Нашарив взглядом микроволновку и найдя ее там, где она обычно и стоит на кухне, я взял контейнер, где было больше всего еды, и закинул его на пару минут. Вернувшись из гостиной, я нашел уже горячую порцию макарон и какого-то мяса. Спрашивать о мясе, к счастью, было не у кого, и я принялся есть. Есть в одиночестве в чужой кухне. Я нащупал глазами фотографию виновника торжества. И смерти сына. И горя жены. Все это была его вина.
На фотографии он еще не отрастил себе те дурацкие патлы, в которых я видел его в последний раз. Невольно мне снова вспомнился тот случай. Этот чахоточный дождь, то поливающий, как из гидранта, то еле заметный, озеро, испещренное мелким крапинками падающих капель и его мокрые, слипшиеся темные патлы.
Жены тогда ушли в трейлер готовить, его мелкий мальчуган с ними, а мы остались на улице, стояли под козырьком и наблюдали, как прекрасные дни на пикнике под солнцем и с играми медленно сползают в озеро ручьями грязи.
Его мальчишка был еще страннее, чем он сам. Он всегда был один, ни с кем не дружил и играл в одиночестве, никого к себе не подпуская. Играл он во всякие стрелялки, как и все мальчишки любил солдат, пушки и машины. Его лицо никогда не казалось мне живым – он смотрел на мир как на какую-то картинку, которая двигалась – и все, больше ничего.
В общем, он был с нашими женами, и я был рад этому. Иногда его общество было мне неприятно и жутко нагнетало. Хотя общество его папаши было не лучше. Так вот, мы стояли с ним на этой чертовой веранде под крыльцом, и он спросил меня, что я имею против этих дурацких патлов.
Когда я ответил, он несколько минут стоял в оцепенении, и я видел, как мерзко и невротически дергалась его щека. А потом он вдруг дернулся к озеру топиться. Я еле вытащил его из воды. Он был уже по шею в озере, барахтался и кряхтел, когда я догнал его, схватил и потащил обратно. Как только я, наконец, вытащил его на берег, он вырвался и полез топиться снова, и мне снова пришлось прыгать за ним.
Жены выскочили и стали кричать, а малой просто стоял и наблюдал, пытаясь засунуть в рот какую-то огроменную игрушку. Больше мы с его отцом не разговаривали.
Он был просто отбитым человеком, подумал я.
Вернувшись в гостиную, я нашел их шатающимися из стороны в сторону, причем одна из жен – не моя – все время всхлипывала, а другая – оставшаяся, моя – после каждого всхлипывания 21 раз повторяла: все, все, все, все, все…
Мне почудилось, что все это уже случалось.
Я сел на диван и подумал, что должен что-то сказать. Ведь я знал его, а теперь он мертв. И хоть на ее сына мне наплевать, ее муж был мне… что-то вроде… приятеля? Да, наверное, так. Нужно уличить момент и сказать, высказать свое сожаление, показать, что мне не все равно, что я жив и хочу сказать, что опечален тем, что не жив он. Ну и сын его, конечно… Как там его звали?
Я выжидал. И думал о том, что сказать. Сказать, что мне жаль? Это ничего не значит. Сказать, что я понимаю? У меня никогда не было мужа, у которого был сын, и он никогда не погибал так глупо и нелепо. Сказать, что это большая утрата для человечества? Да нихрена оно не потеряло! Даже лучше, что он… кхм.
– Я ведь говорила ему, я ему говорила, чтобы он… Чтобы он…
Снова рыдания захватили пространство, воздух наполнился скорбью. Мне показалось странным, что все эти бессмысленные разговоры о том, чего уже нельзя изменить, совсем не беспокоят мою жену. Она понимала их и даже находила уместными. Мне невольно подумалось, что, если бы ей предстоял выбор между правилами и исключениями, она выбрала бы правила – для других. А исключения приберегла бы для себя.
– Все, все, все, все, все, все, все… – повторяла моя жена, как заклинание, поглаживая не мою жену по плечам, что ежесекундно вздрагивали.
Это не помогало.
Несчастная вдруг так резко оттолкнула мою жену и попыталась встать, что, видимо, не успела спохватиться и поставить нужную ногу, так что рухнула на ковер. Моя жена тоже вскочила, не зная, как перешагнуть через свою подругу, чтобы подойти к ней с другой стороны, и, суетясь, решила перепрыгнуть ее, пока та, кривя лицо, рыдала на полу. Но не смогла – она не допрыгнула и неестественно извернувшись, рухнула на свою подругу. И я понял – момент. Тот самый.
– Думаю, не стоит так убиваться из-за смерти, ведь учение Гаутамы Будды гласит, что выход из колеса Сансары хоть и возможен, но маловероятен и почти невозможен. Колесо сансары крутится, и муж ваш, как и сын, наверняка валяется на пляже гладким камушком или скачет по вольным прериям. Не думаю, что он полностью очистил сознание от материалистических желаний…
IV
Было очень тихо, неестественно тихо, будто кто-то вырезал из вселенной ненужные ему звуки и оставил лишь те, что ему хотелось. Вокруг шелестели листья, проносились редкие, черные на фоне неба птицы, насекомые метались у фонарных лучей, но все, что я слышал – это собственные шаги.
Ступни поочередно касаются земли, придавив зелень, раскрошив сухие мелкие ветви в труху. Только шаги. Как по снегу в зимний снегопад, когда тишина неописуема. Но сейчас зеленела трава, снег и не думал падать, небо было звездным, однако звуки тонули. Как в комнате, обитой коврами.
Я шагал через сад к лесу. Оставаться в том доме я больше не мог. Где-то за небольшим, как мне казалось, парком сверкали огни, пробивающие листву насквозь, мощные столбы света, направленные прямиком в темное ночное небо.
Было уже прохладно, свежо и сыро. Дневная жара плавно переплавилась в вечернюю прохладу. Я бродил уже с четверть часа. Прямо надо мной как вечный спутник заботливо нависла белая медведица. Из всех созвездий я знал лишь ее и безошибочно мог найти в любой части света. Сейчас она казалась мне почти родной – она только и была со мной всю жизнь, она – мой вечный спутник.
Я облокотился на длинную сосну и оглянулся. В доме по-прежнему горело лишь одно окно: свет непропорциональным квадратом падал на бугрившуюся в саду землю. Внутри как будто никого не было – ни одного движения, ни одной тени не проскользнуло мимо окна. Я зашагал дальше.
Огни за деревьями, казалось, становились ярче и разнообразнее. Они вдруг приобрели определенные цвета и стали переливаться, переходя из одного в другое. Да еще и какой-то зловещий зеленоватый туман вдруг стал подниматься, вытекать из леса, сквозь деревья, наружу, на поляну.
Ноги сами несли меня меж высоких стволов к свету, как мотылька несут крылья. Один раз я наблюдал за мотыльком, который то появлялся, освещенный лампой, то снова исчезал, как только свет переставал падать на него, и я подумал вот о чем: мотылька не существует без света. Вся его жизнь – это вовсе не нахождение в лучах света. Вся его жизнь – это пусть к свету. Восточные настроения понемногу меня оставляли.
Точно так и я шел через лес, все глубже в туман, и постепенно стали проявляться какие-то звуки вроде гудения, скрежета металла, даже треск огня. Но больше всех было монотонное ритмичное гудение, все нарастающее. Все это очень походило на какие-то звуковые волны. По крайней мере, напоминало именно это. Звук то становился громче, то стихал, то снова громче, и снова, и снова. Иногда он ускорялся и гудение нарастало, а перепады громкости становились чаще, но затем снова спадал, как… как у машины, которая никак не хочет завестись.
Становилось темнее, а туман сгущался, заволакивая пространство. Вокруг все было в белой пленке, из которой попеременно то справа, то слева выскакивали и проносились мимо черные стволы деревьев.
Интерес во мне возрастал, и я прибавил шаг. Чем дальше заходил я в туман, тем неровнее становилась земля под ногами, а пробираться сквозь лес было еще труднее. Приходилось раздумывать куда поставить ногу, чтобы не упасть, и вскоре я вовсе делал шаг и останавливался, ища подходящее место для второго. В этот момент я взглянул на верх: на фоне синевато-черного неба, блеклого из-за тумана, стелившегося у земли, деревья чернели как угли, и я заметил, что верхушки некоторых из них срезаны. Они были просто оторваны от стволов и застряли в листве и ветках или повисли на кусочках коры. Опустив взгляд, я увидел, что большая часть из них уже свалилась на землю.
Через несколько минут я стоял в чаще леса, заполненной туманом, и смотрел на деревья впереди. Я видел четкую линию, проходящую откуда-то сверху до самой земли. Линию, но в голове у меня крутилось другое слово – траектория.
Деревья были просто выбиты, некоторые повалились и застряли в ветвях других, некоторые продолжали стоять без доброй своей половины, которая, наверняка, валялась в нескольких десятках метров.
Земля была усыпана зеленой листвой, ветками, вырванными из стволов, обрубками деревьев, коры. Вдалеке мерцал теплый, дрожащий свет, а намного выше – как будто над деревьями – продолжал мерцать свет каких-то прожекторов.
Дальше идти было возможно лишь по поваленными стволам. Я карабкался, шагал, расставляя в стороны руки, чтобы не потерять равновесие, взбирался, соскальзывал, царапая ладони, руки, ноги. Порой ветки хлестали меня по лицу и ногам, и я чуть ли не сваливался в мешанину из острых, поломанных ветвей, но мне удавалось удержаться и карабкаться дальше.
Взобравшись на очередной ствол громадного дерева, я понял, что слово в моей голове было чертовски верным. Моему взору предстала выжженная земля, выкорчеванные с корнями деревья, горящая от жара трава, то ли дым, то ли пар, исходящий от нагретой изрытой земли. Тоненькие линии огня как указатели тянулись дальше, в глубь, откуда я явственно слышал тяжелый, давящий на уши гул.
Нетерпение сжигало меня изнутри, но ступать по раскаленной земле я не мог, и мне пришлось обходить огромную, пышущую жаром борозду. Стало вдруг жарко, пот стекал с лица, одежда прилипала к телу.
Свет становился все ярче. Пробиваясь сквозь туман, выхватывая белоснежные клубы, разрезал он и тьму, и дым от огня. Как только я смог различить хоть какой-то смутный образ объекта, что смел деревья и врезался в землю с такой силой, мне стало не по себе.
Это был вовсе не метеорит, как мне казалось раньше. Я не знал о чем думать, не знал что делать. Я медленно пробирался меж деревьев, а в голове у меня крутилась лишь одна фраза: «черт возьми, что за хрень, что это за хрень».
Подходя все ближе, я, незаметно для себя самого, как-то по инерции, старался ступать как можно тише, хотя из-за громогласного гула никто не услышал бы даже моего истошного крика. Прожекторы оказались круглыми, вращающимися лампами, в каждой из которых было по три-четыре лампочки разных цветов. Они испускали ослепляющее сияние, блуждающие их лучи с некоторой периодичностью слепили меня настолько, что я зажмуривал глаза и закрывал лицо руками. И как бы жутко мне не было, все это время меня преследовало ощущение, что я уже видел нечто подобное когда-то.
– Черт возьми, да выруби музыку! – вдруг раздался раздраженный человеческий крик.
Через мгновение гул, который раньше я принял бы за шум мотора, утих, свет вдруг стал тускнеть, и я различил в темноте застрявшую в земле летающую тарелку гладкой формы, с уймой лампочек по бокам и стеклянным зеленоватым куполом.
Тишина. Еще тише, чем после моей самой неудачной шутки. Звуки вернулись, и я услышал, как в лес возвращается жизнь, как хрустят небольшие костры, пожирающие древесину, как гудят деревья и падают обломанные ветки. А еще я слышал, как что-то происходит внутри тарелки. Там кипела работа.
Я медленно, продолжая ступать тихо и аккуратно, обходил тарелку вокруг, ища вход, и заметил, как полоса света, в которой туда-сюда снуют какие-то фигуры, вылилась на исковерканную землю за этой странной штуковиной. Мне хотелось прикоснуться к гладкой поверхности металла, из которого была выплавлена тарелка, но только лишь поднес я руку, как почувствовал, что она раскалена до предела, и отдернул ее.
– Это не отсюда, это во-он туда-а. – снова услышал я голова.
– Куда?
– Туда, вон туда, остолоб!
– Ты имеешь ввиду вот это?
На секунду воцарилась тишина. Вздох.
– Да, да, вот это. Чертова махина, работай, работай! – закричал тот же голос и мне отчетливо послышались удары чего-то тяжелого об металл.
– У нас нет столько времени, мы должны быть через 20 минут! – послышался еще один голос, более спокойный и размеренный.
– Мы не успеем, если она не полетит! – закричал все тот же голос и, видимо, снова начал бить по чему-то.
– Это не рационально тратить время и силы на то, чтобы бить по генератору в надежде что он заработает. В конце концов, мы ведь может снова все отмотать.
– Да, да, конечно, можем – закричал еще раздраженнее первый голос – Только вот нам придется заново все чинить!
Шаги пронеслись где-то рядом, и от страха быть обнаруженным я резко присел, но они удалились, а внутри снова послышались удары и проклятия.
Медленно я приближался к полоске света, определенно вывалившейся изнутри тарелки. Значит, дверь открыта, или окно, или что там еще может быть у летающей тарелки?
Наконец, показался трап – небольшая лестница, ведущая наверх. Она вытягивалась прямо из корпуса. Продолжая осторожничать и скрываться, я подошел к ней, согнувшись, и посмотрел наверх. Внутри все выглядело как внутренности хорошо, по-домашнему уютно обставленного трейлера на колесах. Невольно мне вспомнился тот самый пикник, когда…
Шум. Я отпрянул и прижался к лестнице, медленно съехал по ней на землю и замер. Шаги. Как будто каблуки стучали по железу. Прислушиваюсь. Вроде бы исчезли. Я привстал, заглянул внутрь и, никого не увидев, ступил на лестницу. С каждым шагом я как будто отрывался от земли. Как будто невесомость подхватывает и отрывает меня и кидает в небо, в космос.
Я взобрался. Внутри никого. Тишина. Я стоял в небольшом коридорчике, в одном конце которого была большая тяжелая дверь с маленьким круглым окошком – она была, видимо, закрыта, а в другом конце поворот, за которым ничего нельзя было увидеть.
По бокам вверху вились связки проводов, некоторые из них были обтянуты пластиком, другие прозрачные – по ним небольшие яркие, почти светящиеся шарики катились друг за другом.
Коридорчик, как оказалось, был круглым. Вместо пола лежала решетка, шагать по которой бесшумно было практически невозможно. И хотя я уже был на космическом корабле, из которого лишь один выход, а пробираться вглубь – значит точно встретиться и с хозяевами корабля – не смотря на все это я старался шагать как можно тише.
За поворотом оказались еще два поворота – один заворачивал в конце коридора, другой в его середине. Вокруг что-то вечно испускало пар, небольшие струйки пара, казалось, сочились из труб, а потом затихали. К тому же, внутри все еще слышались редкие удары железа. Порой все вздрагивало, сотрясалось, но вскоре и это проходило.
Я быстренько промчался мимо двери в середине и заглянул за угол – там все в точности повторялось: коридор, в конце поворот, в середине дверь. Я вернулся обратно и заглянул в окошко в двери. За ним было темно, приборная панель, утыканная кнопками, подсвечивалась снизу, как и кнопки. Некоторые из них тоже светились. Еще светились провода, по которым пробегали пучки энергии. Все остальное – тьма.
Взявшись за большой вентиль, я стал крутить его, чтобы открыть дверь. Чуть поскрипывая, он поддался. Вентиль выскользнул у меня из рук и дверь плавно и быстро распахнулась, тут же включился свет, и я насчитал три человеческие фигуры, в одно мгновение повернувшие ко мне свои лица.
Я застыл. Мы все застыли – все, кто был в этой маленькой комнатке с кучей кнопок, дисплеев и креслами. На меня смотрели четверо: высокий мужчина в твидовых брюках, лакированных блестящих туфлях и бежевом свитере, у него была старомодная прическа из 70-х и аккуратные усы; другой был в широких спортивных штанах синего цвета с белыми полосками, белой замаранной майке и с большущими усами, идущими в стороны от носа, а затем полосками падающие вниз, как домик с крышей; третий был худой, с растопыренными в стороны кудрявыми волосами, у него почти не было подбородка и поэтому верхняя губа ложилась на нижнюю, а глаза были широко распахнуты, он был очень худой, а пальцы, тонкие и длинные, застыли в воздухе.