Папа почти не изменился; как Женя ни глядела, ничего не указывало, чтобы он без них с мамой хоть немного страдал. И комната не изменилась, разве что покрывал все поверхности толстый слой пыли. Женю усадили на диван и будто забыли о ней. Общий разговор продолжался. “Но ведь надо быть совсем слепыми и глухими, чтобы этого не видеть! – гремел папин баритон. – В этом беда современного общества – слепота и глухота!” Женя оглядывалась по сторонам – ее не оставляло ощущение, что чего-то не хватало. Наконец, она поняла – темно-вишневые, коричневые, золотистые корешки книг исчезли. Полки зияли пустотами, как рот старика – провалами выпавших зубов.
- Пап, а где те книги... с гравюрами? – пересохшим от волнения голосом спросила Женя. Папа замолчал на полуслове и уставился на нее.
- А за это, Женечка, скажи спасибо своей маме, – подняв брови (темные и прямые, такие же, как у самой Жени. У мамы брови гораздо светлее), ответил папа. – Мне пришлось продать книги, чтобы оплатить долг по квартплате за ее квартиру, который она стребовала с меня по суду.
- За нашу квартиру, – тихонько ответила Женя. Но ее тихий голос потонул в общем разговоре, и папа ее попросту не услышал. И точно так же никто не заметил, когда она тихонько выскользнула в прихожую, накинула куртку, бегом сбежала по ступенькам и выскочила на завывающую ветром улицу.
...- не желал жить “как все”, а желал жить как он. Быть личностью, – реальность вернулась голосом дяди. – А ты растишь из нее не личность, а типичную современную девицу – маникюр, шмотки и наушники в ушах. Впрочем, я умываю руки. Слава богу, она не моя дочь.
- Слава богу, – пробормотала Женя, но так тихо, что дядя ее не услышал. Дверь хлопнула – дядя ушел.
- Ты сегодня позже, да? – Женя отрезала кусок булки, намазала маслом, положила сверху ломтик сыра и протянула маме. Та кивнула, отрешенно откусила от бутерброда и запила кофе.
- Мам, давай его выгоним? – вдруг брякнула Женя. – Он ведь даже на сигареты у тебя стреляет, думаешь, я не вижу?
- Родственники должны помогать друг другу, – неубежденно сказала мама.
- Друг другу! – воскликнула Женя. – Именно что друг другу, а не в одну сторону! Он ведь вроде за мной должен смотреть, а я просто от рук отбиваюсь.
- Тролль ты, Женька, как у вас говорят.
- И откуда ты, мам, знаешь такие слова? – Женя сердито откусила бублик, прожевала, запила большим глотком кофе. И вдруг вскочила с горящими глазами и заговорила так быстро, что едва не подавилась: – О, давай я скажу кое-кому, пусть его отпиздят как следует... Чтоб знал!
- Евгения, что за слова? – мама отставила кофе. – И что это за компания у тебя, которая способна...? Это вот тот мальчик, внук Дарьи Александровны?
- Пат? Ой, с его бабушкой тут такое... – быстро сказала Женя, кляня себя за несдержанность. Женя знала, что на маму иногда накатывала вина за то, что вот так вот все у них, безалаберно. И тогда она начинала говорить такие вот строгие и правильные вещи. Но к счастью, мама сразу бросилась задавать вопросы – очень конкретные вопросы: как помочь, не надо ли чего, не надо ли позвонить в область, у нее там есть знакомые в управлении здравоохранения.
В этом вся мама – никаких сантиментов, только конкретика. Не ахать и охать, а помочь. За это многие считают ее черствой.
- Ты приглашай его к нам, – вставая, сказала мама. – Он ведь один сейчас, нелегко парню. И... бери там в холодильнике, что есть. Мальчишки народ прожорливый.
- Спасибо, – Женя подошла к уже собравшейся, надевшей привычную рабочую строгость маме и потерлась носом о ее плечо. – Клеопатра Викентьевна, я вас люблю?
Мама рассмеялась и взлохматила ее курчавые – в отца, снова подумалось Жене, – волосы.
Когда захлопнулась дверь и простучали по мощеной дорожке мамины каблуки, Женя схватила свой рюкзак и кинулась сперва к холодильнику, а потом – в дядину комнату. Тут уж следовало быть осторожной – она вытащила самую нижнюю в ящике футболку, которую дядя надевал очень давно и не особенно любил, потом отыскала старые летние брюки – если окажутся коротки, можно подрезать или подвернуть, выйдут бриджи. С обувью сложнее – сандалии у дяди только одни, и, показалось Жене, они будут маловаты. Она отыскала старые резиновые вьетнамки – пока так, а там придумаем что-нибудь. Босиком тут не походишь, стекол полно.
Алекс ушел. Растворился в жарком мареве пустой улицы. А Пату в дом не хотелось идти. Он бросился ничком на траву под яблоней, потом перевернулся на спину и заложил за голову руки. Бабушка поправится, сказал он. Обязательно поправится. Раз сегодня произошло такое чудо – значит, по-другому и быть не может.
Он не знал, сколько пролежал на траве, очнулся только от шагов на дорожке.
- Ты чего? – раздался Женькин голос. – Пат!..
- Ничего, – Пат запрокинул голову – вверх ногами Женя казалась еще длиннее и тощее, чем обычно. Она несла в руках пакет, а на спине – плотно набитый, судя по врезавшимся в плечи лямкам, рюкзак. Пат, мигом вспомнивший все, что случилось вчера, вскочил.
- Я еще не заходил, не смотрел как там... – виновато сказал он.
- “Там”, – передразнила Женя. – Можно подумать, там дикий зверь.
И после ее слов Пат, будто наяву, увидел человека в золотистых древних доспехах, с мечом и щитом в руках, бросающегося в бой с яростью, которая приличествовала бы скорее дикому зверю. И лицо человека, едва видное в прорези шлема, было лицом этого... Лайоса. Ярость, ярость в прозрачно-серых глазах, ярость в искаженном лице – он говорит что-то о бесчестье, об оскорблении, которое нанесли ему и которое смыть может только...
Он очнулся от вопроса Жени про его бабушку, и это было спасением.
- Мама сказала, если что нужно, она позвонит в область, у нее там...
- Виктор Кузьмич тоже кому-то позвонил. Но спасибо, если нужно будет, скажу. А это у тебя что?
- Да я тут ему шмотки принесла, не будет же вечно в твоих шортиках шастать, – говорила Женя, потрясши пакетом. – И поесть.
- Давай, я приготовлю, – Пат сдернул рюкзак с ее плеч так резко, что Женя едва не упала. Ему не хотелось сейчас идти в комнату, не хотелось встречаться со взглядом этих прозрачных серых глаз, которые будоражили что-то полузабытое, далекое.
- Ну давай, – покладисто кивнула Женя. – Я готовить... не очень, у меня все из рук валится.
Из кухни, за шипением огня плитки и шкворчанием масла на сковородке Пат слышал голоса в комнате. Ровные и мирные.
- ...именно оттого, что он мой двойник! – донеслось восклицание Лайоса. – Может, оттого я и послал его? На смерть? Может, это я, я должен был погибнуть тогда?! А ему суждено было остаться в живых? И он знал это, и надел мои доспехи, мою... личину, стал мной.
Голос его оборвался.
- А может, наоборот? – услышал Пат голос Жени. – Сам подумай... ну вспомни пророчество, “лучший из “муравьиного народа” умрет прежде”.
- Можно ли верить пророчествам... – ответил Лайос. – Слышал я, у восточных народов в тяжкие для страны времена заведено приносить в жертву их богу детей самых знатных родов. Но знатные люди, не желая расставаться с детьми, подменяли их отпрысками свои рабов. Одевали в богатые одежды, рыдали и рвали на себе волосы, дабы показать скорбь...
- Фу, мерзко как!
- Может... и я... как они...
- Прекрати! Все совсем не так! Он бестрепетно одел твои доспехи именно потому, что знал – в них, надев твою личину, он уцелеет! Ведь время еще не пришло тебе умирать. Он хотел стать тобой, хоть ненадолго. Не казни себя!
Что они говорят? Что такого в их разговоре, необычного? Их язык... вчера еще он был невнятен и непонятен, как любой иностранный. Как китайский, скажем. Был белым шумом. А сейчас он осознал, что понимает все, все до единого словечка, о чем говорят эти двое. Рука Пата с ножом остановилась, он замер. И только зловещее шипение начавшего подгорать лука на сковородке вернуло в настоящее.
- Итак, о чем хотел ты мне поведать? – Жорка изо всех сил пытался шутить, но чувствовалось, что он растерян. Растерянный Жорка – это почти оксюморон, подумал Алекс.
- Сперва давай, как ты говоришь, свалим все в кучу и подобьем бабки, – сказал Алекс. – Были пропажи черных собак. Были убийства, осуществленные с особой жестокостью – так у вас говорят?
- Дело даже не в жестокости, – подавленно отозвался Вольман. – Я не могу представить себе живое существо, способное на такое. Физически способное, понимаешь? Даже для raptus, психотического припадка это слишком, я консультировался со специалистами. И этот бетон...
- Жора, ты способен на несколько минут перестать быть ментом и воспринять то, что я тебе скажу?
- Валяй, – махнул рукой Жорка. – Попробую.
- Так вот, сперва собаки. Черные собаки, Жорка. Сколько, говоришь пропало?
- Хозяйских вроде две. А бродячих... да бегают тут, но немного. Там уж я не знаю. Да я и не вникал.
- И пропали они вот в эти даты... Новолуние, Жорка. Два дня перед, два дня после. Самые черные дни месяца. Дни Богини мертвых, которой в жертву как раз и приносят черных собак. Идем дальше – обгоревшие кости были прикопаны совсем в другом месте, не там, где их сожгли. Не там, где совершался обряд. А значит, совершавший был подготовлен и настроен очень серьезно. Это не малолетние сатанюки, которые кошек и жаб на кладбищах режут. Это кто-то гораздо более знающий.
- Допустим, – словечко это далось Вольману нелегко. И Алекс хорошо понимал его – если действует нечто из ряда вон выходящее, организованная группа маньяков-сатанистов, значит, есть необходимость привлекать дополнительные силы, а за это начальство его по головке не погладит.
- Почему я отметил ту точку – там перекресток трех дорог. Дороги – не дороги, тропинки. Но их три, и место судя по карте, нежилое. Вот... я сделал фотографии.
- Мерзость какая, – поморщился Вольман.
- Я обратил внимание – там высокие колючки, татарник. И вот они отодвинуты с тропинки, и не просто отодвинуты, а крайне аккуратно и почтительно. Малолетки посрезали бы их к чертовой бабушке, а тут колючки подвязали... Почтение к самому месту проведения ритуала.
Жорка нетерпеливо поерзал и прокашлялся, и Алекс заторопился.
- В общем, там собак зарезали, там выпустили из них кровь и провели обряд. Но кровь, кровь не вылили в землю, как того требует ритуал! Я обыскал – нет, нет там крови. Значит, собрали ее, значит, не просто так ритуал проводился.
- Все это очень интересно...
- Жорка, Фетисов – скульптор. Он ведь, возможно, использовал скульптурный бетон?
- Я отослал образцы на экспертизу, – устало сказал Жора. – Почти уверен, что они совпадут – и что это даст? Убийца – Фетисов? Он одной рукой задушил здоровенного мужика-спортсмена? Другому, тоже спортсмену, оторвал ногу? Третьему размозжил гирей голову? Да он бы физически...
- В древности кровь от жертвенного животного, посвященного Богине мертвых, давала имеющему ее власть. Над мертвым. И над мертвой материей. Что если предположить, что Фетисов употребил эту кровь, чтобы создать некоего монстра, послушного своей воле? Жорка, ну убей в себе мента, ну хоть на секунду!
- Пигмалион и Галатея? Мы, менты, тоже кой-чего читали.
- И Галатея тоже. А еще – Талос, был такой бронзовый монстр на Крите, берега охранял. А нежелательных визитеров душил в раскаленных обьятиях так, что лица их искажались жуткими гримасами, названными позже сарданским смехом. По одним данным, его создал сам Зевс, а по другим – мастер Дедал.
- Который Икар?
- Который его папа.
- Ну хорошо. Ну и что я должен предпринять – искать силами милиции бетонного монстра, оживленного собачьей кровью чокнутым скульптором и мочащего людей?
- Жорка, зачем тогда ты меня пригласил приехать? – разозлился Алекс. Вольман сник.
- Не знаю, Ал. Я ведь и правда думал, тут какие-то сектанты, только покруче и посерьезнее. Думал, ты подведешь под это ритуалистику, ты же ас. И все завертится. Но вот после того, как выломали дверь в изоляторе... Не говоря уже о том, что в него стреляли в упор и хоть бы хны – ни один сектант не решился бы лезть в ментуру!
- Ни один, – кивнул Алекс. – А вот каменный истукан сделал бы все, что прикажет его хозяин. Не думая об опасности.
- Он спасал Фетисова, – сдавленно проговорил Вольман, снимая очки. – Хозяина. И во дворе райотдела нашли осколки бетона.
Комментарий к 4. Утро, которое мудренее вечера (1) – гимн Прокла Диадоха Гекате
====== 5. Carpe diem ======
Дело придумалось быстро. И губы сами выговорили что-то про необходимость сходить в райотдел к Виктору Кузьмичу Корибанову. Бог знает, чего стоило не подать виду, что он все понимает в их речи – войдя, Пат наткнулся на взгляд Лайоса, будто на стену. Высоченные стены представились ему, городские стены, за которые, он знал, не было хода ни Лайосу, ни ему самому. Стены, которые должны были стать им обоим надгробным памятником – как горная вершина не дошедшим до нее альпинистам. Самым прочным в мире обелиском, вспомнилось Пату.
Они позавтракали на кухне в почти полном молчании – Женя только спросила о бабушке и перевела ответ Лайосу. Снова серые, цвета речной горной воды глаза взглянули на Пата в упор – и, словно устыдившись нарочитого непонимания, которое Пат попытался изобразить, Лайос опустил голову.
- А где наброски и та тетрадь, которую мы взяли из дома Фетисова? – очень кстати спросила Женя. Пат ответил ей благодарным взглядом – даже резон для того, чтобы пойти к начальнику райотдела, нашелся сам.
- Да там, в подвале бросил! – с преувеличенным огорчением воскликнул он. Пришлось сделать усилие, чтобы не сказать этого на том, неизвестно-каковском, которым объяснялись Женя и Лайос. – Теперь вот опасаюсь, как бы “пальчики” там мои не засветились.
“Пальчики” было произнесено с залихватской блатной удалью, от которой Пату стало еще более неловко.
- С чего бы им засветиться? – тихо спросила Женя. – Ты разве попадал уже в милицию?
- Не был, не состоял, не привлекался... Кстати, я успел тогда рассмотреть наброски Фетисова – он действительно рисовал лежащего, – Пат подбородком показал на Лайоса. Тот вскинул глаза, и во взгляде его засветилась такая пронизывающая болью надежда, что Пат стиснул кулаки. Он и сам бы не мог объяснить, что его так пугало в перспективе разговора с Лайосом. Поэтому ухватился за тему фетисовских бумаг, как утопающий за спасительную веревку. – Но я заметил две вещи – во-первых, Фетисов рисовал еще одну фигуру, стоймя, и мне показалось, хотел сделать похожей на Лайоса. Во всяком случае, лицо показалось мне похожим... очень похожим. А во-вторых, в той старинной тетради я тоже увидел наброски лежащей статуи.
- А что там было написано? – спросила Женя. – И чья она?
- Там начало выдрано, так что не знаю, чья. А написано – там же по-старинному и почерк такой, что не особо разберешь. У меня не было времени прочесть – ты ж завопила, как сумасшедшая гиена, и потащила меня.
Женя впервые за разговор улыбнулась.
- Не говори, что жалеешь.
- Я вот что только не могу себе простить, – опустил голову Пат – Ведь мы там были! У музея, только со стороны черного хода. Как же мы потом не пошли к парадному?! Может, если бы пошли... бабушку бы не ударили, – тише добавил он. – Или мы бы ее нашли раньше.
- Пат! – Женя, вскочив, с силой тряхнула его за плечи. – Мы не могли предвидеть всего. Перестань казнить себя!
- Я не казню, – отозвался Пат. – Я... просто бабушку жалко...
Ему вдруг стало стыдно сбегать так поспешно. В конце концов, не может же он на Женьку сваливать все заботы об их неожиданном госте. Пат взглянул на старые ходики, мягко тикающие на стене.
- Через часик пойду. Виктор Кузьмич сейчас, наверное, занят, так я лучше после обеда. Давайте пока... в “польского”, что ли.
Он вскочил, едва не опрокинув табурет, и метнулся в свою комнату. За его спиной Женя вполголоса растолковывала Лайосу, что такое “польский”. Что же это за язык, подумал Пат. Быть может, Алекс знает... может, это было бы величайшее открытие – настоящее звучание мертвого языка. И живой носитель! Пат быстро взглянул назад. Кто его знает, вполне ли живой этот носитель. Он ни в одном фэнтэзи не читал про статую, которая оживала от того, что ее долбанули ломом.