- Слушай, ну а здесь-то он как оказался? – перебил ее Пат
Женя посмотрела на него как на сумасшедшего. Но тут же взгляд ее смягчился.
- А ты разве еще не понял?
И Пат понял, что именно сразу же его ошеломило – лицом Лайос был очень похож на статую павшего. И на наброски Фетисова. Только черты его не были так выглажены и идеальны, как изобразил скульптор. Но сомнений не было – лицо статуи павшего было лицом Лайоса.
Тут зазвонил домашний. Пат, который уже начинал беспокоиться, куда это подевалась бабушка, снял трубку – и от услышанного вдруг показалось, что дощатый пол уходит у него из-под ног.
- Пат! – крикнула Женя, и он обнаружил, что сидит на полу у телефонного столика, сжимая трубку в руках.
- Бабушка в больнице... травма головы... пока ничего, без сознания.
Женя расширенными глазами смотрела на него, и Пат готов был поклясться, что мысль, мелькнувшая у него, была и ее мыслью. Безумный скульптор...
- Если это он – я убью его, – сказал Пат. – Убью.
Он аккуратно и медленно положил трубку старого телефона на рычаг и встал. Женя шепотом перевела суть дела Лайосу, и тот встал также. Пат ощутил жуткое, как тиски пожатие на своем запястье. И свое имя – настоящее, полное свое имя, то, которое он ненавидел и которое считал глупым, – повторенное устами Лайоса. И еще что-то вслед тому имени.
- Да прекратите! – вскочила Женя и схватила за руки их обоих. Она что-то резко сказала Лайосу, а потом повернулась к Пату: – Ты что, сейчас собрался куда-то идти?
- Нет... Утром... Виктор Кузьмич заедет, начальник райотдела.
- Ну вот и хорошо.
Пат, шумно выдохнув, сел на ковер у дивана. Лайос опустился рядом, и почему-то это успокоило. Хотя лучше бы это был Алекс...
Так уж сложилось, что обычно ИВС города Н. простаивал пустым. Порой в него попадали мелкие хулиганы и пьяницы, которых жены не пускали домой. Одно время постоянным гостем зарешеченной камеры был некто Тереситин по прозвищу Полторашка – запойный алкоголик и прекрасный часовых дел мастер, чуть ли не каждую неделю поколачивавший одну из своих многочисленных сожительниц. Заявления сожительницы забирали и Полторашка возвращался домой. Но вот уже два месяца, как Полторашка убыл из Н. в неизвестном направлении, так что изолятор пустовал.
Поэтому появлению “клиента”, да еще такого мутного – псих, долбанувший ломом старушку, а потом вдруг сдавшийся органам правопорядка, ну надо же! – восторга у дежурного не вызвало. Однако “псих” вел себя смирно, смотрел в одну точку и в камере сразу сел на шконку, сложил руки на коленях и сделался тих как овечка.
Не особо доверяя этой тихости, дежурный запер решетку, а сам отошел к своему столу. Посидеть часиков до двенадцати, а потом и спать можно ложиться. Авось завтра начальство придумает, что делать с психом, и послезавтрашняя ночь пройдет в тишине и спокойствии.
В полпервого, прорешав все судоку из новой газетки, дежурный погасил настольную лампу и пошел устраиваться на клеенчатом старом диване. Горел только дежурный свет, и псих в камере молчал.
- Эй, Фетисов! – фамилию пришлось подсмотреть, хотя мог бы запомнить, подумал дежурный – вон и хоккеист такой был известный. – Спать иди! – постаравшись придать голову начальственных ноток, крикнул дежурный. В камере раздалось что-то вроде всхлипа, а за ним рыдающий голос произнес: – Оставьте, оставьте меня в покое, за что вы меня мучаете?
Мучают его, как же, пробормотал дежурный. В нем поднялась злость против этого тщедушного человека в обтрепанной рубашке с оторванной пуговицей. “Рыдалец сраный!”- пробормотал дежурный, улегшись.
Говорят, люди во сне частенько видят то, чему еще только предстоит проявиться в их организме. Возможно, это и так – дежурному, который много лет страдал желудком, снились какие-то рыбьи потроха тошнотворного вида, потом рыбья голова с остатком позвоночника встала торчмя и принялась отплясывать какой-то невыносимо гадкий танец, от которого к горлу подкатывало. Позвоночник постукивал в стол, на котором танцевал, какие-то палочки в углах тоже постукивали и напевали, и стучали все громче. Тут и все в комнате затанцевало и затопало, тяжелый стул принялся отбивать чечетку, а потом повалился с таким грохотом, что дежурный прямо во сне выматерился – и проснулся. В двери и впрямь стучали – но не так, как стучат, прося впустить, а так, как бьет какое-нибудь таран в фильме про рыцарей. Мерно и методично – Ба-мммм! – Баммм! Дежурный вскочил, протирая глаза, и потянулся за тревожной кнопкой. Но увы, тревожная кнопка в их учреждении не работала уже давненько – кого было тревожиться? И кого тревожить? Страх, ужас – беспредметный, а оттого еще более сильный, расползался из углов, вздыбливая каждый волосок. Дрожащими руками дежурный расстегнул кобуру. Пусто... пистолет лежал в сейфе, двумя этажами выше. Телефон был мертв.
Он сжимал резиновую дубинку, когда двери распахнулись, пропуская высокую серую фигуру. При взгляде на нее дежурный завизжал высоким женским визгом, тут же прервавшимся, когда крупное тело метнулось к нему с непостижимой быстротой, и нечеловеческой твердости кулак врезался в в его лицо, как молот. Раз, и снова, и снова. Брызги крови, ошметки плоти и куски выбитых зубов полетели на стол, на грязный пол. Тело дежурного было меж тем уже на полу, а те же твердые руки разгибали решетку камеры так, словно она была сделана из проволоки.
Когда серая тень метнулась по двору перед райуправлению, ее обстреляли – но пули не причинили убегавшему никакого урона, хотя с меткостью у стрелявших было все в порядке. Потом в рапортах было написано, что нападавший отличался чудовищной скоростью, а уже на утро на асфальте нашли несколько отщербленных кусочков бетона. Скульптор Фетисов также пропал.
====== 4. Утро, которое мудренее вечера ======
Уж конечно, это было страшно. Неожиданно. И тем более страшно, что сейчас Женя отчетливо осознала – она, она всему виной. Ну, если не виной, то причиной уж точно. Не надо было ей отправляться туда, под лувийские стены. Не надо было отыскивать этого парня, на надо было едва ли не выцарапывать его из того полузвериного отчаяния, в котором он пребывал. Не надо было, даже во сне.
Шло бы все как шло.
Но теперь уж... Она не умела долго сожалеть и посыпать голову пеплом – главным вопросом всегда вставал “что делать дальше?” С этим человеком... – “Нет, человеком!” мысленно Женя резко оборвала подленький голосок, шептавший о том, что появившийся так странно парень к человеческой породе не относится. Ее собственные переживашки сейчас побоку и к черту.
И вовсе не надо ему знать, как она, словно заново, изучала свое тело в душе, как искала и не находила ничего измененного, кроме чисто физического устранения обычной девственной преграды. Вот разве что тем самым гильотинным топором упало на нее осознание хрупкости собственного тела – саму себя Женя вдруг ощутила необыкновенно уязвимой. Раньше, по-крайней мере, у нее был тот нереальный сновиденный мир, в который она сбегала и где чувствовала себя непобедимой и недосягаемой. И вот поди ж ты...
- Значит, это не было снами. Это все было на самом деле...
- Теперь ты боишься меня.
- Да нет, с чего ты взял?
- Боишься.
- Просто... ну сам подумай, я ведь считала все это сном. А во сне легко быть смелой и дерзкой, и вообще...
- Тебе не нужно меня бояться. Я... мне нужна твоя помощь, царевна, – голос дрожит, и ей становится стыдно. – И мне нравится, как ты назвала меня. Откуда ты узнала это имя?
- Называли, я слышала. Тот старик, который все время ошивался в твоем шатре.
- А, этот... Финикиец. Отцовский советник, – почти с ненавистью.
- Я подумала, если я тебя буду называть тем именем, которое дошло до нас...
- Имя неважно, – как будто голосом сухие листья сметает. – Имя – не важно. А вот он... Так неожиданно и больно. И ведь ты предупреждала, царевна.
- Я? О чем?
- Что здесь он может быть совсем другим. И не узнать меня.
- Он... Что ты говоришь? Ты что, уже успел его найти?
- Но ведь потому я и попал сюда.
- Кстати, я еще не спросила, как ты попал сюда. Как?
- Все произошло почти так, как ты предсказывала. Я пошел в храм их бога. Туда, где когда-то снес голову младшему сыну их царя. Знаешь, боги и храмы лувийцев совсем иные, чем у нас – я ведь даже не понял тогда, что это храм!
- Да и не особо всматривался, наверное... Погоди, ты пошел туда один?! Зачем?!!!
- После разговора с тобой и после... после всего того, что у нас было. Решил, хоть тут не буду прикрываться чужими спинами. Пусть боги сами возьмут меня.
- Когда это ты прикрывался чужими спинами?
- Мать, которая пыталась меня спрятать. Ты... тогда, в храме Охотницы. Потом он, вышедший сражаться вместо меня. Разве не довольно? И я пошел в храм, тайно, ночью. Один. Там горел светильник – тусклый, и пламя его было как кровь. Не знаю, что лувийцы туда кладут, но при таком пламени хорошо умирать. Оно примиряет со смертью. Но меня встретила там Бримо, Темная Охотница, а не Койт – Стреловержец лувийцев. Может быть, их бога не существует вовсе? Там было темно... и я подумал, что вот он, вечный мрак, и приготовился к смерти. И там же сказал я Гневной, что отдаюсь ее воле. Если она гневается – пусть карает меня.
- Но за что ей карать тебя, за что?! Уж ей-то ты точно ничего плохого не сделал!
- А ты? Жрица ее, которую я... совратил, – голос ушел в шепот.
- Ебушки-воробушки!
- Что?
- Ничего, это я так. Ну, и дальше?
- Оказалось, богиня не питает ко мне зла. Она даже спросила, нет ли у меня просьб, нет ли чего-то, что отравляет мою душу, печали, тайной тоски. И не хотел бы я обратиться с этим прошением к ней. Я рассказал ей все – что тоскую о нем, что даже кровь врагов не в силах утишить моей тоски. Что жизнь без него опустела. И она утешила меня, сказал, что готова помочь нам с ним снова встретиться. А после того – стрелы... много, с разных сторон. И чернота и неподвижность. Я не видел ни Всепринимающего Царства, в которое каждый попадает после смерти, ни Кампы, стерегущей вечную бездну – ничего. А потом раздались удары, и все вернулось – мое тело, боль, страх...
Осторожно ворочается – заснуть трудно. Ночь. За окнами ночь, она царапается, скребется чернильною чернотой. Ночь. Его первая ночь после смерти.
- Знаешь, давай спать. У нас говорят – “Утро вечера мудренее”.
В больнице оказалось страшно. Страшнее, чем он нарисовал в своем воображении. Вчера Пат, вытянув два спальника, сказал Жене, что она может лечь в бабушкиной комнате на тахте, а Лайос пусть ложится в большой, на диване. И ушел в свою комнату. Он слышал приглушенные голоса – Лайос, судя по всему, устроился на полу, а Женя в бабушкину комнату так и не пошла – ну и черт с ними! Судя по легкому скрипу пружин, на диване улеглась именно она. Пат больше не прислушивался, ему было совершенно все равно, чем там будет заниматься эта парочка и будет ли вообще. Другое было важно – утро и то, как он поедет в больницу. Первое – вызнать все у врачей и у Виктора Кузьмича. Второе – решить, что делать дальше, лечить ли бабушку тут, в Н., или думать о том, как бы перевезти ее в область. Как это будет делаться, Пат не очень себя представлял, но сейчас был уверен, что справится со всем. Никогда он еще не ощущал себя таким одиноким и таким сильным. Одно, очевидно, было связано с другим.
Родителям пока звонить не будет. В больнице, думал Пат, он поговорит с бабушкой. Ну, если не поговорит, то хотя бы подержит ее за руку. Но вот увиденного через окошко в дверях палаты – внутрь его не пустили, – маленького старушечьего личика, обескровленного, изжелта-бледного в белизне бинтов, опутанного трубками тела, едва приподнимающего серое шерстяное одеяло, Пат никак не ожидал. Он попятился, спиной налетев на врача. Как издалека, до него долетали слова “ей очень повезло... восстановительный период... прогнозы осторожные”. Бабушке повезло – вот таким бывает везение, с обмотанной бинтами головой, трубками и серым одеялом. Везение – бинты, бинты – везение.
- Родители уже знают? – спросил Виктор Кузьмич. Пат с усилием вдохнул – воздух ни за что не желал протискиваться в его легкие, – и помотал головой. Он не справится сейчас еще и с этим, с приездом родителей. Это будет слишком.
- Не надо их волновать, – скороговоркой пробормотал Пат. По тяжелому квадратному лицу Корибанова пробежала тень, и он кивнул.
- Отвезти тебя домой я не смогу, – сказал Виктор Кузьмич, когда они вышли из больницы.
- Я и сам хотел... пешком... – пробормотал Пат – и застыл: у машины Корибанова стояли двое. Первый, весь отутюженный и подтянутый, в очках, с острым внимательным взглядом, сразу Пату не понравился. А второй... Пату показалось, что его отрывает от дощатого крыльца больницы и возносит куда-то вверх, к еще не выбеленному жарой утреннему небу – вторым был Алекс. И стоял он рядом с очкариком так уверенно и по-свойски, что сразу было ясно – эти двое не первый день знакомы.
- Я пешком, – повторил Пат и багрово покраснел. Не здороваясь с Алексом, делая вид, что не признал его, прошел мимо машины и почти бегом устремился вдоль по улице. Спину жгло – он был уверен, что Алекс смотрит ему вслед.
Они проговорили весь вечер – азартно нависнув над мелкомасштабной картой Н., зажевывая разговор бутербродами и запивая купленным Жоркой квасом. От спиртного правильный трудоголик Жорка решил воздержаться, и Алекс ничего не имел против.
- Меня беспокоят черные собаки... – сказал Алекс, выслушав Вольмана.
- Думаешь, эти, малолетние сатанюки?
- Да нет... слишком продумано для малолетних. Труп зарыли в одном месте, сожгли в другом... А вот тут ваши не проверяли? – тонкий палец Алекса уперся в карту.
- А чем это место такое уж особенное?
- Жорка, надо проверить. Если что-то найдется, будет смысл говорить дальше. Если нет – по крайней мере я не буду выглядеть слишком уж упоротым идиотом.
- Добро, – неожиданно для себя Вольман ответил словечком Корибанова. – С утра, ладно?
А ночью Жорку вызвали – Алекс, поселившийся в соседнем номере, слышал, как за тонкой стенкой тот приглушенным голосом говорил с кем-то по телефону, а потом глухо хлопнула дверь. Утром он стукнулся в дверь Жорки, но ответом была мертвая тишина.
Значит, надо самому. Жорке сейчас не до него – там явно что-то серьезное. И Алекс, отметив на карте в телефоне место, примеченное вчера на Жоркиной карте, отправился в путь. Он шел по улочкам, которые сейчас словно притаились за дощатыми, металлическими и сетчатыми заборами, испуганные и потрясенные всеми страшными и непонятными событиями.
То место оказалось фактически за городом. Перекресток дорог, которые на карте пересекались на ровном месте, на деле оказался поросшим густым кустарником пятачком. Место было совершенно безлюдным – только утренний ветерок легонько шевелил большие колючие головы высоченного татарника.
И все же кто-то тут не так давно ходил, стебли татарника отодвинуты и связаны, так, чтобы как раз по тропинке пройти. Не отрезаны, сказал себе Алекс – отодвинуты; запомним. И черная шерсть зацепилась за колючки. Исследовать ее – не его работа, это уж пусть Жоркины ищейки посмотрят. В центре же колючего пятачка обнаружилось примерно то, что Алекс и ожидал найти. И все же он удивился, увидев не просто кострище, а окруженный камнями открытый очаг. Готовились, и готовились тщательно. Вон и след от чего-то вроде котелка отпечатался в мягкой пыли, вот и рытвины, куда были воткнуты самодельные факелы – три, как и следовало быть.
Радуйся, матерь богов многославная, с добрым потомством!
- помимо воли произнес Алекс. Орфические гимны после их дотошного преподавателя, кажется, въелись в его кровь.
Свет драгоценный, рождений же черного зла да избегнуть!
О, умоляю, подайте мне руку, повейте мне ветром,
Что в благочестия гавань доставит страдавшего много.(1)