- Ты что, Фетисов же... – возмущенно начал Пат – и замолчал: Женя перешла к лицу статуи. Под бетоном словно обнажалась живая плоть – молодое мужественное лицо, ставшее без шершавого бетонного слоя удивительно прекрасным. И в тоже время “не идеализированным”, как сказал бы Алекс. Лицо живого – жившего некогда – человека.
- Пойдем, – вывела его из раздумий Женя. – Толстый слой сковырнуть у нас пока не выйдет.
- А если Фетисов... – снова начал Пат.
- А что Фетисов – признает, что выдал за свою работу это чудо? – со злостью сказала Женя. – Признает, что замазал мраморную статую своим вонючим гипсом?
Пат молчал.
Не было печали, думал участковый – убийства, начальство на нервяке, а ты тут разбирайся с потоком такой чертовщины, что глаза на лоб.
Во-первых, пропала собака самой скандальной старушонки всего Н. А это похуже, чем если бы у главы администрации сперли тачку. Бабка Трындычиха (участковый заглянул в бумаги – Ламина А.П.) в прежние времена была бы сожжена на костре как ведьма, и дежурный вдруг подумал, что сам охотно подбросил бы в тот костер пару вязанок.
Далее – та самая Ламина А.П. нашла в низинке у заброшенного карьера кости своего пса – вернее, “полусгоревшие останки неизвестного животного”. Ну уж конечно, ехать проверять туда никто не поедет, разве что участковый.
Осмотр, проведенный под рыдания, ругань и божбу, показал наличие обгоревших останков – тушу, очевидно, не обливали ничем горючим, а просто кинули в костер. А останки зачем-то привезли и прикопали. Остатки черной шерсти и размеры костей – участковый с видом эксперта поковырял палкой в блевотного вида черно-серой груде костей и полуобуглившегося мяса, – почти на все сто указывали на черного кобеля Трындычихи.
Поколебавшись, участковый набрал номер райотдельского дежурного. Хрен его знает, имеют ли эти собачьи дела отношения к трем жмурикам – дело майора Корибанова разбираться.
Приехавший из области следователь вольготно расположился локтями на большом столе – перед ним были разложены листы и листочки с надписями и рисунками маркером. Молоденький лейтенант Пашутин, по-видимому, разделял любовь следователя к думанию с листочками – он время от времени передвигал клочки бумаги, меняя их местами, будто практиковался на наперсточника. Сидевший в углу Корибанов надулся как сыч, и время от времени, поглядывая на живое общение следователя и своего помощника, думал что-то вроде “пригрел змею”. Потом он думал о том, что у следователя какая-то подозрительная фамилия – Вольман. Не то немец, злился про себя Корибанов, не то еврей, не то оба вместе.
- Итак, первый, который с копьями, был убит здесь... – Вольман подвинул к себе карту, развернул ее и приклеил один из листочков. Зеленый клочок бумаги жизнерадостно выделялся на желтизне карты. Сушь у нас тут, мрачно подумал Корибанов, сушь. Не до зеленых листочков. – Второй – вот тут... Третий – в парке... – следователь пощипывал подбородок, выпрямившись.
Тут запищал факс и лейтенант кабанчиком метнулся к аппарату.
- Заключение по рукам и ногтям? – Вольман протянул руку, почти не глядя. Лейтенант машинально вложил в нее неровно оторванный лист и виновато взглянул на Корибанова.
- Так точно, – ответил он, глядя на майора умоляющими глазами.
- Итак, частицы бетона, обнаруженные в ранах и на коже жертв... – Вольман пододвинул к себе листок с распечаткой, открыл свой смартфон и принялся елозить пальцем по тачпаду. Он весь ушел в это занятие, шевелил губами, сверялся с листочком и искал снова.
Корибанов презрительно сощурился – они уже отработали местный строительный магазинчик и единственные на весь город четыре квартиры, где недавно производился ремонт.
- Вот что гугл животворящий делает, – ухмыльнулся между тем следователь и даже подмигнул Пашутину. – Бетон-то наш – не просто бетон.
Последовало сжатое перечисление сугубо технических подробностей, ускользнувших от Корибанова – помол, просев, портленд-цемент...
- Гидравлические добавки... диатомит. Это смесь на основе недорогого цемента, но с дополнительными примесями для связывания свободной извести. Такую используют для фигурных изделий.
Вольман обвел кабинет победоносным взглядом.
- А не навестить ли нам вашего местного Микеланджело? – сказал он.
- Фетисов, Нил Прович, – с готовностью затараторил Пашутин, – проживает – Мореходская, дом 7.
- Вы ведь видели заключения эксперта? – с трудом заставил себя вмешаться Корибанов. Ему вдруг чертовски захотелось оставить все на приезжего, махнуть рукой и уйти. И хрен с ним, с подполковником. – При нанесении увечий была применена чудовищная сила, а наш, как вы выразились, Микель-Анджело – да на него дунь, упадет.
- Ну, видимо все же, не падает, раз практикующий скульптор, – возразил Вольман, аккуратно складывая смартфон, куда он делал какие-то пометки. – Скульптор – работа во многом физическая, даже если он не занимается камнем. Но меня больше интересует тот скульптурный бетон, который он использует.
- Поздновато для визита, – неуверенно сказал Пашутин. На старых часах в кабинете было без семи восемь.
- Я думаю, Виктор Кузьмич человек свой, уважаемый, – подчеркнуто вежливым и мягким тоном ответил Вольман и выпрямился, разминая спину. – Зайти потолковать с представителем творческой интеллигенции – такие обычно как раз “совы”.
Корибанов заметил, что лейтенант неосознанно копирует позу следователя. – Смотрите, что получается, Виктор Кузьмич... – обратился Вольман к майору. Эта подчеркнутая вежливость с именем-отчеством, на которой настоял приезжий, тоже раздражала Корибанова – он-то ко всем подчиненным обращался только по фамилии.
- Гастролеры, – бросил майор. Просто чтобы что-то сказать – “гастролировать” в их крошечном городке было некому и незачем. Тут зазвонил телефон, Пашутин, повинуясь кивку Корибанова, снял трубку и, послушав, отрывисто рявнул в нее “пусть оставит заявление”.
- Снова пес? – мрачно буркнул Корибанов. Лейтенант махнул рукой. Вот еще не было печали – тут людей давят, а они с псами приходят.
- Черные псы пропадают, – брякнул окончательно осмелевший Пашутин. – Может, сатанисты какие орудуют, господин майор?
Это “господин” Корибанова окончательно вывело – он побагровел и, вскочив, кинулся было к помертвевшему от ужаса лейтенанту. Но холодный взгляд Вольмана отрезвил майора. Корибанов дернул галстук, ослабляя узел – жара, мозги закипают, подумал он.
- Боюсь, что вы правы, – после недолгой паузы пробормотал Вольман, сделав вид, что не заметил корибановской вспышки ярости. – Сегодня идти к скульптору мы не будем. Насколько я могу судить, наш убийца слишком уж нестандартен, чтобы безвестно скрываться где-то в недрах данного населенного пункта.
А далее приезжий следователь понесся в уж совсем странные степи – Корибанов только глазами хлопал. Вольман сперва заявил, что в его практике дела попадались разные, в том числе и такие, которые под привычные жизненные представления ну никак не подходили, а затем поведал о темном прошлом этого края, о том, что в последних археологических экспедициях был найден алтарь какого-то очень лохматого века с явственными остатками человеческих жертвоприношений, а после этого те самые археологи стали попадать в какие-то непонятные передряги и в конце концов все перемерли (не на территории моего района, подумал Корибанов, и то хорошо).
- Поэтому ни одной, даже самой... – Вольман запнулся, подбирая слова, – самой нестандартной версии отбрасывать не следует.
“Нестандартной”, передразнил мысленно Корибанов, с сосущим в груди холодком наблюдая, как ест глазами приезжего лейтенант Пашутин. Как будто хорошие версии могут быть стандартными! Да в любой пьяной поножовщине всегда есть что-то нестандартное! Вон, тетка Трындычиха какой день своего кабыздоха ищет – тоже нестандартно, этот черный дьявол никого к себе не подпускал. Корибанову вдруг до дрожи захотелось, чтобы убийцей оказался этот пес, и он сам удивился поднявшейся вдруг в нем волне ненависти.
А Вольман говорил дальше – о том, что в город должен прибыть его хороший приятель, молодой ученый-историк, который тут уже бывал и, чем черт не шутит, может и поможет пролить свет на некоторые неясности. Тут уж Корибанов окончательно потерялся – причем тут ученый и как историк может помочь в расследованиии убийства?
Они с Женей расстались каким-то совсем чужими. Словно каждый нес внутри свое и боялся расплескать, и оттого молчал, сжимал губы и сжимался весь, защищая это хрупкое и странное. Статуя, сказал себе Пат. Это из-за статуи. Из-за живого мраморного лица, открывшегося под бетоном. Живого и мраморного? Именно так! Сразу и живого, и мраморного. Произнесенные, эти слова были взаимоисключающими, но внутри сознания Пата они превосходно укладывались рядышком и ничуть друг другу не мешали – стоило вспомнить нежную гладкую кожу скул, кажется, дышащую живой теплотой, едва не трепещущие мраморные веки, прикрывшие глаза. Спит. Не мертв, но спит, как он читал в какой-то книжке. Это чудесное мраморное живое существо спит сейчас в подвале... Пат вспомнил Алекса и подивился тому, как схоже думал сейчас о живом человеке и о той глыбе известняка, как мстительно назвал он статую про себя. Нет, Алекса он любит. Это признание самому себе прошло так спокойно, будто и не было суматошных ночей, когда приходилось то и дело переворачивать нагревшуюся подушку. Да, он любит Алекса. Вот так. Просто и безусловно. А тот... та фигура в подвале музея рождала совсем другие чувства – мучительные, тягостные, как тихая боль, и виноватые, будто он, Пат, что-то позабыл и никак не может вспомнить.
Но на полдороги к дому тяжесть на душе немного рассеялось. Дурак, обругал себя в прихожей немного успокоившийся Пат и для убедительности энергично кивнул. Вот в чем у него не было сомнений – так это в том, что со скульптором Фетисовым все гораздо более нечисто, чем он раньше думал.
- Ба... – осторожно откусывая краешек печенья, протянул Пат и потянулся за чашкой.
- Ммм? – не отрывая взгляда от книги, отозвалась бабушка. Она читала. Впрочем, читала она, как другие курят. Или как запойные пьют.
- А что будет, если на мраморную статую тоненьким слоем намазать гипс? Или бетон?
- Тебя оштрафуют за вандализм, – не отрываясь от книги, ответила бабушка. – Бетон обладает сильной адгезией, а мрамор, как тебе должно быть известно – осадочная порода. Статуя будет безнадежно повреждена.
- Нет, ну почему – бетон же можно отковырять, – вспомнив отлетевшие бетонные лепестки, пробормотал Пат. Бабушка строго взглянула на него из-за книги.
- Еще раз говорю – статуя в таком случае будет безнадежно повреждена, – твердо сказала она, опуская книгу и аккуратно закладывая ее тесемкой. – И не будешь ли любезен поведать, что за затея посетила твою светлую голову?
Пришлось срочно уверить бабушку, что мысль посетила его в связи со скульптором Фетисовым, который вовсю экспериментирует с бетоном и недавно, дескать, поймал Пата и полчаса докучал ему идеями совмещения мрамора и бетона.
- Нил, конечно, обладает весьма нестандартным мышлением, – уже гораздо мягче ответила бабушка, которая Фетисова прекрасно знала, – но вандалом его определенно не назовешь. А мрамора для скульптуры у нас тут не достать, мы все же не в Карраре. Так что не думаю, что у него получится как-то сочетать мрамор и бетон. Да и сама эта идея не кажется мне удачной.
Дальше бабушка пространно и учено заговорила о современной скульптуре, но Пат уже почти не слушал ее. У нас, конечно, не Каррара, вертелось у него в голове, и мрамор, чтобы сочетать его с бетоном, взять неоткуда. Если только не иметь статую... чужую статую. Чей мрамор обладает несвойственными мрамору особенностями.
Он скоро умрет. Когда именно это будет – завтра? Через неделю? Через месяц? Она не знает. А он улыбается опять. Его не назовешь писаным красавцем – все же врут все эти старинные рассказчики. И глаза самые обыкновенные, чуть прищуренные, как у первого школьного хулигана, и волосы никакие не золотые, а просто русые, будто пылью присыпаны, и черты могли бы быть изящнее, и нос какой-то... слишком торчит. Ничего божественного.
Но с ним хорошо. Просто, честно и надежно. Он умеет согревать одним своим присутствием.
- Мой слуга приготовил сегодня рыбу с пряностями. Может, не откажешься разделить со мной ужин?
- А я не скомпрометирую тебя? – Вряд ли он понял, что она имела в виду. Пришлось пояснить: – Если кто увидит, что ты ужинаешь в моей компании – ничего?
Он тихо смеется. Серые – цвета воды, – глаза вспыхивают неожиданным теплом.
- Никому нет дела до того, с кем я разделяю трапезу.
- А слуги?
- А кому интересно, о чем злословят слуги?
Рыба оказалась очень вкусной. И так приятно не думать о манерах и есть прямо руками, отрывать куски свежей лепешки, запивать все это вином из сосуда, который невозможно поставить, чтобы не расхлюпать содержимое. Кажется, сосуд этот называется в честь женской груди, которую он напоминает по форме. При мысли об этом становится смешно, она прыскает, обдав вином и себя, и все, что стоит перед ней. Кашляет, машет рукой.
- Мама просто убила бы меня на месте, если б увидела – ем руками, вино... Сейчас напьюсь и буду танцевать на столе. Капец и абзац.
- Зачем? – он смотрит с недоумением, а потом начинает смеяться вслед за ней. Вино туманит голову и ей, и ему. Вино? Или близость смерти?
- А как же у вас едят, если не руками? – спрашивает он, наконец.
- Есть такая штука – вилка, – она вытягивает мизинец и указательный и с серьезным видом тыкает в рыбу.
- Могу тебя уверить, в этой рыбе злого духа не водится. Нет нужды так его отгонять, – так же серьезно говорит он. И теперь уж оба хохочут. Только у него смех выключается так же быстро, как и вспыхивает. Снова в глазах пустота, и с этим срочно нужно что-то делать. Она насвистывает – до того, как люди начнут верить, что свистом выдуваются из дома деньги, еще должно пройти три-четыре тысячи лет, – и неожиданно для себя запевает:
Ты был львом и оленем, ты из гордого племени
Живущего там у небесной черты.
Она и сама не знает, как это будет звучать на его языке. Тут, во сне как-то сами собой понимаются чужие слова – во сне чужих языков не бывает...
Где ночи крылаты, а ветры косматы
И из мужчин всех доблестней ты.
Он чуть улыбается – ну да, вокалистка из нее еще та. Она прикрывает глаза: наплевать! Сейчас на все наплевать. Тем более, что слова она помнит с пятого на десятое, поэтому просто прола-ла-лакивает те куски, которых не помнит. И вдруг в ее неверный, прерывающийся голос вплетаются звуки – звон струн под умелой рукой.
Где ночи крылаты, где кони косматы
Где щиты, мечи, латы словно песни звенят
Корабли под парусами
Под павлиньими хвостами
И ведьмы нежнее и краше меня.
Удивило, как он сумел понять мелодию по ее неумелому пению – но с ним порой вообще не знаешь, чего ждать. И так легко сейчас просто откинуться назад, облокотившись о его спину, и ощущать всей собой легкие движения, которыми он перебирает струны. Ничто не важно, кроме этого мгновения, и кроме песни.
У них тёплые плечи и дерзкие речи
Посмотри как тают свечи в темноте высоко,
Где кони крылаты, а ветры косматы
Это всё далеко, далеко, далеко. (1)
“Далеко, далеко, далеко” – отдается в ушах. И верно, далеко. Во сне?
- А правда, что у вас принято целоваться, взявшись за уши друг друга? – Теперь уже он давится, кашляет и расплескивает вино, услышав это. Вопрос глупый, как и все сейчас. Все кажется глупостью перед лицом смерти – так что дурачеством больше, дурачеством меньше...
- За уши? Почему за уши? – у него такой забавный вид, когда он удивляется. И все вокруг нереальное, как в тумане. Нереальное, а оттого и не страшно. Весело, шибает в голову, как пузырьки от шампанского.
И тогда она действительно берет его за уши, чуть отодвинув его длинные волосы и шутливо заставляет покачивать головой.