо скорее, чем если вы будете нанимать возчика.
Графиня Абигайль взглянула на отца Бернарда и сказала, что подобное зрелище и поучительно, и благочестиво. И что она непременно поедет в Гронинг.
- Прошу простить меня, - отец Бернард слегка поклонился бургомистру, - но дела прихода не позволяют мне послезавтра отсутствовать. Я буду молиться за душу несчастного грешника и верить в Господне милосердие.
- Как, святой отец? – вскричал бургомистр, не смея верить своей удаче - священник сам влагал ему в руки оружие против себя. – Вы считаете, что осужденный судом святой инквизиции чернокнижник еще может рассчитывать на милосердие Господне?
- Я верую, что ничего нет невозможного для Господа нашего, - отвечал отец Бернард и взглянул в лицо бургомистра с необычайной твердостью. – И что Господь наш равно всемогущ и всемилосерден. Или вы имеете в том сомнения?
- Да-да, - г-н Бокнер смешался, опустив глаза. – Конечно, святой отец.
Покинув бургомистра и графиню, отец Бернард вернулся в собор и долго молился, преклонив колени. Ему казалось, что обновленные витражи осеняют его поистине райским светом – их синева была синевой неба, зелень – зеленью свежей майской листвы, а красные тона горели ярче ягод шиповника. И священник ощутил в душе ликование, какого не испытывал в храме с отроческих лет.
***
В Лойдене давно уж не было ни веселых ярмарок, ни гуляний, как в соседнем Гронинге, да и угрюмые жители Лойдена не испытывали в том потребности. Однако на сожжение чернокнижника в Гронинг отправились все, кто мог освободиться от повседневной работы. Отец настоятель, разумеется, не мог не поехать; поехали и мастер Колло, и г-н Зейцен; вороную четверку графини де Фурнель также видели спускающейся с Лойденских холмов.
Отец же Бернард, после утренней службы собиравшийся было, как обычно, удалиться в книгохранилище, вышел из храма и загляделся на росший у апсиды огромный клен. С недавних пор всякое творение, будь то дело рук человеческих или явление природы, казалось ему таинственным и прекрасным. Словно мироздание раскрывало свое око и, не мигая, смотрело прямо в его душу, ища там отклика.
Отец Бернард смотрел на затейливую резьбу кленовых листьев, и в его душе просыпался забытый детский восторг перед чудом Божьего творения. Он решился не идти в книгохранилище, а вместо этого спустился с холма по крутой козьей тропке к мастерской.
В мастерской не слышалось обычного шума – подмастерья отпросились в Гронинг, и лишь сам мастер оставался сегодня в Лойдене.
- Так… теперь крепко обхвати ртом… выдыхай и двигай… крути - услышал он голос мастера Агниса.
- Вот так? – второй голос отец Бернард также узнал – он принадлежал юной Лотте, дочери бургомистра. Лотта походила на бледный комнатный цветок, выросший без солнца, она никогда не смеялась, была тиха и задумчива, а ее большие печальные глаза были всегда опущены долу.
- Когда вынимаешь, следует держать у щеки, чтобы ненароком не вдохнуть пламя… - продолжал Агнис. – Умница…
- Я хочу попробовать… с огнем.
- Нет, милая Лотта, это опасно… Можешь вдохнуть пламя и превратиться в феникса, - затаившийся за дверью священник услышал негромкий смех.
- А вы вдыхали пламя, мастер Агнис?
- Вдыхал, и не раз. Отчего, как ты думаешь, у меня такие рыжие волосы? - Агнис снова засмеялся, и священник почувствовал легкую зависть – Лотта смеялась вместе с мастером, робко, но смех ее тихим колокольчиком вплетался в его свободный звонкий хохот.
- Как вы красиво смеетесь, мастер Агнис!
Довольно! Священник постучал в дверь и, назвав себя, спросил позволения войти. Войдя, он быстрым внимательным взглядом окинул мастерскую и обоих находившихся там. Но ничего, свидетельствующего о неких непотребствах, не обнаружил. Лотта была одета в свое обычное платье со шнурованым лифом, на плечи наброшен платок – холоден, так холоден май в этом году! - а поверх белокурых волос был надет ее обычный белый чепец. И только фиалковые глаза ее светились затаенной радостью, праздничной как огонек рождественской свечи.
- Простите, если помешал, мастер Агнис, - против его желания, голос священника звучал не суровой пастырской отповедью, а смущением.
- Нисколько, святой отец, - отвечал Агнис. – Как раз печь достаточно разгорелась.
Отец Бернард готов был поручиться, что, когда он входил, в печи едва тлели угли – но после слов Агниса он услышал ровное гудение пламени, и устье печи осветилось розовато-белесым жарким сиянием. Он, затаив дыхание наблюдал, как вскипает на конце трубки стеклянный пузырь, раскаленный до белизны, как затем Агнис, улыбнувшись чему-то, взял щипцы и принялся быстрыми движениями вытягивать из комка расплавленного стекла что-то вроде отростков, и как эти отростки вдруг превратились в изогнутую шею и пару сильных крыльев, которым мастер придал форму другими щипцами.
И священник не мог сказать, что прекраснее – отточенные движения Агниса, то, как действуют его сильные худые руки, плавно и точно, будто исполняя совершенный танец, или же огненное вдохновение в его глазах, игра отблесков жарчайшего пламени на острочертном лице. Отец Бернард почувствовал, что еще миг – и он заплачет от переполнявшего его восторга, ибо движения Агниса были в чем-то сродни молитве. Молитве божественной Красоте, которая была много выше красоты телесной.
А мастер продолжал свое огненное священнодействие, и вот уже перед ними была диковинная птица, расправившая крылья и раскрывшая клюв, будто в экстазе. Птица могла уместиться на ладони, и остывая, крылья ее темнели и становились прозрачными, шафранно-розовыми.
Лотта захлопала в ладоши, когда Агнис, дождавшись, когда стекло станет твердым, поставил птицу на железный поддон.
- Осторожнее! – остановил ее мастер витражей. - Она способна обжечь, к тому же очень хрупка и может лопнуть даже от громкого звука. Ей следует пройти еще одно огненное крещение.
- А потом? – в волнении прошептала Лотта.
- А потом я подарю ее вам, - ответил Агнис. Отец Бернард вдруг ощутил что-то вроде зависти – захотелось, чтобы ему, а не ей, улыбались тонкие насмешливые губы, чтобы к нему, а не к дочери бургомистра, были обращены эти горящие глаза. Только сейчас священник заметил, что глаза у Агниса разные – правый зеленый, как весенний луг, а левый темно-карий, как вода в осеннем пруду.
- Боюсь, добрая Катрин будет волноваться, где это вы пропадаете, дитя мое, - сказал священник, и Лотта послушно опустила глаза.
Все трое вышли из мастерской.
- Я не видел вас на воскресной службе, господин Агнис,– молвил отец Бернард, и против воли голос его прозвучал жестко и обиженно, как у затевающего ссору мальчишки.
Агнис чуть улыбнулся в ответ и сказал, что ходил в Гронинг и службу отстоял там.
- Там, где поймали колдуна? – округлила глаза Лотта, и снова отца Бернарда поразило ее оживление. - Вы его видели? А правда, что у него, прости Господи, три хвоста и рога, а вместо одной ноги копыто? Ой… - она прикрыла рот ладонью и испуганно взглянула на священника.
Мастер Агнис улыбнулся снова и сказал, что колдуна он не видел. Священник и Лотта пошли с ним рядом, приноравливаясь к легкому широкому шагу рыжего стеклодува. И отец Бернард ощущал живой горячий жар, идущий от него – хотя мастерская осталась позади.
- Говорят, он готовил настойки из крови и откармливал ими жаб. А еще говорят… - голос Лотты стал тише, - он ел трупы, умерщвлял младенцев во чреве матерей, похищал детей…
Агнис запрокинул голову и расхохотался. Смех его звенел, и священнику и Лотте показалось, что длинные рыжие волосы Агниса вспыхивают от его смеха, как будто по ним пробегают крохотные искорки.
- Как вам не стыдно насмехаться? – воскликнула вдруг Лотта почти сердито.
- Не сердитесь, милая Лотта. Но все эти разговоры о колдунах ведутся уже много сотен лет, и в них ничего не меняется – разве это не смешно?
- А может, вам его жалко? – неожиданно спросила Лотта. Глаза Агниса - один зеленый, второй темно-карий, - изучающе взглянули на нее, и ей стало не по себе.
- Он сам виноват, - ответил Агнис. – Кроме того, огонь – это красиво.
Он замолчал и остановился, вглядываясь в даль. Отец Бернард хотел было возразить, что грешно быть таким безжалостным, собрался повторить то же, что говорил графине де Фурнель. Но в словах Агниса не было той тусклой подспудной злобы, что так неприятно поразила его в тоне графини – он был безразлично жесток, как бывает жестоким огонь пожара, как были жестоки люди Ветхого завета, служившие закону «око за око», как язычники, которым еще не довелось услышать «Возлюбите врагов своих».
- Дезертира казнят… - проговорила Лотта, проследившая взглядом туда, куда смотрел мастер Агнис.
В тумане лощинки между двумя холмами был установлен высокий тонкий столб с колесом, надетым на верхушку. На колесе едва виднелась привязанная человеческая фигурка, над которой кружились птицы.
У подножия столба сидел солдат, и доспехи его тускло поблескивали. Женщина – издали не видно было, старая или молодая, - обняла столб, рыдания ее смешивались со стоном и воем казнимого и далеко разносились во влажном воздухе.
- Пошли, Господи, конец скорый и непостыдный, - отец Бернард перекрестился. Казнимым полагалась исповедь, но он не уверен был, что солдаты стали искать священника или монаха. Скорее всего, они просто перебили несчастному локти и колени и подняли на столб. И он зашептал молитву, прося за этого неизвестного дезертира, умоляя милосердного Творца о снисхождении к неисповеданным его грехам.
- Он же еще жив, - содрогнулась Лотта. – И будет умирать еще долго.
Агнис ничего не сказал, повернулся и пошел прочь, и что-то заставило девушку и священника последовать за ним. Отцу Бернарду показалось, что рыжий мастер как-то очень отчетливо прищелкнул пальцами – и через мгновение их накрыл страшный крик. Столб от подножья до верхушки был объят пламенем, белым с просинью, которое накрыло и солдата, и женщину, и казнимого. Жар, сильный, какой бывает только в плавильной печи, в одно мгновение прервал их дыхание, обуглил тела и превратил их в черные уголья.
- Боже… Пресвятая Дева, спаси и сохрани! – прошептал, крестясь, священник.
***
На площади перед ратушей Гронинга догорал, рассыпаясь пеплом, костер. Присутствующий на казни глава трибунала святой инквизиции чувствовал, что его деятельность в Холмах продвигается вполне успешно. Поимка чернокнижника, за которым два года охотились по всей стране, сегодняшняя привселюдная казнь – а теперь еще и полученный донос на молодого священника соседнего прихода. Поистине, приезд трибунала в Холмы угоден Господу, который обнажает скверну, дабы его верные псы могли ее истребить.
А г-н Бокнер также был доволен – золотой, присовокупленный им к свернутому в трубку бумажному листу, исписанному неровным почерком с завитушками, обеспечил быстрое попадание оного листа в руки главы трибунала.
========== 4. Истинный свет ==========
Нет другого места, откуда открывался бы лучший вид на узкую долину между холмами и на зеленеющие сквозь вечный сероватый унылый туман леса, как небольшая площадка за апсидой собора святой Барбары. Если бы ты, внимательный слушатель мой, побывал там, ты бы, верно, засмотрелся на открывающийся вид и не сразу заметил узкую козью тропку, ведущую к стеклодувной мастерской. Козьей эту тропку зовут до сих пор, хотя в Лойдене коз никогда почти не держали, и уж конечно, ни одной козе не пришло бы в рогатую голову спускаться с холма, на котором стоит собор, в мастерские.
Но если бы кому-то и пришло в голову спуститься по этой тропке одним хмурым вечером, он непременно заметил бы черный удушливый туман, клубящийся у входа в мастерскую. Подручные уже разошлись по домам, в мастерской оставался лишь сам Агнис Пир, и любопытный прохожий решил бы, верно, что мастер витражей спешно заканчивает дневную работу. Поди знай, что они там смешивают, эти стеклодувы, что добавляют, чем протравливают стекло.
Более ничего прохожий бы не услышал. Разве может простец разобрать речь существ иного мира, если они того не желают?
- Лучше бы тебе сейчас отказаться от спора, Игрок. Я уверен в успехе, ибо знаю, что наш добрейший пастырь не выносит мужеложцев. И он так мило смущался и краснел, когда я говорил с ним в моем женском обличьи. Быть может, ты этого не ожидал, но именно ты помог мне – ты пробудил его чувственность, возжег в нем внимание к миру – а, значит, и мирским соблазнам. Теперь он не может противостоять греху.
- Вы, демоны, склонны все упрощать. Если человек стал открыт для красоты мира – это не значит одновременно, что он будет открыт и для того, что вы называете грехом.
- Я одержал бы победу еще тогда – если бы не этот несносный бургомистр с его глупой ревностью! Тот миг, когда мы с этим мальчиком сольемся в наслаждении, уже совсем близок, мне достаточно сделать лишь небольшое усилие. Я увижу, наконец, его обнаженным – у него, должно быть, кожа нежная, как у девушки, орган небольшой, который приятно ласкать губами, а волосы мягки как шелк… Что скажешь, Игрок?
- Один человек ехал раз на рынок и увидел в лесу зайца. Решил его поймать, подкрадывается и думает, как продаст зайца на рынке, купит на те деньги красные сапоги, пройдется в сапогах перед дочерью купца, та и влюбится в него. Женится он на дочери купца, мечтает дальше наш охотник, и сам станет торговать, станет богат и знатен. Да так размечтался, что не заметил лужи. И сам выпачкался, и зайца спугнул.
***
Отец Бернард как всегда аккуратно принес стопку книг и бережно положил на стол. Книги стали вызывать у него нежность, они были такие же хрупкие как люди. Пожалуй, еще хрупче людей. И так легко было их погубить – простого забвения было для того достаточно (ты, несомненно, знаешь подобные случаи, о внимательный слушатель мой).
Ему более не хотелось просто накапливать книжную премудрость, он уже не пожирал книги без разбору, как голодный бродяга немудрящую еду. Теперь он вкушал знания со смаком и разбором, и среди книг у него появились любимцы. Раньше, обладая прекрасной памятью, он не нуждался в том, чтобы перечитывать прочитанные книги – теперь же отец Бернард находил особое удовольствие в том, чтобы прийти в книгохранилище и, после разбора, описания и внесения в каталог намеченного количества книг, взять ту, с которой хотелось поговорить, как с добрым старым другом. Раскрыть ее, огладив кожаный переплет, теплеющий под рукой; бережно, с нижнего уголка перевернуть пожелтевшие страницы. Пройтись оловянной указкой по строчкам, впитывая слова – пусть даже он и помнил наизусть каждое из этих слов.