В тишине послышалось далёкое тиканье часов.
========== Часть 2. ==========
Локи проводил почти всё своё время подле портрета — он даже поставил его в спальню, лицом к кровати, пускай и в ночной темноте временами начинал ощущать странное неприятное чувство под горлом, будто нарисованные глаза смотрят прямо на его затылок в свете большой бледной луны. Боясь картины ночью, днём он не стеснялся ни капли своей нарциссичной любви к ней и даже однажды поцеловал ухмыляющиеся ему с картины губы. Просто потому что захотел. Иногда, по утрам, открыв глаза и не совершив больше ни единого движения навстречу грядущему дню, он долго всматривался в черты портрета, и для него это было подобно вставшему только ради него солнцу, зайчиками света скользящему по лицу и согревающему его кожу. Он обожал свой портрет за его красоту, молодость, идеальные черты, и он никогда бы не согласился отдать его кому-либо другому. Чтобы кто-то ещё наслаждался этим даром господним? Ни за что! Сама мысль об этом заставляла юношу вздрогнуть и поморщиться. Портрет принадлежит только ему, и он совершенно не согласен отдавать его в чьи-либо руки.
Но однажды, под конец лета, что-то произошло. Облачившись в ночнушку, Локи, как привык, подошёл к портрету, чтобы неслышно пожелать ему спокойных снов. Бледными, аристократичными худыми пальцами он провёл по воздуху в пяти миллиметрах от губ и скул своего отражения, пока не наткнулся взглядом на что-то, сбившее его с толку. В портрете абсолютно точно что-то исказилось. В нём стало что-то не так.
Но что именно? Он не мог ответить на свой вопрос. Нахмурившись, Лафейсон одёрнул руку и сделал шаг назад, чтобы взглянуть на картину в целом и, быть может, заметить пугающее его изменение. На секунду в разум врезалась ужасная мысль: вдруг с портретом всё в порядке, и это он изменился? Что, если отражение в зеркале утром было другим, и только сейчас, сравнивая себя с портретом, Локи стал способен осознать это? Нет! Он быстрым шагом направился к своему трюмо и схватил зеркальце, то поднося его ближе к лицу, то отдаляя. Нет. С ним всё в порядке. Ни морщин, ни желтизны, ничего. Он неслышно выдохнул с облегчением и вновь повернулся к портрету, всё ещё сжимая в руке золотую ручку зеркала. Он медленно, словно его ноги сдерживали тяжёлые цепи, подходил к нему, собравшись сравнивать свои черты с его чертами при помощи зеркальца, когда вдруг остановился.
Он понял, что не так.
Это было выражение лица. Чуть заметное изменение — просто уголок губ, слегка приподнятый в пугающей ухмылке, и немного сощурившиеся глаза. Локи испуганно отпрянул, выронив зеркальце и осев на свою огромную кровать. Сжав пальцами зелёные бархатные простыни, он неверяще смотрел на картину так, будто человек — его отражение — секундой позже выйдет из плена полотен и схватит нож, намереваясь зарезать перепуганный до смерти оригинал. Он совсем не понимал, что происходит. Сердце под рёбрами билось, словно пташка в узкой клетке, снова и снова взмахивающая крыльями и ударяющаяся ими о прутья, причиняя себе неистовую боль.
За дверью послышались звуки приближающихся шагов: кто-то поднимался по лестнице. Локи в панике схватил покрывало и в последнее мгновение накинул его на портрет, скрывая от любопытных глаз. В дверь учтиво постучали.
— Уже очень поздно, милорд, а на завтра у вас многое запланировано, — осведомил, не заходя в комнату, дворецкий. Локи неслышимо облегчённо выдохнул. — Мне разбудить вас в восемь?
— В семь, Дженкинс. Не беспокойся, я уже гашу свечи, — ответил быстро он и, слушая удаляющиеся вниз по лестнице шаги, вдруг вздрогнул, когда порыв ветра из открытых окон стянул с портрета изумрудную ткань. В этот момент сын Лафея принимает первое роковое решение переместись портрет как можно дальше от своей комнаты и накрыть самым толстым одеялом, которое только сможет найти Дженкинс.
Но это утром. А сейчас он гасит в комнате все свечи, оставив только один небольшой подсвечник и, взяв его в свои руки, подносит к портрету и долго, до самого рассвета, глядит в тёмные глаза напротив, смиряющие его насмешливым, пугающим до мурашек по спине, взглядом.
Теперь он начинал понимать. В память врезалась фраза, произнесённая им в порыве ярости на ужасающую реальность, желание, чтобы грехи мира сего отражались не на нём, а на портрете. Неужели всё сбылось? Невозможно. Но даже если так, почему портрет начал изменяться именно сейчас?
На заданный вопрос в мгновение ока нашёлся ответ: сегодня он впервые за долгое время увиделся с Грандмастером. Они говорили так, будто и не было никакой ссоры, и Локи позволял себе флиртовать, в глубине души полностью осознавая всю неискренность того, что он произносит. Он лгал, чтобы добиться от лорда желаемого, и ему так это нравилось, что после разговора он ещё долго прибывал в приподнятом настроении, как обыкновенно бывает после обретения тайны, в которую посвящён только ты и никто другой — это чувствуется чем-то приятным на самом кончике языка и щекочет горло. Теперь собственный язык казался Локи змеиным.
Неужели это и послужило истинной причиной изменения портрета? Одна небольшая ложь так исказила его лицо? А что случится, если он продолжит лгать? Или начнёт воплощать в жизнь другие грехи? Станет корыстным, горделивым, впадёт в уныние? Все его действия отразятся на невинном портрете, но не на нём самом. Значит ли это, что он вправду обрёл бессмертие и вечную молодость? Избежал встречи со старухой с косой? Локи поднял с пола зеркало и начал разглядывать своё лицо, трогая более бледную, чем обычно, кожу. Да! Сомнений не было.
Он в момент ощутил в себе столько силы, которая отзывалась покалыванием в кончиках пальцев, что сразу понял, какой ужасный выбор ему предстоит. Картина — его совесть, его судья и его мученик. Она могла бы помогать ему идти по правильным дорогам, не ступая на тропу преступную, грешную. Быть может, ему стоит заглянуть в церковь и покаяться? Изменит ли тогда портрет свои черты в его пользу?
Лафейсон покачал головой, слабо улыбаясь самому себе. Нет. Он просто продолжит жить своей жизнью — ничего от неё не упуская, наслаждаясь каждым её моментом. И пускай за мысли и действия его страдает портрет, а не он. Пришла пора приручить своего агнца и заковать в кандалы, занавесив его глаза и заперев на старом пыльном чердаке. Жизнь страха грядущей старости закончилась. Что ж.
Да здравствует новая жизнь!
Комментарий к Часть 2.
пишу только под настроение, поэтому главы будут выходить редко (просто заранее предупреждаю)
========== Часть 3. ==========
Локи ощущал себя спутанно. Его уверенность в собственной безопасности сменялась необузданным страхом за собственную жизнь, и эта почти обжигающая внутренняя противоречивость в конце концов побудила его заглянуть к автору его необычного портрета на чай и провести разговор на оптимально безопасной территории, чтобы художник находился как можно дальше от картины. Пускай та сейчас и покоилась на чердаке, вдали от чужих глаз и покрытая уже приличным слоем пыли, Лафейсон жутко боялся, что кто-то может увидеть его истинное лицо и украдёт его ужасную интимную тайну.
Он не собирался рассказывать Фандралу всё, иначе тот бы счёл его сумасшедшим, как и все приличные люди. Но к Грандмастеру идти было бы ещё более опрометчиво — тот любил его так нежно и трепетно, что Локи просто не хотел это разрушать, боясь, чем это может обернуться. Самое лучше, до чего додумался Лафейсон — попросить Фандрала пригласить его именно в тот день, когда тот обыкновенно выпивает со своим другом-священником. Выписывая это в своей телеграмме, Локи в какой-то момент остановил руку, поджав губы, и замер. Изменится ли портрет от подобных мыслей? Он пользуется влюблённостью художника, чтобы добиться ненавязчивого разговора со светилом местной церкви. Когда-нибудь это может вернуться ему ножом под рёбрами.
Тем не менее, преодолев грызущую его совесть, через пару дней он уже сидит в студии старого знакомого и выпивает бурбон, слушая быструю и неловкую болтовню художника. Поглощённый собственными раздумьями, он вздрагивает лишь в тот момент, когда двери комнаты распахиваются и в них показывается улыбающийся человек, вовсе не похожий на священника, но, судя по реакции Фандрала, в самом деле им являющийся.
— Тор Одинсон. Но прошу звать меня просто «Тор», — произносит мужчина, пожимая Локи руку, и тот, сбившись лишь на секунду, представляется в ответ. Фандрал вдруг начинает суетиться.
— Прежде чем мы начнём пить и разговаривать, я должен отдать вам кое-что, лорд Лафейсон, иначе просто забуду! — уверил он, роясь в ящиках своего стола. — Грандмастер говорил как-то, что вы коллекционируете клинки. Это правда?
— Да, начал года два назад, — кивает Локи, собираясь сказать что-то ещё, но в тот же миг видит, как Фандрал достаёт ножны с торчащей из них искусно сделанной чёрной рукояткой, разбавленной зелёными полосами, сверкающими от попадающего на них света. Парень восхищённо приоткрывает светлые губы.
— В таком случае, он ваш. В качестве награды за то, что позволили мне написать с вас настоящий шедевр, — с улыбкой произносит художник, протягивая клинок Локи. Тот берёт его в руки, разглядывая со всех сторон, и раскрывает ножны с характерным звуком. Ведёт пальцем в паре миллиметров от острия и наконец переводит взгляд на Фандрала.
— Он прекрасен, дорогой Фандрал, — отвечает он, наконец улыбаясь, и прячет клинок в ножны. Художник отмахивается.
— Он передался мне от дяди, и я понятия не имею, зачем он мне. Разве что торжественно разрезать полотна с неудавшимися шедеврами, — шутит он, наливая всем в стакан немного алкоголя.
— Не покажешь мне шедевр, о котором упомянул, Фандрал? Скрывать великолепие явно не похоже на тебя, — замечает Тор, и Локи чуть заметно сильнее сжимает стакан в руке.
— О, к сожалению, я подарил его Локи. Но я бы тоже хотел увидеть его ещё хоть раз. Не пригласишь нас для этого, Локи? — сделав глоток бурбона, спрашивает он.
— Нет! — немного резче, чем стоило бы, отвечает Лафейсон, и Фандрал с Тором вскидывают непонимающе брови. — К моему сожалению, картина уже давно не в городе. Мне нужна была причина приезжать в своё поместье вдали отсюда, так что я перевёз его туда.
Умелая ложь отдаётся чуть ощутимыми искрами на языке, но Локи не выдаёт себя и вновь улыбается.
— Что ж, это печально. Но уверяю тебя, Тор, картина выглядит в точности как наш милый лорд сейчас! Те же черты. Я бы хотел написать вас ещё раз, Локи, но, боюсь, вы утомитесь, а я не сумею повторить тот шедевр вновь и расстроюсь.
— И не нужно, — отвечает сразу Лафейсон, — уверяю тебя, Фандрал.
— В повторении всегда есть что-то жалкое, — вставляет Тор.
— И вам не противно столь часто быть жалким, сэр Тор? — спрашивает вдруг Локи, и Одинсон непонимающе моргает. — Вы повторяете в нашем веке то же, что причитали и вчера, и тысячу лет назад, и на заре времён.
На несколько секунд над ними повисает тишина, а после Тор и Фандрал в один момент начинают смеяться, вызывая непонимание уже у Локи.
— Лорд Лафейсон… быть может, я и верю в Бога, но священником я был только по воле моего отца и только до прошлого четверга. Но ваш выпад был неплох, это я признаю, — замечает он, зажигая сигару.
— Вот значит как, — произносит Локи. — раз уж вы больше не проповедник, можете мне кое-что рассказать? Просто мнение, мне интересно. Что вы думаете о продаже души?
— Продаже души? — повторяет он, чуть хмуря брови в растерянности от странного вопроса. — Вам интересно моё мнение или мнение Библии?
— Мнение человека я ценю больше, чем мнение книг, — просто отвечает Лафейсон, отпивая из стакана.
— Так вы продали душу? — с усмешкой спрашивает Тор, откинувшись на спинку стула. Фандрал раскрывает губы, переводя быстрый взгляд от одного знакомого к другому. Локи внешне не реагировал на этот выпад никак.
— Я пишу книгу, — пожимает плечами он. — Поэтому и ищу мнение человека. Как вы считаете, её можно вернуть?
Тор испытывающе смотрит на Локи, будто заметив в его словах какую-то уловку.
— Я думаю, что нет. — наконец отвечает он.
— Почему?
Одинсон пожимает плечами.
— Душа — не воробей. Ну и так далее.
— А я считаю, — вставляет Фандрал, — что это всё-таки возможно. Ничто не воробей, кроме воробья. Если мотивы человека чисты, и он всеми силами старается всё вернуть вспять, стать лучше, чем он был — возможно всё. Может, душа — всегда лишь метафора, даже на библейских страницах? Вдруг душа — это просто всё хорошее, что в нас есть?
— Это больше подойдёт для книги, Локи, — фыркнув, замечает Тор, — но не для жизни.
— Протестую, — отвечает Фандрал, — душа субъективна.
— Я будто бы сижу за столом во французском салоне, — со смешком произносит Локи, держа стакан в руке. — Идеи Фандрала кажутся мне достаточно романтичными.
— Но сейчас век реализма, — пожимает плечами Тор.
— Неужели людям больше не хочется верить в хорошее? — спрашивает Локи.
— Я служил в церкви долгое время и слышал сотни исповедей. Поверьте мне, Локи, — вновь фамильярничает Одинсон, — в наш век людям нравится страдать.
— Мне — нет, — уверенно отвечает Лафейсон.
— Вы лжёте, — просто говорит Тор, — и лучше так не делайте. Это грех, а грехи искажают красоту людей. Вы слишком красивы, что позволять себе лгать. Позвольте своей внешности врать за вас.
— И снова люди повторяют мне это, причём в той же самой студии! — восклицает Локи. — Да ещё и священник. Пускай и в отставке.
— Кстати говоря, ты не рассказывал мне, что именно случилось, — старается перевести тему в более мирное русло Фандрал.
— Да, — отвечает Тор, — я не рассказывал.
И закуривает сигару, вновь смотря на Локи так, будто проверяет его на прочность. Лафейсону в этот бесконечный момент вдруг подумалось, что человек напротив видит его насквозь, видит всю его ложь и всю его истину. Видит его настоящее лицо. Твёрдость тона бывшего священника заставила даже Фандрала немного стушеваться, но сын Лафея лишь с лёгкой усмешкой опускает взгляд на клинок и берёт его со стола, вставая.
— Боюсь, я должен вас оставить, — произносит он, нарушая напряжённую тишину, — мне нужно торопиться домой, чтобы переодеться к ужину у леди Сиф. Я увижу там кого-нибудь из вас? Хотя нет, не говорите! Пускай останется в тайне. Людям сейчас очень не хватает парочки тайн для расслабления души.
— Я всегда считал, что тайны лишь натягивают струны души, — возражает Фандрал. Локи смеётся.
— Откуда мне знать? — пожимает плечами с улыбкой он и, развернувшись, уходит.
========== Часть 4. ==========
Вернувшись домой, Локи, даже не обменявшись с дворецким парой фраз, целенаправленно устремляется по лестнице на самый верх, к заветному чердаку. Открыв нужную дверь ключом, он на несколько секунд зависает, не надавливая на ручку, словно страшась увидеть, что ожидает его там, в мраке покинутой всеми комнаты. Всё же отперев дверь, он неуверенно ступает внутрь и зажигает стоящий рядом с ней подсвечник.
Теперь открывание двери казалось ему не столь сложным — настоящим испытанием было откинуть тяжёлое покрывало и взглянуть в глаза своей собственной души. Увидеть, изменилась ли она с утра, появилась ли новая тень на лице. Поставив свечи на столик, он схватил пальцами ткань так, словно от этого зависела его жизнь, и как можно скорее откинул её, зажмурив глаза. Локи больно прикусил губу, осторожно смотря на картину.
Нет. Ничего не вернулось в изначальное положение, не исчезло. Мысль о том, что ему тогда всё привиделось, что это была лишь игра света, испарилась, как тени в солнечный полдень. Но — хорошая новость! — с последнего раза портрет хуже точно не стал. Значит, он всё делал правильно? Но он ведь лгал!
Возможно, подумал он, это потому что я не испытывал от этого никакого наслаждения. Это казалось ему вполне логичным, и он решил, что будет думать именно так, пока не найдётся какого-либо опровержения.
Локи сел на пыльный табурет, стоявший напротив портрета, и почувствовал что-то твёрдое в заднем кармане. Клинок! Он забыл положить его на свой стол, потому что сразу устремился к портрету. Лафейсон раскрыл ножны и небрежно откинул их на стол. При тусклом свете свечей нож казался ему ещё более прекрасным, чем днём, и Локи наконец мог ощутить дрожь в груди, коей сопровождаются моменты, как этот; он чувствовал, словно у него с клинком есть что-то общее, какая-то энергия… душа. У него вдруг появилось отчётливое желание вонзить острие в глаз портрета. Он забрал его душу!