Пока все двигались, и я вместе с ними, под ногами нам попадались те сумасшедшие, кто прямо тут же сел на пол, достал откуда-то бумажку и делал кораблики. Их давили, толкали, пинали, а они сияли улыбкой, и все делали и делали свои кораблики.
Перед глазами мелькнула девушка, которая тянула ко мне руку, моля о помощи, и я тянулся к ней через людские тела, охваченные, парализованные идеей. Мы почти дотянулись друг до друга, как вдруг она исчезла, больше я ее не видел. Ее пожрала толпа. Она сгустилась и зажала меня. Я не мог пошевелиться. Двигаться уже было некуда, но сзади на нас продолжали напирать.
– Да, конечно, – снова раздался ее голос. Она прошла мимо меня, но взгляда я не оторвал, не взглянул на нее.
На подступах к канцелярскому магазину произошла заминка – магазин был закрыт. Там, за стеклом, ожидая конца, продавец поспешно собирал бумажные кораблики, роняя слезы. Все остановились, пока особо инициативные отрывали от земли железную мусорку и разбивали стекло. Когда послышался дребезг, толпа снова двинулась. Я не мог выбраться. Меня прижало к стеклу.
– Конечно! Сейчас же! – голос сзади, в другой комнате.
Кто-то бросал голубые в тени и желтые на свету листы бумаги, и их ловили, как манну небесную. Руки тянулись вверх, все ликовали и…
– Давай, дорогая… Держись!
Через окно я забрался в магазин и ждал там, пока все не разойдутся. Сел под стол и, прижав к себе колени и обхватив их руками, наблюдал, как появляется и исчезает на полу полоска света. Когда она появлялась, крупинки стекла отражали на стену все цвета радуги. Почти все. Шум долго не прекращался. Но когда я вышел, все напоминало пост апокалипсис. Бумага была повсюду. Повсюду были кораблики. Их подхватывал ветер и приносил к моим ногам. Они, как волны, разбивались о ступни, мешкали, а потом уносились дальше. Было тихо. Все сидели по домам и делали кораблики. Я был один…
Пик! – она нажала на кнопку, и вызов прекратился. Она бросила телефон на кровать. Сейчас она закроет лицо руками, затем руки проскользят по голове и застынут на висках, придерживая волосы. Она будет стоять так и смотреть куда-то вниз, перебирая в голове все, что нужно сделать, не зная, с чего начать.
Шаги. Она идет сюда.
Я сидел на диване и ждал, когда она придет и все скажет. Но она встала передо мной, посмотрела на меня, уперев руки в бока, и ничего не говорила. Я тоже не знал что сказать. Никогда не мог подобрать нужных слов. Потому жевал губы. И сейчас. Они мне мешали. Они вечно выпирали и торчали, как у детей, огромные, пухлые. Я чувствовал их на своем лице.
Когда я поднял взгляд, она смотрела мне в глаза. Но тут же оторвала его и ушла. Перевесившись через диван, я проследил за ней. Она ушла в свою комнату. Я не понимал, что происходит. Хотя, это чувство не оставляло меня всю жизнь. Это было даже интересно.
Слышалось, как она открывает шкаф и достает из него чемодан. Потом заерзали вешалки – она выбирала, что взять с собой. Куда? Куда угодно. Но если мы куда-то едем – значит, это чертовски важно. Для нее.
– Помнишь твоего патлатого приятеля? – крикнула она из комнаты.
– Кого? – крикнул я в ответ.
– Патлатого приятеля – повторила она, как будто если повторить, я узнаю кто он.
– Патлатого? – ответил я, чтобы не говорить слишком много. Конечно, я помнил его.
– Да… – она замешкалась – мужа моей подруги.
– Да – крикнул я, и она замолчала.
Почему она вспомнила о нем? Я его помню. Мы не так уж хорошо общались, потому что он был странным. Вернее, не странным – он был занудой. С занудами можно найти общий язык – к ним нужно привыкнуть. Как к одиночеству. Стоит на один день перестать общаться с занудой – придется привыкать заново. А мы редко общались. Они с женой жили далеко, поэтому мы редко приезжали.
– Она звонила – наконец крикнула она мне, продолжая что-то там делать.
Я издал какой-то звук, вроде мычания, чтобы она поняла, что я ее услышал. Я думал о моей давнем патлатом приятеле. Он давно вышел из моей жизни. И я забыл о нем. И теперь мне кажется, что он – чья-то история, рассказанная мне. Я и не думал, что он еще жив. Наверное, все, что выходит из моего поля зрения, умирает для меня. Поэтому мне было странно осознавать, что он жив. Что он жил все эти годы без меня, отдельно от меня, и я даже не знал об этом.
Я пытался вспомнить о нем хоть что-то, и вспомнил вот что. Он вечно коверкал фразы. И злился, когда его не понимали. Он говорил не «Возьми трубку», а «Подними телефон», и когда ты подбегал, хватал телефон и поднимал как можно выше, он начинал махать руками, пытаясь выдавить из себя то, что хотел сказать, и не мог, и злился, и краснел.
Как-то мы с ним попали под дождь, когда ездили на пикник. Он, его жена и сын, я и моя жена. Мы стояли под навесом нашего фургончика – дома на колесах, смотрели, как рябеет озеро от капель дождя, как крохотные кружочки исписывают его, как узор, будто каляканья ручкой на полях тетради.
Мы с ним тогда сильно поругались и больше не виделись. Я больше не хотел слушать его монологи об ушной сере или непонятных черных катышках, которые появляются в разных частях тела. О том, что у него желчный пузырь в форме буквы S. И о том, как в детстве его учили морали.
Это был самый странный день в моей жизни. Кажется, я сказал ему какую-то ерунду, а он так близко принял все к сердцу, что полез в воду топиться прямо в одежде, под дождем. Нам пришлось вытаскивать его, и я насквозь промок и даже приболел.
Помню, после жена спросила меня: “Ты что, обиделся?”. А я ответил: “Конечно, нет! Я не обижен, я взбешен!”. По дороге обратно мы не разговаривали. Я не сказал ему ни слова, а он, сидя сзади с женой, которая бросала на меня гнетущие взгляды, делал вид, что меня не существует.
Странный он тип. Но сейчас, если бы мы встретились, то, наверное, общались бы как ни в чем не бывало. Я его не ненавидел, потому что мне было плевать на него. Он меня тоже. Он никого не ненавидел. Ему тоже было на всех плевать. Только этим мы и были похожи.
Жена все еще возилась в комнате, а я сидел на диване и даже не думал пойти к ней и помочь. А потом меня осенило, что так и нужно сделать, или хотя бы узнать, куда, зачем, когда. Но она вдруг затихла и пришла сама. Стерев пот со лба, она, переводя дыхание, сказала:
– Она звонила. Сказала, что он пропал вместе с маленьким сынишкой. Она переживает. Все из-за этой давки, наверное. Он зачем-то помчался в город, про какой-то сюрприз говорил, наверное, тоже хотели посмотреть и не вернулись домой…
Мне вспомнилось лицо. То лицо, что промелькнуло в толпе. Неужели это был он?
– Поэтому мы едем к ней. Нельзя оставлять ее одну, нужно поддержать.
– А я зачем? – спросил я.
– А зачем тебе оставаться?
– И то, и то – бессмысленно.
– Нет. Ты поможешь мне тащить чемодан, если поедешь. А если нет – будешь сидеть дома просто так, без дела. Это же ужасно!
– Неописуемо – сказал я, закатив глаза и вставая с дивана.
– Собирайся.
– Иду – покорно сказал я – иду.
III
Солнце слепило глаза, и я опустил… эту штуку, которая над лобовым стеклом. Никогда не задумывался, как эта штука называется. Или просто забыл. Но у нее точно есть какое-то название, даже если я об этом не знаю. Нужно же как-то ее обозначить, ведь она выделяется из общего интерьера машины. Она – самое простое, что в ней есть. Даже странно, что в таком продвинутом мире есть вещи настолько простые. Странно не потому, что они есть, а потому, что, живя в сложном мире, учишься все усложнять, и такие вот нехитрые вещи вводят тебя в диссонанс времени. Как будто ты вдруг откатился на 50 лет назад. Сейчас у меня было именно такое чувство. Это мешало. Чуть-чуть.
На горизонте ни одной машины, только темно-серая прямая полоса, которая казалась слишком прямой и неестественной для такого пейзажа, разделенная надвое желтой линией. Впереди, темные, выставившие вперед свои неосвещенные полуденным солнцем стороны, высились горы. В них темно-серая прямая полоса растворялась. И это тоже было странным. Только что я сидел на диване, это было совсем недавно, а теперь я здесь, еду в машине по неестественно прямой темно-серой полосе. И меня начинает нести. В такие моменты кажется, что сходишь с ума.
А справа и слева от темно-серной полосы – желтые пустыри, почти пустыни, по которым обычно перекатываются перекатистые перекатиполе. Одно перебежало нам дорогу – больше никакого движения. Но я то знаю – за каждым камнем сидит ящерица, испугавшаяся шума мотора, и как только мы пронесемся мимо, она вылезет и будет сидеть на камне, греясь на солнце. А если ее схватить за хвост, она дернется и убежит, оставив хвост тебе на память. Он будет дрыгаться у тебя в руке, а потом постепенно повиснет, как шнурок.
Вообще эти пустыри-почтипустыни кишат всякой живностью, которая не вылезает на поверхность, когда ты рядом. Потому что ты человек. Животные будто бы устроили человечеству бойкот – не зовут его ни на какие вечеринки. Устраивают свои, закрытые, на которые человека не приглашают. Поэтому все интересное происходит без него. А когда он вдруг появляется – все прячутся, чтобы он не заметил их и не упросил принять его к себе. Хотя, он все равно ничего не поймет – он же человек. Куда ему.
Скучный пейзаж. Унылый и скучный. Мне такой по душе. Никаких излишеств. Минимализм в чистом виде. Простор. Свобода. Синонимы. Короткие предложения. Вы понимаете.
Кактусы и сухая трава – больше на них ничего не росло. Ну, разве что еще температура – было дико жарко. И становилось еще жарче. Через открытые окна нас хлестал ветер, так что пришлось держать их закрытыми, а вентилятор на приборной панели пришлось выключить. Он жужжал – и все. Было душно.
А горы все не приближались. Сколько бы мы ни ехали, казалось, что едем мы по беговой дорожке, которая все время уходит назад. В окнах проносились кактусы. Один слева показался мне знакомым – он был… как бы сказать… идеальным кактусом. Такими их рисовали в мультиках. Прямые закругленные углы, ровные стволы, зеленый цвет. Он был точно как нарисованный. И я приковал к нему взгляд – или не я, а та неизмеримая, неизвестная сила, которая заставляет нас делать всякие вещи.
Он приближался, я смотрел на него, и когда он был совсем близко, а голова моя повернулась на 90 градусов, он в мгновение исчез в окне, и я увидел ее. Она сидела в соседнем кресле, подперев рукой голову и недовольно и устало всматриваясь вдаль. Прядь ее волос выбилась и прилипла ко лбу, нижняя губа недовольно выдвинулась, брови нахмурились и собрали кожу на лбу в рельеф горной местности. Все это в скупе давало образ недовольной и вечно ворчливой девчонки.
Она была жутко милой. И особенно красивой.
Но нужно было смотреть на дорогу, и я отвернулся. Хотя впереди никого, и сзади никого, нужно было смотреть на дорогу. Может я просто хотел отвернуться. Хрен его знает, честно говоря. Никогда не мог нормально в себе разобраться. Хотя в остальных – пожалуйста. Хоть сейчас. Скажу вам, кто вы такие. Всегда хотел так сделать. Из рубрики: “Узнаете себя?”. Итак. Скажу всего одно слово: человек. Узнаете себя?
Мы ехали уже пол дня. Оставалось примерно столько же. И молчали. Иногда меня это угнетало и я жалел, что ничего о ней не знаю. А иногда мне было плевать на нее, и я хотел от нее отделаться, и грубил ей, и делал ей больно, хоть и не верил, что это возможно. Может в этом все дело?
На меня напала грусть. По былым временам, по былым чувствам. По всему, что прошло и чего не вернуть. Можно сказать, по всему, что прошло, потому что все, что прошло – не вернуть. А если есть то, что прошло и что можно вернуть, то это ошибка – можно вернуть, но совсем не то.
Тупая грусть, которая всегда есть, которая всю жизнь сидит в человеке, а когда в нее тычешь пальцем – она просыпается и начинает действовать. И ты начинаешь ее ощущать. Она из груди поднимается в мозг и начинает копошить воспоминания, а острым хвостом все еще муштрует твои легкие. И тебя тошнит. И ты жалеешь о том, что воспоминания нельзя выблевать, как протухшие сосиски или перепитое пиво.
Время тянулось жутко долго, я забыл, я ничего не чувствовал, просто жал на газ и ехал прямо, прямо, прямо. Мы скакали по холмам. Мимо пронеслась машина – я зачем-то запомнил номера. И подумал о патлатом приятеле. Мне вспомнилась его походка. Он все делал как-то нелепо, как будто его не учили жить, как будто он сам учился и ничто не мог довести до конца. Он ходил как лошадь на параде, высоко поднимая колени. Он пропал, как она сказала. И их странный сынок. Который вечно поправлял очки и думал о чем-то своем. А она – жена и мать – вечно крутилась вокруг них, как будто сами они не моги поднять руку и взять со стола чашку. Странная семейка, ничего не скажешь.
На лобовом стекле я заметил букашку, которая пыталась удержаться и не слететь. На секунду я включил дворники, и ее размазало по стеклу.
– И зачем? – внезапно спросила она.
От неожиданности я даже вздрогнул, забыв, что она все еще здесь. Я посмотрел на нее. Она сидела в кресле, недовольно сложив руки и нахмурившись от солнца, которое слепило ее, но в то же время приятно грело. Мне срочно нужно было придумать что-то, чтобы оправдать свое действие, и я ничего лучше не придумал, чем сказать:
– Она загораживала… вон ту гору, я хотел посмотреть что там такое.
– Там гора – она непонимающе развела руками.
– Ну, теперь я вижу, букашки ведь там нет.
– Теперь там пятно.
«Какие мы наблюдательные, спасибо за подсказку!»
– Да, я вижу.
Она покачала головой. Снова молчание. Мы слишком много молчим, чтобы быть образцовой парой – нам просто не о чем разговаривать. Когда мы были молоды и влюблены друг в друга, нам это не мешало – мы все покрывали поцелуями, обниманиями и прочей ерундой. Теперь, когда мы остыли, это вылезло наружу. Вся наша разность и непохожесть.
Сейчас я и не знаю, зачем женился на ней. Да и она, наверное, не знает, зачем вышла за меня. Просто нами двигало что-то… другое. Иное – не знаю, как объяснить. Нам казалось, что это просто необходимо. Как будто это судьба, как будто это долг, который ты должен выполнить перед кем-то. А перед кем – это вопрос, который, наверное, люди будут задавать вечно.
Когда я решил открыть окно, она сказала, что ей холодно, и дует, и пыль летит, и вообще закрой его нахрен, чертов ты придурок – так она сказала. И стекло медленно поплыло вверх, а в голове у меня появилась картинка, как я вышвыриваю ее из машины на полном ходу.
Остался один выход – музыка. Из бардачка я достал диск – это такая плоская круглая штука с дыркой в центре, на которую, как на флешку, можно записывать информацию. Я вставил его в магнитолу, и из нее послышалось шипение. Спасения нет. Только страдания и смерть.
Вообще я не верю в удачу, я верю в случайности – и все, что ни происходит – это и есть огромная случайность, и само наше появление, само наше существование – случайность. Но иногда, когда случайности выстраиваются в последовательную цепочку событий благоприятных или неблагоприятных, что другие назвали бы “удачными событиями” или “неудачными событиями”, кажется, что ты неудачник. Неудачник с большой буквы, если это слово стоит первым в предложении.
Жуткая жара. От асфальта кривыми струями поднимался теплый воздух, как от гоночных болидов. Горы впереди таяли, как мороженное, и от чего-то вдруг отразился солнечный луч и ударил в глаз – всего секунду. Затем мимо пронеслась машина,обдав меня прохладным ветерком. Шучу. На самом деле я ничего не почувствовал, потому что окно было закрыто.
Я вспомнил о вентиляторе. Маленьком вентиляторе на липучке который мы выключили и убрали. Пошарив там, я нашел его и со смачным звуком прилепил на стекло. Крохотные гибкие лопасти завертелись, снова зажужжал механизм, и … ничерта не изменилось, было все еще жутко жарко, а вентилятор не помогал. Но я решил его оставить. Это было символом того, что я пытался. Не сдался и не смирился. Это, можно сказать, была моя маленькая гордость. Та самая гордость, когда всем уже ясно, что ты проиграл, но ты делаешь вид, что нет, хоть и сам все прекрасно понимаешь. Если развить эту мысль, можно прийти к тому, что сопротивляться бесполезно и наилучший способ – сдаться, впасть в апатию, прогнуться. Но гордость – единственное, что заставляет человека жить. Меня лично, наверное.