Мадс двигался резко и размашисто, направляя ее таким образом, чтобы ни она, ни он не потеряли возбуждения. Если бы Зара была чуть более опытной в делах постельных, эта рассудочность была бы ею замечена. И возможно, оскорбила бы. Но Зара могла только придушенно стонать в такт его движениям, ощущая, как мужчина заполняет и ее, и весь мир вокруг. А когда он сильным движением разбил последний предел и обрушил ее в сладкие и горячие озера, вспыхивающие звездными фейрверками за закрытыми веками, Зара застонала в голос. И, содрогаясь, упала на едва прикрытый ее собственной курткой мох. Перед ее глазами кружились созвездия и вспыхивали сверхновые, собственное дыхание отдавалось в ушах гулом водопада.
И на приглушенный Линин возглас “Зара, ты… все хорошо?” достало сил только ответить с блаженной улыбкой “Все… прекрасно”. Лина и представить себе не может, что двое могут обрести друг друга и вот в таких обстоятельствах. На краю края земли, где небо ясное, припомнились Заре какие-то полузнакомые стихи.
Мадс что-то говорил ей, и что-то она ему отвечала - кивая, соглашаясь с каждым его словом. “Черное царство… мы с тобой должны противостоять…” И сама она послушно повторяла то, что он ей говорил. Зара была совершенно обессилена, ей казалось, что от ее рук, тела, лица струился едва видимый белесый пар. Она испарялась и становилась все легче. И мысли становились все яснее - больше не нужно пытаться увидеть во всем двойное дно. Жизнь проста и обыкнованна. Когда вернусь - выброшу прочь все фэнтэзи и книжки Лоры Фусу. И Петрова тоже выброшу. И Багирова.
“И пойду изучать оригами”, - произнес в ее сознании чужой голос.
***
Как та, вторая, могла ощутить их сквозь завесу? Ведь отвел он им всем глаза, никто из них не должен был слышать, как он берет силу у сильной. У костряницы-огневицы. Много силы, много - хотя без руля и без ветрил она, все равно не смогла бы сильная костряница этой мощью воспользоваться. Но что если бы появились и руль, и ветрила? Учитель о том и говорил - не дать сбыться тому, что речет его книга. Книга не лжет, но и Книга не говорит всей правды - говорит лишь о путях и о местах, где пересекаются пути-дорожки.
Свое, что учителем задано, он сделал. Будет теперь костряница во всем ему послушна. И нужно спешить - выбираться из этого края, где концы с концами расходятся. Пусть один пришлый останется, раз уж решил он потягаться с самою Владычицей…
До того, как уйдет тьма, еще есть время. Еще можно поспать. Он хорошо потрудился…
***
Гул и свист налетает, взрывает темную тишину. Глушит, слепит.
- Слава! Вставай! Скорее!!!
Мелькают в чернильной тьме сполохи белого огня, клинок отражает огонь, мечет его отблески, как молнии. И несется гул и грохот, хохочет.
Но Слава будто одурманен и Свейн тоже с трудом открывает глаза. Лина трясет обоих, тянет. Они откатываются в сторону - мимо них проносится что-то черное, огромное и злое, зло и ужас, будто стая черных птиц несется вокруг него.
- Что это?!
Фонарь в руках Славы наконец загорается, но ему не одолеть этой тьмы. Он может только отвоевать у тьмы кусочки мха и камней, и синеватого тумана. Отголосок жуткого хохота кажется Лине знакомым - и выскочившая на них следом за промчавшейся тьмою тварь, лохматая, всклокоченная, только рыжими волосами напоминает девушку, которой она ранее была. Жанна…
Ответом на хохот отблескивает обнаженный меч в руках Свейна - остро, ярко. Жанна… тварь, которая была Жанной, отпрыгивает в сторону, корчась и хохоча дико, с подвизгом. И в это время темнота уходит, ее словно разъедает свет, как ржавчина, как кислота. Темнота заползает туда, откуда пришла. С утихающим шипением, как погасающий в воде уголек.
Зара и Мадс вылезли откуда-то из-за пригорка, целые и невредимые. Зару, правда, трясло, она едва стояла на ногах и, показалось Лине, даже немного постарела. Мадс окинул Лину внимательным взглядом и поспешно отвернулся.
- Что это было? - стараясь говорить как можно спокойнее, спросила Лина, переводя взгляд с Мадса на Славу и под конец обратившись напрямую к Свейну.
Откуда-то она знала, что если кто и может хоть частично объяснить им происходящее, так только этот золотоволосый парень с лицом прекрасного эльфа и твердым взглядом воина.
- Страх, - коротко ответил Свейн. Он осмотрел лезвие своего меча и сунул меч в ножны.
- Если оно хотело нас напугать, то ему это удалось, - пробормотал Слава. Но Свейн покачал головой.
- Надо идти, - сказал он. Лина подумала, что у Свейна, вероятно, есть свои соображения о том, куда мог пропасть Харлампий. Она с готовностью кивнула, отогнав подлую и такую соблазнительную мысль о том, что от исчезновения Устюмова все они только выиграют.
- Я не могу, - услышали все тихий голос Зары. Та, подойдя к остаткам вчерашнего костра, почти упала на мох, глядя на остальных повлажневшими скорбными глазами.
- Не могу идти, - повторила она. - Ноги как ватные. Не могу.
- Может быть, это к лучшему, - ответил Слава. - Устюмов знает, что мы здесь, если мы разминемся - он найдет тут тебя.
- Постойте, вы что, оставите меня тут? Одну??? - воскликнула Зара с таким неподдельным ужасом в голосе, что у Лины сжалось сердце.
- Далеко до выхода отсюда? - спросил Слава, обращаясь к Свейну. Тот снова покачал головой.
- Здесь нельзя дойти до выхода, - ответил он. - Выход должен прийти сам.
Он наклонился и поднял свой лук, колчан со стрелами повесил на плечо.
- Нам все равно нужно идти. Добыть поесть.
- Я останусь с Зарой, - заявил Мадс. - Убийство живых существ противоречит моим принципам.
Лина вспомнила, с каким аппетитом Мадс поглощал бутерброды с колбасой в их последний вечер в нормальном мире и как жадно вчера ел доставшийся ему кусок печеного зайца. Но потом подумала, что это даже хорошо, что с Зарой останется Мадс - не придется оставаться ей. По какой-то необъяснимой причине Лина все больше чувствовала брезгливость в отношении секретарши.
- Я пойду с вами, парни, - тоном героини американского боевика заявила она. Слава попробовал было возражать, но быстро сдался - Лина умела поставить на своем. Свейн же возражать и не подумал, просто безразлично кивнул.
Они шли гуськом по мхам, стараясь ступать след в след - Слава опасался, что тут могут быть болотистые участки. Лина про себя подумала, что тут может быть вообще все, что угодно, включая спуск в преисподнюю, но ничего не сказала. Таким образом вооружившийся длинной палкой Слава ощупывал казавшиеся ему подозрительными кочки и низинки между кочками. Лина же шла, почти не ощущая страха. Необычайно ловко прокатывалась нога по мягкой пружинящей земле - колесиком, с пятки на носок, будто земля сама подстилалась под ногу.
Уже через пару сотен шагов стали попадаться достоверные признаки того, что здесь водилось какое-то зверье - Лина явственно различала на редких участках земли, видневшихся среди мха, следы лап и лапок - звериных и птичьих. И успокаивающе маленьких. В следах Лина не разбиралась совершенно, но парни, осмотрев их, в один голос заявили, что на зайцев можно рассчитывать. Слава сразу пустился рассказывать, как кружит и петляет заяц, то и дело поглядывая на Лину, словно ожидая от нее какого-то особенного одобрения. Но Лина и слушала, и не слушала, больше смотрела по сторонам, примечая, запоминая, впитывая окружающее. Так прошли еще с полчаса.
Словно из-под земли, вдруг перед ними возникли невысокие заросли, какие бывают при берегах речушек. Слева послышалось тяжелое хлопанье крыльев и над зарослями поднялась пара уток. Уток Лина могла отличить и в полете и почему-то очень обрадовалась этому обстоятельству. Свейн одним движением наложил стрелу и плавно вскинул лук. Легкий ветерок взметнул его золотистые волосы, и Лина подумала, что никакой Орландо Блум с желатиновыми ушками ему в подметки не годится.
Тонко звенькнула тетива. Утка, которую настигла стрела, закувыркалась в воздухе, теряя перья, и тяжело шлепнулась куда-то в кусты.
- Я достану! - Слава позабыл свой страх перед болотами и трясинами, быстро разулся и с горящими азартом глазами нырнул в заросли. Слышно было, как он шлепает по мелководью, что-то приговаривая.
- Здорово! - с искренним восхищением сказала Свейну Лина, показывая взглядом на лук. Тот чуть улыбнулся - отстраняясь и отстраняя. И Лина почувствовала, осознала всем существом, что этот парень, неизвестно откуда взявшийся, оказался в этом странном и пугающем мире не случайно, как они, а преднамеренно и с какой-то своей тайной целью. И эту цель он предпочитал держать в себе, оберегая, словно хрупкое пламя свечи.
- Тот медальон, которым ты воду испытывал, - немного обескураженная этой отстраняющей полуулыбкой, продолжила Лина, - он… на всякую воду действует? То есть им вообще воду проверяют?
- Он отличает чистое от нечистого, - ответил Свейн.
- Можно посмотреть? - Лина не надеялась, что он согласится, ей просто хотелось говорить, заполнять словами пустоту и тревожность. Но Свейн, секунду поколебавшись, снял с шеи амулет и протянул ей.
- Вот она, голубушка! - Слава выломился из зарослей с торжествующим видом, держа в руке утку. - Вот…
В это время раздалось зловещее шипение. Лина отпрянула, готовясь увидеть ужа, анаконду и лохнесское чудовище одновременно - но произошло нечто более ужасное. Какие-то плети - не то лианы, не то ставшие сверхъестественно гибкими ивовые ветви - выметнулись из зарослей и мгновенно обвились вокруг Свейна, сбив его с ног и потащив прочь.
Когда-то в незапамятные времена…
… конь нес всадников по жесткой сухой земле, по островкам редкой низкой травы. Спит Людомила, лежит головка ее на плече Арслана, и чует он ее легкое теплое дыхание на своей вые. А лицо у Людомилы тихо и спокойно, как озерная гладь, чуть заметно алеет румянец на щеках, будто закатное небо в озере отразилось. Спит. Лишь изредка брови взлетают страдальчески, будто тень печальной думы проходит по ее челу.
Смотрит Арслан на спящую невесту свою и чует, как с каждым конским шагом словно отрывается от нее его сердце, будто отпускает он ее, как отпускают на волю птиц. И даже дума о том, что в сонных мечтах видится сейчас Людомиле другой, что другого она в тех мечтах называет любимым и дарит своей лаской, не приносит более Арслану острого страдания, но отзывается лишь тупой болью. Шшшш! Спит Людомила, не разбудить ее.
Смотрит Арслан на спящую невесту - и видит, будто наяву, как темнеют ее светлые косы, принимают цвет ночи, непроглядной таинственной ночи. И кажется Арслану, что сейчас откроет Людомила глаза - и окажутся они не светлыми, разведенной светом месяца голубизны, а смарагдовыми, глубокими, как подземные копи карликов, в которых смарагды те добываются.
Едет Арслан, и все ближе он к Сурьеву, все ближе. “Отвези ее в Сурьев, схорони у князя, пока не вернется тот, к которому склонилось ее сердце”. Пусть вернется, говорит тайный голос, шепчет Арслану на ухо, вползает змием в самое сердце. Пусть вернется - тогда ты сможешь уехать. И забыться, и забыть.
Едет Арслан - и не знает, что уж давно послано по его следу. Скачет посланный, толстым задом в седле подпрыгивает - сыр, тяжел и непривычен к езде. Из другого века, из другой жизни, будто семечко чужое, ветром занесенное. И шепотки, слова старухи-колдуньи гонят его - “Настигнешь его, отберешь княжну… Отвезешь к отцу и получишь в награду богатства - несметные, невиданные…” Скачет посланный, несет его конь, колдуньиными чарами подгоняемый. И стелется перед копытами коня синеватый туман-дымка, плывет, дорогу кажет.
Вечер накрыл светлое небо над головой Арслана, затянул, запечатал в себе свет, провалил солнце за высокие холмы и облаками его укрыл - чтоб неповадно было вылезать до срока. Усыпает долина, и витязь на ночной отдых остановился, конь усталый тоже голову понурил - день в пути прошел, перед завтрашним путем передохнуть надо.
Как уложил Людомилу на мягкую траву, плащ подстелив, как лег чуть поодаль Арслан - так и уснул, будто как и солнце, провалился в вечерние темные облака. Догорел в облаках закат, и только месяц рогатый из темной тучи в темну тучу перекатывается, веселясь и пугая робкие звезды.
И снится Арслану каменный замок в мрачных скалистых горах, и смарагды… зеленые смарагды в темных стрелах ресниц. И не пугает Арслана тулово змеиное, и не страшит прикосновение к чешуе - оказывается чешуя живой и теплой, будто драгоценный оксамит.
Глубже, глубже сон Арслана, и не чует он, как наехал на поляну, где заночевал витязь, всадник. Спешился и, крадучись, подошел к спящим.
- Сокровища… награда… богатство… - шепчут губы. И глаза горят безумием, и почти ничего не видят - только мишень свою. Входит меч в тело Арслана, раз, другой и третий - неумелая, непривычная к мечу рука разит сейчас точно и твердо. Дрожит синий туман-росоед на кончиках травинок, будто смеется-заливается. А пришлец со спящею княжной уже скачет прочь.
Скачет пришлец, несет его колдовской конь выше земли-травы, леса темного пониже. “Привези ее, живу, здорову и невредиму - будет тебе большая награда. Но если что не так будет - берегись!” Так наказывала ему старуха, так велела. Скачет, и не может не смотреть на спящую в его руках Ойну, и другие голоса расстилаются, вползают под кожу, плывут в самые недра слуха. “Твоя она теперь… владей, бери… твоя…”
========== 9. Искушения ==========
Когда-то, в незапамятные времена…
…конские черепа светились, как огни на болотах, ярко освещали покрытые мхом зеленым темные стены. Избенка только снаружи жалка, кривобока - внутри стены ее вспыхивали самоцветами, синими, как речная вода или февральское небо, зелеными, как молодая зелень, алыми, как кровь или как вечерняя заря перед ветреным днем. Внутри пол убран коврами, внутри просторно, и воздух полон духовитых тяжких благовоний, что курятся по углам.
- Неси ее сюда, витязь, клади на ложе, - молодой голос не вязался со старухой, что возникла в углу, будто соткалась, сложилась из полутемной колдовской пустоты. Харлампий, не спрашивая ничего, уложил девушку на застланую мягким ковром широкую кровать.
- Будешь сторожем княжне Ойне, пока не вернусь, - журчал дальше молодой голос, и в глазах старухи вспыхнули болотные огоньки. - Сторожем и тюремничим.
Харлампий кивнул. У него будто отняло речь - он мог только смотреть на девушку, которая лежала на багряном покрывале, на ее будто светящееся изнутри белое простое платье, на едва вздымающуюся на вдохах грудь, на покойно закрытые глаза, бледные матовые щеки и сомкнутые алые губы.
- И не дай тебе доля прикоснуться к ней, - в голосе старухи задрожала угроза, и Харлампия пронзило ужасом. И с тем же ужасом смотрел он, как будто тает, бледнеет, пропадает старуха, как туман синеватый, что после нее остался, втягивается куда-то в подпол, в крохотные щели. И вот уж нет никого, пусто в большой зале, которую и не подумаешь найти в такой крохотной избушке.
Рассеялся туман. Почувствовал Харлампий, как дышать стало легче. Идет время, за окошком уже светать начало, и свет от черепов конских, что вокруг избушки лесной на частоколе насажены, потускнел. И солнце забороло его, прогнало.
Веселее стало на душе у Харлампия. К столу, камчовой скатертью застеленному, сел, руки на скатерть бросил, глядь - а перед ним напитков и наедок,.. откуда только взялись! Весь стол уставлен. Повеселел Харлампий, хмельного из кувшина налил себе, выпил, закусил пирогом, рыбой заел, мясом зажевал, снова выпил. Повеселел. Веселее поглядел на ложе, где княжна спала. Заиграло, зашептало снова шепотками, вползли вновь в уши шепотки-шорошки - “Твоя… владей, бери… твоя…”
Отвел Харлампий глаза, за еду принялся - угрозу старухи-колдуньи вспомнил, убоялся. Ест, пьет, только за ушами трещит. Хмельное питье ему кровь бодрит, горячит, возжигает. Страх силен да короток, а шепотки все ползут, а Ойна в зачарованном сне своем, будто раскрытый цветок - лежит, дышит тихо.
Харлампий подсел на ложе, смотрит на нее и думает, что не видел он еще девушки прекраснее. А шепотки все шелестят в уши, горячат кровь, будто огнем жгут… И вот уж большая рука Харлампия поползла по белому полотну платья, ощупывая, знакомясь, вбирая тепло тела. И словно помутился ум у парня - навалился он всем телом на девушку, ноги ее заголил, раздвинул…