- Полагаю, ничего греховного нет в изучении природы. В том числе и природы человеческой, - заметил отец Франциск, и Стефано похолодел - никто, кроме Агнесс, не знал, что у него имеются несколько превосходно иллюстрированных анатомических атласов, а также копии рисунков Леонардо, где изображались внутренние органы человека. Однако монах более не сказал ни слова об анатомии, углубившись в изучение последнего детища Стефано - модели катапульты с приводным механизмом нового типа.
- Это лишь модели, но я не оставляю надежды когда-нибудь воплотить их в настоящем размере, - не зная что сказать, пробормотал Стефано. Он все более чувствовал себя мальчишкой, к игрушкам которого проявляет - или же только изображает - внимание взрослый человек. Но монах понимающе кивнул.
- Леонардо да Винчи, как вам, возможно, известно, служил военным инженером в войске Чезаре Борджиа, - внимательные глаза отца Франциска, два черных аркебузных жерла, хлестнули коротким выстрелом-взглядом.
- Да, я слыхал о том, - наклонил голову Стефано. Неужели это и было целью визита странного монаха - зловещий командующий короля Наварры, сгинувший, по слухам, под Вьяной? Но он, Стефано, даже ни разу не видел Борджиа.
- Муж есть глава жены, сеньор Арнольфини, - неожиданно проговорил отец Франциск. - И, как любой привилей, это налагает на мужа обязанности. Духовное руководство, забота о том, чтобы жена пребывала в чистоте и должном окормлении. Прискорбно, что я вынужден говорить с вами о столь простых и очевидных вещах.
Отец Франциск смерил его суровым взглядом - едва можно было поверить, что этот же человек служил сегодня праздничную мессу с выражением благостным и умиротворенным, будто и в самом деле видел и ангела Господня, и Пресвятую деву, которой тот самый ангел возвещал благую весть.
- Когда в последний раз ваша жена была у исповеди, сеньор Арнольфини? - резко спросил отец Франциск.
- Как вы смеете… - вскипел Стефано, но непроницаемый, исподлобья взгляд доминиканца и нарочито тихий хрипловатый голос его глушили в нем все мысли, оставляя лишь страх. За Агнесс и за себя.
- Я взял на себя обязанность, которую пристало бы нести отцу Бенедикту, вашему замковому капеллану, и которой он по мягкосердечию и из уважения к вашей, сеньора этого замка, воле не выполняет.
- Моя жена нездорова, - упрямо опустив голову, пробормотал Стефано. - И отцу Бенедикту это хорошо известно.
- Неужели же недуг лишает ее духовного окормления? Пастырского наставления? Возможности покаяться, очистить душу - за которым, возможно, по неизреченной милости Господней, последует и очищение тела от недуга. Ибо недуги телесные находятся в неразрывной связи с недугами души…
Из окна донесся звон колокола.
- Подумайте о моих словах, сеньор Арнольфини. - Отец Франциск поднялся и, не прощаясь, покинул комнату. Стефано же так и остался сидеть, стараясь справиться с тем ощущением тоскливого ужаса, которое оставила в нем беседа с доминиканцем.
Как ты, должно быть, успел понять, внимательный слушатель, Стефано уже давно не веровал в Бога по-настоящему. Все, что осталось от его детской веры после университетской науки, было сметено цинизмом отца. Да и сама жизнь его была столь полна наукой и заботами насущными, что для Бога попросту не находилось места.
Ночью Агнесс была непривычно тиха - не было безумного бормотания и взрывов смеха, которые порой просто пугали Стефано. Не было бесконечных обрывков страшных фраз, не было этой тихой жуткой улыбки, которая почти не сходила с лица Агнесс с того дня, как погибла служанка. И в душе Стефано проросла и окрепла надежда - что если чудеса, о которых все время долдонят монахи, и впрямь случаются? Что если и вправду есть Некто, кому не безразлична жалкая человеческая жизнь…
- Мне кажется, он обрубил мои крылья, - сказала Агнесс, когда за ставнями забрезжили утренние полоски света. - Обрубил.
Она говорит о Мартине, понял Стефано. А Агнесс продолжала рассказывать - то, чего не рассказывала еще никогда. Она казалась сейчас совершенно нормальной, не безумной и не злобной. Она была такой, какой Стефано еще никогда ее не видел - из ее уст тек ровный, медленный и словно бы полусонный рассказ обо всем, что пережила она в банде наемников, обо всем, что видела и что делала. Стефано зажмурился.
- Почему ты говоришь это мне только сейчас?
- Он обрубил мои крылья, - спокойно, как неразумному дитяте, повторила Агнесс. - Начало искупления, сказал он. Я хочу вернуть их, мои крылья. Ты должен помочь…
“Прекрати! Довольно!” Ничего Стефано не желал в этот миг так, как этого. Она раньше почти ничего не рассказывала, понял он. А сейчас… Рассказ Агнесс тек неспешно и мучительно - так обрывают прекрасную розу, лепесток за лепестком, пока не останется жалкая сердцевинка с чахлым венчиком семян.
- Я увидела, как он вылезает из каминной трубы, - говорила Агнесс. - И потом я повернула тебя спиной, так чтоб ты его не заметил. И ты не заметил. И никто не заметил.
- Довольно! Замолчи! - Еще миг, и он ее ударит, свалит на землю и изобьет… изобьет так, что это кукольное личико уже никогда не будет кукольным.
Он вылетел из спальни - в одной нижней сорочке, босой, едва не свернул шею на крутых ступеньках. Сбежал по лестнице вниз - слуги уже поднялись, в кухне слышалась возня, перестукивание посуды и разговоры.
- Вина! - рявкнул Стефано. Едва не вырвав кувшин у испуганного слуги, он бросился наверх, по винтовой лестнице - туда, где уже не было покоев, где лишь узкие амбразуры выходили на отроги гор, поднимали над землей. Выше была только сама башня, окаймленная правильными четырехугольными зубцами.
Это надо осмыслить, шептал Стефано. У него не было жены. У него никогда ее по-настоящему не было. Отчего же сейчас так больно - будто это тот самый наемник, Мартин, хлестнул его по лицу и стоит, ухмыляется, зная, что у Стефано не достанет ни сил, ни храбрости ответить. Их история с Мартином не кончена. Стефано сел на край бойницы - из нее виден был только кусок дороги слева и уходящие вниз утесы, которые дальше сливался со скалистыми горными отрогами. Самая защищенная сторона замка. Прохладный утренний воздух, вино, которое он пил как воду, прямо из кувшина, пьянили, было одновременно горько и как-то безнадежно.
Вот сейчас бы закрыть глаза, как в детстве, - а потом открыть, и все плохое исчезнет. Все будет как прежде - маленькая служанка будет жива, а он больше ни на мгновение не оставит Агнесс одну.
Край солнца, видно, уже показался из-за горизонта - края гор зажглись расплавленным золотом. Чьи-то шаги прошелестели по лестнице, но Стефано даже не повернул головы. И почти тут же ударил к заутрене колокол. В их замковой церкви колокол был один, маленький и жалкий, но в такие ясные холодные утра горы отражали звон колоколов крохотного монастыря милях в десяти от замка, и он доносился долгим протяжным отзвуком, будто подтверждая правоту замкового звонаря. Уж конечно, со злобой подумал Стефано, в присутствии этого черного пронырливого доминиканца звонарь постарается выказать столько благочестия, сколько им в Азуэло и не снилось.
- Я очистилась! У меня снова есть крылья! - раздалось откуда-то сверху. - Я лечу!
Что-то белое стремительно пронеслось мимо амбразуры и спустя мгновение раздался удар - Стефано показалось, что от него вздрогнул весь замок, содрогнулся до основания от той силы, которая впечатала хрупкое тело в плиты двора. “Крылья… обрубил крылья…” Только теперь Стефано понял, что Агнесс вовсе не имела в виду Мартина.
***
Утром, приоткрыв глиняный низкий сосудец, хранившийся в углу средней полки, Бьянка увидела то, чего ждала уже несколько дней - мышь, устроившая гнездо в свитом кольцом жмуте сена, лежала вверх лапками, холодная и застывшая. Бьянка глубоко и облегченно вздохнула, улыбнулась довольно.
Хосефа по своему обыкновению не стала хвалить ее, лишь кивнула, заметив ее довольное лицо.
- Все это нужно теперь сжечь, - заметила Хосефа, как бы между делом. - Сосуд же разбить и закопать там, где бы его никто не нашел. И действо можно считать законченным.
Вплетенные в травяное кольцо золотистые волоски блеснули на ярком солнце, когда Бьянка вытряхивала в разведенный костер содержимое глиняного сосуда. Ей вспомнилось спокойное прекрасное лицо, словно сиявшее изнутри - лицо той, которую Бьянка полюбила, лицо той, которой желали смерти. Зря! Не стоило желать смерти этой женщине. Если бы не пришла желавшая смерти дама в скрытом под темным плащом красном платье, - не было бы ни горящего сейчас в костре мышиного трупика, ни уже превратившихся в черную золу золотисто-рыжих волосков.
Через несколько дней Хосефа послала Бьянку в деревеньку купить кое-чего из еды. Старушка, у которой Бьянка всегда покупала куриные яйца, как раз угощала пирогом сына, служившего конюхом в замке Азуэло и пришедшим навестить мать. Хлебосольная хозяйка пригласила к столу и девушку. Конюх, то и дело проходясь плотоядным взглядом по стянутой корсажем груди Бьянки, рассказал, в числе прочего, о том, что жена молодого господина донья Агнесс выпала из окна да и разбилась насмерть. Отпевали ее почти тайно - даже слугам запретили присутствовать на заупокойной мессе, которая, к слову, и закончилась что-то больно скоро.
- Так что слух пополз - отец Бенедикт наш отказался ее отпевать, так неотпетой и положили. И в склепе-то ее не клали, как обыкновенно, а под плиту сунули, - конюх испуганно перекрестился, и старушка-хозяйка последовала его примеру.
- Наши-то все, можно сказать, рады. Грешно худо говорить о покойниках, да только хорошего об этой… сказать вовсе нечего, - продолжал конюх. - Молодой-то хозяин с лица спал, как тень бродит по замку. Сказывают, он с тем приезжим чернецом вдрызг разругался, так что лишь заступничество доньи Кристабель спасло его от гнева… - конюх оглянулся на вошедшую в домишко курицу так, будто она могла подслушать его, - от гнева святой инквизиции.
***
Конюх вовсе не был бездушным и говорил лишь о том, что происходило в действительности. Да если бы тебе, досточтимый слушатель, привелось попасть в замок Азуэло после того, как было спешно похоронено бедное грешное тело Агнесс Арнольфини, ты бы немало удивился той сдержанной радости, которая воцарилась среди челяди после столь печального события. Супругу молодого господина, своенравную, порой и заносчивую донью Агнесс, слуги не слишком любили. К тому же она была итальянкой, а все итальянки, как известно, блудницы и знаются с нечистым, который и помогает им поддерживать их бесовскую красоту. Особенно же возросла эта нелюбовь после смерти маленькой Лусии, как называли несчастную служанку. Так что ужасную смерть доньи Агнесс челядь приняла как кару Господню на голову нечестивой итальянки.
И Стефано, прибитый, придавленный к земле страшной тяжестью, не мог найти себе места, ощущая то облегчение, с каким восприняли смерть Агнесс. Все, даже его отец. Лаццаро Арнольфини скорбел по невестке лишь в той мере, в какой это полагалось приличиями. В остальном же он все время посвящал хозяйству и укреплению своего пошатнувшегося после бегства де Бомона положения. Стефано подозревал, что отец уже направил депеши и Аграмонам, и королю Наварры, но это его не волновало. Все валилось из рук, он решительно не мог понять, чем настолько прогневили они с Агнесс судьбу, что на них свалилось и продолжает валиться столько несчастий.
В таком мрачном состоянии духа Стефано сидел в своем рабочем покое. Ничто не занимало его, ни занятия механикой, ни чтение, ни наблюдения за полетом птиц. Ни даже охота, на которую звал его отец. Лаццаро с приходом апреля как будто очнулся от зимней спячки - солнце, которое теперь светило в свою полную силу, быстро согревало землю и насыщало ее своей золотой силой, действовало и на его старые кости и дряблые мышцы. Лаццаро казалось, что он помолодел, и беременность молодой жены внушала ему уверенность в своих силах. А сын его, напротив, как будто постарел годами.
Сегодня день был так ясен, что Стефано решил сделать над собою усилие и стряхнуть этот покров безнадежности, упавший на него, будто липкая паутина. Он вышел во внутренний двор, половина которого так и сияла на солнце, а вторая половина купалась в прохладной тени. Отец с утра уехал на охоту, и стражники и челядь, очевидно, чувствовали себя гораздо вольготнее.
- В таком случае, я не поеду сегодня гулять, а ты сможешь заняться ее ногой. Ступай, - услышал Стефано голос доньи Кристабель. - Посижу тут, на галерее.
- Займусь, займусь, скоро скакать будет ваша Диана. Только вот нехорошо, ваша милость, свежо, как бы не продуло вас, - отвечал ей почтительный голос конюха. Так заботливо челядинцы говорили с одной только Кристабель, и Стефано почувствовал тихое раздражение.
- Доброго дня, дорогая матушка, - обратился он к Кристабель с насмешливой почтительностью. - Прекрасный денек, не правда ли?
- И вам доброго дня, дорогой сынок, - к его удивлению, Кристабель поддержала шутку. Они заговорили о чем-то отвлеченном, и Стефано купался в этой беседе, словно в теплой реке, оттаивая, отогреваясь. Он был очень похож сейчас на тетерева во время весеннего тока - не видел и не желал видеть ничего вокруг себя.
Чего уж тут хорошего, скажешь ты, досточтимый слушатель, если пасынок наедине беседует с мачехой, которая ему самому едва ли не ровесница. И это “едва ли” означает, что она моложе пасынка на год или два. Всяко бывает, отвечу я, всяко. Но уж тут-то, в этот весенний радостный день, не могло бы и речи быть ни о чем непристойном - в этом ты мне поверь. Однако же едва успел вернуться из короткой отлучки Лаццаро Арнольфини, едва успел переменить одежду и в обыкновенной своей отрывистой манере ответить на расспросы молодой жены - как уже призвал сына. О чем говорили наедине старший и младший Арнольфини, достоверно неизвестно. Однако слуги - те, конечно, шептались о всяком. В том числе и о том, что Лаццаро обвинил сына в попытке домогательств к его, Лаццаро, жене.
Во всяком случае, один из слуг клялся и божился, что слышал истошный визг Арнольфини-старшего “Паскудный похотливый стервец! Ты смел… ты смел…”
Старик отходчив, шептались повар и начальник стражи. Мало кто сомневался в том, что уже к утру Арнольфини-старший одумается и простит сына. Однако к утру Стефано Арнольфини бесследно исчез из замка. Стражники у ворот говорили, что выехал молодой господин на своем гнедом, лишь забрезжил рассвет - сказав, что хочет развеяться. Стражники слыхали о ссоре отца с сыном и не удивились ночной прогулке. Да и поклажи, такой, чтоб приметна была, они не увидели, оттого мысль, что сеньор Стефано может не вернуться, им даже не пришла в голову.
Однако Стефано не вернулся ни к завтраку, ни к обеду, ни к ужину. В его рабочем покое, куда вечером ворвался Арнольфини-отец, было чисто прибрано, а в полках с книгами зияли провалы. Но самое главное - из тайного покойца, о котором не знал никто, кроме самого Арнольфини и его сына, пропал ларец с драгоценностями. Об этом кипящий гневом Лаццаро вечером сообщил своей жене. Кристабель, в глазах которой старый Лаццаро не без удовольствия заметил ужас, бросилась перед ним на колени и умоляла не гневаться на нее, умоляла не винить ее в несчастье с сыном.
- Вставай, - Арнольфини был доволен страхом жены. Страх ее внушал ему доверие. - Ты все время была на глазах, не думай, что у меня нет своих глаз везде в этом замке. Иначе я не стал бы оставлять тебя тут одну вместе с этим… - он прервался, отхлебнул вина, услужливо налитого Анхелой, но вспомнив о сыне, снова задрожал от гнева.
- Молю, успокойтесь, супруг мой, - тихо проговорила Кристабель. - Вы устали.
- Да-да… я устал, - пробормотал Лаццаро, улегшись на кровать и с удовольствием смотря, как жена стягивает с его ног сапоги. - Устал… да… прикажи седлать… ужин…
Последнее он бормотал, уже погрузившись в сон.
В ту же ночь выкатившаяся на небо полная луна была единственной свидетельницей разговора, весьма странного для ушей непосвященных .
- Но что было причиной ее безумию? - шептал женский голос.
- Не знаю, - отвечал мужской. - Да и какая разница теперь. Что случилось - то случилось. Я думал, монах в первую очередь заметит эти… механические игрушки.