Работникам сеньор Иньиго теперь отказал - сказал, что у Нати и Лисенка руки легче и проворнее, чем у крестьян из деревеньки в пяти милях отсюда.
- На сбор найму, а так - нечего этих невеж кормить.
Лисенок, который бегал в деревеньку за хлебом и сыром, приносил новости - войска короля Наварры под командой Чезаре Борджиа осадили Вьяну, последний оплот графа де Бомона.
Наступил март.
Комментарий к Глава 8, в которой говорится о лозах и гранатах, а затем наступает март
(1) - “тот сделал, кому это выгодно” (лат.)
(2) - в оригинале трактат Макиавелли называется “Il Principe”, то есть “Принц”
========== Глава 9, в которой начинают учиться, поддаются безумию и исчезают в дождливой ночи ==========
Мы с тобою, досточтимый слушатель мой, оставили замок Арнольфини как раз тогда, когда подле него неведомо кем были разведены три огромных костра, введшие в заблуждение Мартина Бланко.
Однако для того, чтобы рассказать о последовавших за тем событиях, нам придется вернуться назад. И увидеть, как Агнесс подлила полученную от колдуньи Хосефы воду в скляночке в кувшин с разведенным вином, предназначенным для ее свекрови, для Кристабель де Марино… то есть, конечно же, Кристабель Арнольфини.
Однако это коварное деяние не укрылось от глаз верной Анхелы, для которой приказ сеньора Мартина неусыпно и неустанно беречь донью Кристабель был столь же священен, как и закон Господень. Таким образом, неся кувшин, служанка будто бы нечаянно споткнулась на лестнице и разлила все, до донышка. Бормоча извинения, низко кланяясь прибежавшим на грохот Стефано и начальнику стражи, она собирала осколки, потом споро вытерла лужи.
Агнесс едва сдержалась, чтобы не выбранить Анхелу последними словами. Однако случившегося не воротишь. И если бы Агнесс верила хоть немного в судьбу или в удачу-неудачу, она могла бы счесть таковое происшествие рукою одной из этих двух. Но Агнесс не верила ни в удачу, ни в судьбу.
Злость, ненависть, ревность - все смешалось в душе Агнесс, когда узнала она о беременности Кристабель. И переждав несколько дождливых и холодных дней, дождавшись, когда муж вместе с отрядом отбыл к основным силам графа де Бомона, она снова отправилась в домик Хосефы.
***
Охватившая Бьянку внезапная и беспощадно сильная любовь не оставляла места ни для трезвого размышления, ни для иных чувств. И обучение у Хосефы представилось ей одной из ступеней в достижении того, чего она теперь жаждала.
Хосефа словно и не замечала внезапного помутнения рассудка своей помощницы. Все чаще она доверяла Бьянке приготовление различных составов, все более погружала ее в знание о законах и свойствах трав, о том, в какие дни набирают они силы, а в какие утрачивают. Все больше узнавала Бьянка о том, как судить о предстоящих событиях по полетам черных дроздов и голубей.
- Посмотри на этого человека, - иной раз говорила донья Хосефа, когда они с Бьянкой выходили вдвоем на окрестные пустоши и видели гонящего свое убогое стадо пастуха. И Бьянка по едва заметным зверьим теням, роящимся вокруг бредущего человека в грубом плаще и войлочной шляпе, училась угадывать его потаенные мысли и судьбу. И точно так же, по-особому, она теперь смотрела на людей в деревеньке. Тени вокруг людей почти никогда не были человеческими - обычно Бьянка видела овечьи и козьи головы, очертания жабьих пучеглазых морд, иной раз мелькали вытянутые пасти хищников или загнутые орлиные клювы. И только у некоторых, у очень немногих, в мешанине зверьих очертаний проглядывал человеческий силуэт.
И все чаще Хосефа оставляла Бьянку одну. Одна была Бьянка и тогда, когда в дверь хибарки постучались. Хосефа не стучалась, она входила сразу, неуловимо быстро преодолевая порог. Сейчас же стук был излишне громким, и Бьянка почуяла за этой громкостью и гонор, и страх, и отчаяние, и ненависть.
Вошедшую даму она узнала сразу. Сразу же увидела парящего над ее плечом черного голубя, и вспомнила, как ехали рядом эта дама и та, которая завладела сейчас всеми помыслами Бьянки. Они были как гусыня и лебедь - птицы одной породы и даже одного цвета, однако никто не спутал бы их.
“Тебе пора научиться управляться с человеческими страстями”, - сказала накануне Хосефа. Ненависть пришедшей была страстью. И чувство, с которым Бьянка думала о той, которая стала предметом этой ненависти, также было страстью.
Пока дама, то и дело взъяряясь, требовала саму Хосефу, у Бьянки сложился довольно стройный план. Она заверила даму, что донья Хосефа оставила ей подробнейшие указания, что бруха(1) провидела сегодняшний приход заказчицы. Уверенность, с которой Бьянка полезла в дебри горшочков и склянок, которыми были уставлены полки, должно быть, убедила посетительницу. Она примолкла. Бьянка спиной ощущала напряженное внимание, с которым дама следила за ее поисками. Ветер, налетевший на хибарку, распахнул окно и взметнул темный плащ посетительницы, сдернул с нее капюшон, разметал мелко вьющиеся рыжевато-золотистые волосы.
- Вам придется вернуться завтра, - вытащив одну из склянок, проговорила Бьянка. - Составу нужно побыть в связи с тем, на кого направлено его действие.
Посетительница, торопливо натягивавшая капюшон, замерла.
- Конечно, как я могла забыть? - она пошарила под плащом и извлекла крошечный узелочек. - Вот.
Бьянка едва удержалась от того, чтобы коснуться губами тоненькой, как новорожденный месяц, светлой прядки, которая открылась в узелке. Руки ее затряслись так сильно, что она принуждена была отложить узелок на стол.
Дама всего этого не заметила - она снова рылась в складках плаща. Наконец, оттуда появился туго набитый кожаный кошель.
Бьянка, почти не задумываясь, положила руку на кошель, и ей показалось, что ладонь вобрала все те чувства, с которыми этот кошель наполняли.
- Донья Хосефа не велела брать награды прежде дела, - пробормотала она, отталкивая кошель. И дама впервые взглянула на нее одобрительно.
- Ты начинаешь учиться, - кивнула Хосефа, когда по возвращении Бьянка рассказала ей все.
На следующий день вернувшаяся дама получила склянку с прозрачной жидкостью, за что Бьянке был отдан тот самый кошель. Увозя склянку, дама не знала, конечно, что после ее ухода вчера Бьянка внимательно осмотрела деревянную подпору, возле которой стояла дама, когда налетел ветер. Несколько длинных золотисто-рыжих волосков застряли в грубой древесине…
- Волосок притянет голову, - заметила Хосефа. И повторила: - Ты начинаешь учиться. Это хорошо.
***
Агнесс ждала, что злотворность зелья проявится уже на следующий день, хотя сама ставила условием неспешность воздействия яда, так, чтобы ни у кого не закралось подозрения. И все же она проснулась с тайной мечтой услышать крики, беготню в коридорах замка, увидеть, как мечутся служанки с окровавленными простынями, и узнать, что ее юная свекровь скинула ребенка. Так оно всегда бывает, досточтимый слушатель, - желания опережают разум.
Но утро пришло как обычно, без беготни и окровавленных тряпок - разве что в густо-пурпурном вине, поданном за завтраком, Агнесс почудились какие-то словно бы маленькие белые рыбешки. Но стоило ей всмотреться в рубиновые переливы, как примстившиеся рыбешки прямо на глазах растворились.
Завтрак тоже прошел так же, как проходил обычно. Однако, споласкивая руки в лимонной воде, Агнесс вдруг увидела тянущуюся к ней из таза для умывания маленькую красную ручку, будто вовсе лишенную кожи. На крик ее сбежались едва ли не все обитатели замка, но ручка к тому времени исчезла, а Агнесс удалось взять себя в руки и уверить домочадцев, что ей что-то почудилось.
Однако это было лишь началом. В то время, как у стен почти беззащитного замка Азуэло появились неизвестные люди, разложившие три больших костра и после того молча исчезнувшие, донья Агнесс Арнольфини все менее и менее могла сопротивляться приступам безумия, охватывавшим ее. То ей чудился детский плач, то ей виделся ребенок, ее собственный ребенок, с пухленькими щечками и золотистыми кудряшками. А то вдруг она видела отвратительные гниющие останки, и крошечный череп катился, окровавленный, к ее ногам…
***
Тебе не составит труда, терпеливый слушатель мой, понять, в сколь сильной ярости был граф де Бомон, когда Мартин прибыл во Вьяну. Ничего не желал граф знать о причинах внезапного отбытия его с поля боя. Лишь в одном сделал он поблажку капитану Бланко - не велел повесить его немедленно, что было проделано с несчастным Пепито, а лишь отдал распоряжение бросить Мартина в каземат Вьянского замка до того часа, пока у него дойдут руки судить капитана по всей строгости.
Мартин догадывался, что немалую долю в графскую милость внес де Бомон-младший. Хотя старый граф и полслова не проронил про спасение сына, за которое он еще совсем недавно так горячо благодарил своего капитана. Он ведь теперь идальго, подумал Мартин, оказавшись в темной камере. Он дворянин милостью короля, его даже не имеют права повесить.
В каземате время текло медленно. Раз в день ему приносили поесть, но стражник, видно, получил строгий приказ держать рот на замке, потому что на вопросы Мартина он только свирепо мотал головой и выкатывал глаза. И Мартину ничего не оставалось, как вспоминать. Когда-то, еще мальчишкой впервые попав в тюремное подземелье, Мартин положил себе за правило - когда несвободен, надо вспоминать одно дурное. Так станешь злее. Так скорее освободишься. И вот теперь память послушно подбрасывала одно “дурное” за другим - вспоминался Саммер и то, как он однажды вспорол брюхо какому-то толстяку и мыл руки в его крови. Где же это было? Города и военные кампании сливались, и Мартин порой не мог отличить одну от другой.
Да, Саммер любил кровь. А вот Карстанс был тихий и добрый малый, мухи не обидит - если в его руках не было меча, конечно. Карстанса подняли на копья в Монтеверде. Он, кажется, и сам до конца в это не поверил - Мартин помнил то удивленное выражение, которое застыло на лице Карстанса, когда сразу три копья пробили его грудь.
Лежа на соломенном тюфяке, Мартин страницу за страницей вспоминал все дурное, что случалось с ним. Обманы. Кровь. И снова обманы, и снова кровь… Мартин вспоминал и чувствовал, как знакомая живительная злость наполняет жилы.
Что-то изменилось в один день. Мартин почувствовал это по тому, как почти уважительно поставил перед ним миску с едой стражник, как бережно положил краюху и поставил кувшин с водой. Стражник был незнакомый.
- Ты… того, ешь… - голос у солдата оказался сиплый, будто у него было постоянно застужено горло. - Ешь и радуйся, что тут, а не там.
И постепенно Мартин вытащил из солдата все новости. А новости оказались не слишком радостными - войска короля Наварры осадили Вьяну. Все было так, как говорил ему Борджиа.
В городе начался город, а за королевскими войсками пришли обозы с мукой, с солониной в бочках, с овощами, с маслом и вином. Изголодавшиеся жители, прежде считавшие себя подданными Фердинанда Арагонского, который стоял за графом де Бомоном, порешили сдаться и пойти под руку Иоанна Наваррского. Не сдалась только цитадель. И Мартин понял, что сидеть ему осталось недолго.
Так оно и случилось. Через два дня в каземат вошел сам де Бомон-младший. Графский сын все еще не мог орудовать мечом с той же легкостью и искусством, как раньше - левая рука его еще не обрела былой подвижности, - да и выглядел не лучшим образом.
- Вы свободны, дон Мартин, - молодой граф говорил, точно каждое слово отрывал от себя с мясом. - Прошу простить, что не явился раньше.
- Я готов служить вашему сиятельству, - слегка поклонился Мартин. Граф устало кивнул.
- Пойдемте. По дороге я расскажу вам о настоящем положении дел.
Положение и вправду оказалось неважным. Жители не просто сдали Вьяну, но и помешали гарнизону замка забрать в цитадель достаточно провизии.
- Нам грозит смерть от голода, если прежде нас не перебьют, - говорил молодой граф. - Герцог де Лара уехал, обещал привести отряды из Кастилии, но…
Он красноречиво пожал плечами. Герцог де Лара - набитый дерьмом индюк, подумал Мартин.
- Этого негодяя Борджиа и его орду в городе встречали с цветами, - ярость на миг прорвалась в том, как де Бомон выплюнул эти слова. - Столько солдат сбежало, те, что из местных. За пару подвод с мукой продали честь!
Что за честь, коль нечего есть, подумал Мартин. Его сиятельство, поди, и не знает, каково оно.
А графский сын продолжал рассказывать - о том, как его отец ездил в Лерин на встречу с королем и его грозным командующим, как отца едва не схватили там же за измену. Как король грозил судить и казнить мятежного графа.
- Я видел глаза этого Борджиа, - изменившимся внезапно голосом сказал де Бомон-младший. - Вчера. Они подъехали к воротам цитадели…
Лицо графского сына потемнело.
- Он даже не надел шлем, так и подъехал с непокрытой головой. Я сказал ему, что знаю, кто он таков и обо всех его деяниях. И сказал, что он превосходит легенды о себе.
Это может быть, подумал Мартин. Но вряд ли Чезаре Борджиа поверил в вашу искренность, ваше сиятельство.
- Он улыбнулся и сказал “Да гори они в аду, эти легенды!” И в глазах его я увидел ад… - медленно роняя слова, продолжал молодой граф. Потом поднял голову и прямо взглянул на Мартина. - Нам не выжить, Бланко. Еды у нас осталось всего на неделю, да и то на полуголодном пайке. А если через пару дней он подтащит сюда всю артиллерию, нам и вовсе конец.
Они вышли во двор цитадели. Всюду заметна была та особая нервная и мелкая суета, с какой люди делают заведомо безнадежные дела. Небо заволокло тучами и, хотя солнце едва перевалило за полдень, на Вьяну наползал сумрак.
- Насколько сильно вы желаете выжить, ваше сиятельство?
Молодой граф поднял голову, и в черных глазах его загорелась такая жажда жизни, какую Мартин видел раньше разве что у лошадей, которых собирались добить. Люди скорее других тварей Господних смиряются с тем, что им суждено помереть.
- К вечеру будет гроза, - бросил Мартин, и де Бомон-младший недоумевающе взглянул на него.
Они обошли цитадель, уже оцепленную наваррцами; даже издали было видно, где на постах стоят наемные ландскнехты, а где - пехотинцы из местных. Наемники привычно обустраивались на месте с таким расчетом, чтобы можно было защититься от уж слишком досаждающей непогоды и при этом не оставить поста. Обойти этих будет почти невозможно.
А вот и местные. Их чертов Борджиа поставил у самых крутых скатов холма, которые верхами не пройдешь. Эти вахлаки пойдут искать укрытия, едва дождик перерастет в что-то посерьезнее.
- Мне кажется, я знаю, что делать, - сказал Мартин.
План был готов к вечеру. Старый граф в совете участия не принимал - вернувшись из Лерина, где его едва не схватили, он словно бы утратил и разум, и веру в себя. Он проводил теперь время в отрешенном одиночестве, оставив все дела на сына. Однако советники, которым тоже должно было не поздоровиться, если Иоанн Наваррский до них доберется, возмутились дерзости Мартина.
- Вылазка… ночью! Немыслимо! - пробормотал в бороду один.
- Мыслимо - для того, кто решил сбежать, - напрямик заявил второй.
- У меня есть более оснований оставаться верным его сиятельству, нежели у вас, - бросил Мартин второму из говоривших.
- Замолчите, оба! - крикнул де Бомон-младший - как раз тогда, когда второй советник с исказившимся злобой лицом уже, казалось, готов был кинуться на Мартина. Советник был на полголовы ниже капитана, так что Мартин глядел на него с невозмутимостью першерона, которого облаивает маленькая собачка.
- Я одобряю идею капитана Бланко, - сказал молодой граф, когда все немного успокоились. - Добраться до Логроньо пешком, выйдя из замка под покровом ночи - согласен, план выглядит безумным. Но если уж выбирать между ним и смертью, то я согласен и на безумие.
Уже после совета, оставшись с Мартином наедине, де Бомон-младший долго молчал, разглядывая разложенные на столе бумаги, и, наконец, проговорил вполголоса:
- Отец рассказал, что в королевском лагере один из наших солдат, бывших с ним, случайно услышал, как этот Борджиа говорил по-каталански одному из своих людей: “Теперь, когда их лучший капитан казнен, Вьяне не устоять”. Они думали, что вы казнены. Поэтому я безоговорочно верю вам.