Крики, шум, шорох и топот – из тишины все переросло в гул, так же быстро, так же постепенно. В спину мне врезалось чуть ли не все население города. Меня подняли от земли и понесли на себе с бешеной скоростью, которой, мне казалось, не могли достичь человеческие тела, но они достигали. Мне казалось, у меня еще есть время, но я уже несся со всеми неизвестно куда, неизвестно зачем и к чему.
Я снова упал в шествие, публика все пребывала, народу становилось больше, а места – меньше. Как змея в лабиринте, мы сворачивали то на одну, то на другую улицу, но всюду встречали одно и то же – еще больше людей, больше флагов, больше недоумения и боязни все пропустить.
На одном повороте я вдруг заметил знакомое лицо. Всего на секунду оно вырвалось из толпы и открылось мне. Оно кричало – со всеми или из-за всех – я не понял, я не узнал его – это лицо, но видел, непременно где-то видел.
Меня понесло дальше, а знакомое лицо осталось сразу в двух местах – там, где я его увидел, и в моей памяти. Навсегда. Не знаю почему.
Все это слишком затянулось. Зажглись фонари, небо давно потемнело. Шествие остановилось у самого края города – оказалось, из пригорода прибыло еще больше народу, и все улицы переполнены, особенно центральная.
Уличив возможность, я протиснулся к спуску в метро. Народу и там было достаточно, но все же меньше, чем сверху. Мне нужно к центральной.
Поезда отъезжают переполненными. Придется подождать. Но ведь можно и подождать, если действительно хочешь чего-то. Я очень хотел на центральную.
Бывает у вас такое? Когда не знаешь почему, но хочешь чего-то, и можешь бороться за это с любыми обстоятельствами? Когда чувствуешь, что тебе это нужно, и не знаешь зачем. Нужно. Необходимо. Смертельно необходимо. Будто бы даже не тебе решать. Будто бы ты подчиняешься некой силе, которая призывает тебя к действию. Бывает у вас такое? Мне необходимо знать. Бывает? И если да – это нормально?
Мне кажется, так на меня действует толпа. Они ведь думают точно так же. Она властна и надо мной. Над всеми. Если мы не принимаем непосредственного участия в действии, мы так или иначе причастны к нему хотя бы потому, что знаем о нем, и даже если не показываем этого – мы в нем заинтересованы. Не знаю почему. Потому что это часть жизни.
Я много думал об этом раньше, и мне казалось, постиг всей сути человеческой массы – толпы. Но когда пришло время высказаться, оказалось, что ничего о ней я не знаю. Я уверен только вот в чем – суть ее держится на одном лишь чувстве, которое ни один человек испытывать не желает – чувстве одиночества.
Двери открылись, и я влился в вагон, меня прижали к стеклу, на котором висела яркая рекламка, и поезд тронулся. На меня навалился кто-то сзади, и я согнулся, а ноги пришлось раздвинуть, чуть ли не на шпагат сесть. Руку зажало в неестественной позе – если бы кто посмотрел на меня со стороны, подумал бы, что я нацист. Я уперся носом в бицепс мужика, рекламирующего спортзал где-то там, где я никогда не был. Или был, просто не знал названия улицы. Глаза вперлись в три буквы – “РНЫ” – больше я ничего не видел.
Пришлось мне опустить голову – так было проще. Шея затекла и я не мог больше держать ее ровно, тем более кто-то, держась за поручень, чуть ли не положил свою мощную руку мне на голову. Все, что мне осталось – это разглядывать чужие башмаки и сумки, которые держали внизу, чтобы их не унесло. Свои ботинки я не видел – они разъехались в разные стороны. Вообще все стояли как-то странно, будто бы играли в игру, где нужно ставить ноги и руки на разноцветные кружки. Я видел ногу человека, который стоял от меня в нескольких метрах. Или это была не его нога… Все смешалось, и было темно. Перемешанные провода – вот что все это напоминало.
И среди этой мешанины конечностей, обутых в разные башмаки, кеды и туфли, среди темного пространства что-то вдруг блеснуло. Не знаю, что это было, но когда я перевел взгляд туда – там была только штанина и выглядывающий из-под нее носок. Это могло быть что угодно. Может, от потерянной монетки отразился свет, или маленькое стеклышко. Но оно ведь тоже как-то туда попало. Монетку кто-то обронил. Кто держал ее до этого? Сколько человек? Где она побывала? Всегда было интересно проследить ее жизнь от станка до меня. Окунуться в…
Видели? Опять. Что-то блеснуло там же, только что, вот сейчас. Опять! Это… свет. В темноте любой свет кажется ослепляющим. Просто свет падает на пол, нашел щелочку меж ног и теперь покоится на полу. Ничего особенного.
А ведь он тоже может быть чем угодно. Вдруг это… дыра? В другое измерение или что-то такое? Почему нет? Может это земля с той стороны? Там сейчас утро – вот и свет.
Разглядывая световое пятнышко, которое не двигалось, я почему-то почти убедил себя в том, что это точно дыра в другой мир. И мне стало радостно. Я улыбнулся, не боясь поймать на себе чужие взгляды – здесь всем было не до людей. Свет все еще там. И он… греет. Он него прямо исходит тепло и умиротворение. Как щенок на войне. Новая жизнь на бойне. Надежда.
Когда двери открылись, все чуть расступились, чтобы выпустить меня. На станции было несколько человек. Они посмотрели на меня так, будто бы ждали меня. Может мне показалось и я устал, но меня все еще несло туда, наверх, ко всем, к действу, которое вот-вот развернется. Не я действовал, но что-то во мне. Что-то неясное и смутное, как истина, которую вот-вот разгадаешь, стоит лишь найти недостающий пазл.
Я вышел. Желтый свет фонарей, ночная свежесть, шум голосов, запах асфальта, тучи, люди, несколько огромных экранов. По ним вещают рекламу. Все ждут семи часов. Я жив. Мне кажется, я жив. На самом деле я ничего не понимаю.
Играет музыка. Что-то легкое, с электрогитарой. Крики вырываются из толпы один за другим, непоследовательные, хаотичные. А я снова куда-то пробираюсь. Людей много – никогда не видел столько. Но почему-то я всюду нахожу куда поставить ногу, где протиснуться, где свободно пройти, чтобы добраться поближе к сути сегодняшнего дня – к экранам, на которых повторяется одна и та же реклама.
На часах без четверти семь. Осталось немного. Вы не знаете, что случится? Никто не знает. Нам и сказали-то всего: такого-то числа в семь все и случиться. В каждом телевизоре, в каждом радиоприемнике, везде, в семь часов, сегодня, нам скажут, для чего мы жили. И будем жить, возможно. Нам скажут, в чем смысл всего. И знаете кто?…
Мне наступили на ногу. Я очнулся от раздумий и поднял взгляд вверх. Молодой парень, извиняясь, поднял руки, одной взял меня за предплечье и прошел мимо. За ним еще пара человек. И тут все потухло. Центр погрузился в кромешную тьму. Все: фонари, фары, окна, реклама – все потухло. Весь город. Может и вся планета. Ничего нельзя было разглядеть. Вообще ничего.
Стало тихо. Никто не решался нарушить тишину. Лишь изредка кто-то шептался. Мне не с кем было шептаться. Но меня распирало предчувствие чего-то громадного. Мне хотелось взять кого-то за плечи и трясти, пока он не почувствует то же, что чувствовал я. А я слишком много чувствовал. Я был и счастлив, и напуган, и взволнован, и спокоен, и несчастен, и поражен, и не удивлен. Я был зол, я был жалок, я был человеком, стоящим пред лицом… Бога. И если он меня разочарует, я умру. Здесь. Сейчас.
Ничего не происходило. Тихо и темно. Ветер трепал прически, а биение сердец сливалось в общую барабанную симфонию. У кого-то зазвонил телефон. Нехитрая мелодия разлетелась по всей площади. Послышалось шуршание, видимо, телефон доставали из кармана.
– Алле? – сказал кто-то довольно далеко от меня, в толпе – Нет, еще ничего… Да, у нас тоже… Да? Черт возьми… Сильно?… Я приеду, да… Да, хорошо… Да, да, черт возьми, я…
Кто-то стал пробираться сквозь толпу. Этого нельзя было не почувствовать, потому что он толкал одного, тот следующего, и так волна шла чуть ли не по всем.
– Они не приедут. Они тоже, наверное… – раздалось совсем близко от меня.
На секунду я увидел его лицо. Оно говорило по телефону, опустив голову и пробираясь к метро, но когда наткнулось на меня, поднял взгляд, а затем снова погрузился во тьму. Но через несколько секунд все опять озарилось. Я увидел перед собой толпу – все, как один, смотрели на экраны, не отрываясь. В трубку перестали кричать, а глаза на лице перебегали с одного экрана на другой, не зная, в какой смотреть.
На мгновение где-то сбоку я почувствовал чей-то взгляд, буравящий меня насквозь. Я медленно повернулся и встретился взглядом с псиной, сидевшей на руках у какой-то иссохшей старухи. Псина была лохматая, какая-то вся перекошенная, а ее язык безвольно свисал из пасти.
Я медленно перевел взгляд. На экране появилась картинка. Будто бы кто-то включил камеру, но закрыл ее ладонями. Включился звук. Каким-то басистым хлопком и гудением. Послышались голоса. Сначала неясные, потом отчетливее.
– Готов? – спросил голос за камерой.
– Да, да. Сейчас, подожди.
– Надевай, надевай.
Тихий смех.
– Черт возьми, да помоги же мне.
– О, Господи Боже…
– Что?
Снова все тихо засмеялись, камера чуть затряслась.
– Ну? – спросил голос за камерой.
– Все. Готово. Включена?
– Давно.
– Ну давай, скорее, скорее.
Кто-то упал. Шум и снова смех.
– Так… раз, два…
Камеру затрясло, рука исчезла, и всех ослепил свет. Все подняли руку вверх, заслоняя его. А из света медленно выступал силуэт.
Он сидел на стуле. За ним голубое небо и белоснежные облака. Они как-то странно покачивались. Ходили то туда, то сюда. Этого было почти незаметно.
Он сидел на стуле. От него шел свет. Он излучал свет своим собственным телом. Его белоснежные одежды огромными складками падали вниз.
Он сидел на стуле. Его белоснежная борода, его глаза, его морщинистый лоб, его мускулистые плечи, его жилистые руки. Его нимб над головой. Его… все, что в нем было – все было свято.
Это был он. Это Бог. И он. Сидит. На стуле.
Он молчал. Только тянул руки и смотрел в камеру. Изредка он отводил взгляд куда-то в сторону. Все это как-то затянулось. Будто бы дед и внук встречаются после долгой разлуки и не могут вспомнить как зовут друг друга, но лезут обниматься, не зная, что сказать и как себя повести.
Камера дернулась.
Бог откашлялся.
– Ну, эта… – сказал он – Приветствую вас, сыны мои и дочеря! – камера задергалась – Дочери! Да… Ээм… Так вот. В сей день… – он посмотрел куда-то вниз – по моим подсчетам, 736 803-й день от рождества христова… В сей день я хотел бы излить свою милость и благодать на вас, возлюбленные – он снова поднял руки и улыбнулся, а потом опять посмотрел вниз.
За его спиной голубое небо продолжало колыхаться. Сбоку, в правом нижнем углу кто-то будто бы тыкал в него с той стороны – как будто бы это было не небо, а полотенце, которое использовали как фон. И кто-то тыкал в него с той стороны. Бог это заметил и немного толкнул эту часть неба ногой.
– Сегодня, дети мои – продолжал он – Я поведаю вам то, чего вы так долго и упорно искали. Сегодня я открою вам то, что следовало бы открыть давным-давно, дабы избежать ненужных смертей и печалей. Да простит меня… Простите меня… – Камера зашаталась – В общем. Это было жестоко, я согласен. Я дал вам разум, я создал вас, но не сказал зачем. Слажал – да. Специально – нет. Я хотел сказать, но все не получалось. Дела, дела… Если бы вы не были такими сраными ублюдками, я бы сказал вам раньше! Я и сейчас не обязан говорить, ясно вам? Спасибо скажете… Короче. Я создал вас, чтобы вы…
Камера зашаталась. Бог посмотрел вниз, развел руками, не понимая, что к чему, и мотая головой. Он не видел, а я видел, в чем дело. И все видели. У него отклеилась борода. Камера жутко тряслась, а потом все снова пропало – ее снова закрыли ладонью.
Снова голос из-за камеры, другие голоса, шум, шорох.
– Что, что, что?
– Да борода, черт возьми! Тише!
– Давай ее сюда. Вот так. Готово?
– Да… ас… а.. три…
Бог все сидел на стуле, придерживая бороду, но делая вид, будто бы поглаживает ее. А там где должно было быть облако, было чье-то лицо. Оно сразу исчезло, но я успел его заметить. Не знаю, чье оно было. Понятия не имею.
– У меня кончается время, нужно бежать, дел невпроворот. Некогда объяснять – Он стал подбирать складки своих белоснежных одежд, пытаясь встать со стула – слушайте внимательно, ничего не пропустите – он наконец встал, подошел ближе к камере, бросил все из рук и схватил ее – Все, что вы должны делать – это бумажные кораблики. Вы. Должны. Делать. Бумажные. Кораблики. Вот в чем смысл вашей жизни. Вашей в частности и всех в принципе. Бумажные кораблики, вы поняли меня? – он стал трясти камеру – Поняли?
– Так, вырубай – сказал кто-то.
И все потухло. Снова тишина и снова шепот. Через минуту зажглись фонари. Все оглядывались, переглядывались, кто-то плакал – от счастья ли, или же от разочарования – не знаю. Я сам не знал что чувствую. Может и вовсе ничего – что еще можно чувствовать после такого? Это просто чья-то глупая шутка…
– Вы его слышали? – выкрикнул кто-то из толпы – Черт возьми, у меня же нет бумаги!
II
Я перекатывал катышки на сером пледе, которым был накрыт белый диван, и смотрел куда-то на пол, на ковер, который тоже был серым, но не видел его. Мне просто нужно было задержать на чем-то взгляд, чтобы погрузиться в безумство – не то безумство, которое призывает к каким-либо антиобщественным действиям или еще что в этом роде – а именно безумство. Как это объяснить? Не в то, что стоит за этим словом, а именно это слово. Безумство. Я ни о чем не думал. Без ума. Ну, то-то в этом роде.
В моей голове было пусто. Я не ощущал моего грузного тела, поместившегося на кожаном диване, не чувствовал твердого материала, ничего не осознавал – я вообще будто бы исчез. Если бы не взволнованный голос за моей спиной – я бы пропал. Эти редкие удивленные возгласы смутно врезались в уши и возвращали в реальность. И каждый раз я очухивался от наваждения, глаза фокусировались на сером ковре, и приходилось переводить взгляд на другое место.
– Неужели? – раздалось вдруг совсем близко от меня.
Первые секунды, когда глаза снова привыкали видеть, фокусировались на белой тумбочке, я ничего не понимал. Пока сзади, с другой стороны, снова не раздался голос:
– О, дорогая, мне так жаль…
Я обернулся. Жена разговаривала по телефону, оперевшись на одну ногу. Рукой она держалась за полку, чтобы не упасть, а взгляд был направлен в одну точку и сосредоточен. Она вслушивалась в голос, идущий через кабеля, или через воздух, или через спутник, к нам, идущий от другого телефона, от другого человека, живого человека. Я смотрел на нее, а она меня не замечала. Сейчас, прямо сейчас из трубки к ней неслась информация, важнее которой для нее не было ничего. Она ловила каждое слово, каждую фразу, каждую буковичку. Лицо ее было таким, будто бы случилось что-то… запредельное. Запредельнее того, что было в тот вечер.
Она снова что-то сказала, какое-то время сохраняя позу, а потом вдруг развернулась и ушла. Она все время ходила по квартире, когда разговаривала о чем-то серьезном.
Я отвернулся и стал разглядывать комнату. Она практически вся была белая. Те вещи, которые не были белыми, были серыми. Шторки были прозрачными и мягкие. Все остальное – твердое и сухое. На обоях не было рисунка – не было даже обоев, просто стены были выкрашены в белый. Белый, по ее мнению – олицетворение смысла. Потому что смысл, по ее мнению, должен быть во всем.
Ее голос все еще прорывался иногда через тишину, нарушая ее смутным, неясным эхом. Мне захотелось узнать, что ее привело в такое состояние, поэтому я терпеливо ждал, когда она заговорит. Вообще я сам люблю разбираться в этом. Например, кому-то кто-то звонит, и я пытаюсь по ответам судить о вопросах. Пытаюсь вникнуть в суть беседы, зная лишь одну ее сторону. Иногда это получается, иногда нет. Сейчас – нет.
Ожидание – что это, по сути, такое? Это когда сидишь и ждешь чего-то, так? Гениально!
Я ждал, и мне не о чем было думать. Невольно вспомнился тот вечер, толпы народу, флаги, краски. Крики и все, что произошло. Все, что было сказано. Я все запомнил. В мельчайших подробностях. После того, как тот парень закричал, что у него нет бумаги, все двинулись ее покупать, чтобы делать кораблики. Меня замело в этот поток, и не только меня. Сотни людей, пытавшихся выбраться, уносило вместе с основной массой уже помешанных на корабликах людей.