Или: «Прости, друг, я сломал тебе руку. А еще я, бывает, хочу вбить тебе зубы в глотку»?
— Я сломал тебе руку, потому что я мудак, — пробормотал я.
Пат повернулся ко мне:
— Что? Не слышу! — он наклонил ухо и притворным жестом показал здоровой рукой, насколько же он глухой. А я опять сам с собой разговаривал.
— Прости, говорю, — рявкнул я ему прямо в нежное на просвет ухо, с длинной болтающейся сережкой-цепью. Пат дернулся и заржал.
Бабочка может дружить с пауком, но паук ей все крылья переломает и сожрет в конце, читала мама одну из своих сказок. То кошка с птичкой, то бабочка с пауком. Зоопарк какой-то.
Я всегда забываю, что Пат слабее меня. Он обычный человек. А я, хоть и инвалид, но синтет и могу запросто не рассчитать свою силу.
Я всегда забываю, что, несмотря на то, что Пат поднялся так высоко, ему будет очень больно падать. Он намного слабее меня. И у него ничего и никого нет. Даже мертвых, вставших уродливым крестом, которых стоило бы поливать слезами из грязного чайника.
У Пата нет никого, кроме меня, Летиции и Айви.
Кроме выстроенной им самим империи. Маленький принц-император и его королевство, полное недоброжелателей, готовых свалить Пата, лишь только он покажет слабину.
И кто-то нашел его единственную слабость и давит на нее.
— Вот теперь я тебе верю.
Пат улыбнулся, пока медик накладывал на его сломанную кисть гипс. Эту же руку я недавно самолично промывал антисептиком.
— А до того не верил?
Я кивнул.
— Всего детства тебе было мало, значит.
— Детство вообще ничего не значит. Ты изменился. Но и остался прежним. Я забыл, каким ты являешься на самом деле. Забыл твою суть.
— И какова же моя суть, — заинтересовался Пат, положив голову на плечо.
— Ты не дойдешь до края своих извращенных фантазий. Насочиняешь о себе столько, что и близкие перестанут разбираться, где есть правда, а где — ложь. Но отбросив маску, ты останешься маленьким мальчиком, который воровал у нас в саду яблоки, — я придвинулся через стол ближе, — Тот мальчик не мог бы совершить такие убийства.
Проведя пальцем по краю бокала, я продолжил:
— Тот, кто совершил эти убийства, вытащил из себя наружу всё темное, что имел. Выпотрошил себя и явил на свет. Под маской он, может, и добренький дядюшка. А в сути — чудовище.
— А я, значит, органически на зло неспособен, — Пат показал зубы в ухмылке.
— Задрал уже лыбиться.
— Чем тебе не нравится моя улыбка? — искренне удивился Пат.
— Да ты серьезным не бываешь!
Он завозмущался сразу:
— Я отдыхаю! У меня сегодня день отдыха! Всю неделю трудился.
— Проверял гончих и торчков, тот ли товар донесли? Не облапошили ли честных покупателей?
Пат захихикал в ответ.
— Бог устал, бог пошел отдыхать?
— А знаешь, что я хочу? — вдруг перебил Пат.
— Что.
— Танцевать! — он подскочил, здоровой рукой подцепил меня за плечо и стал тянуть на себя. Я смотрел на него как на идиота. Пат мялся рядом со мной, напевая прилипчивый мотивчик. Я взглянул на голоэкран: на ринг уже запустили одного из бойцов.
Вдруг мне в голову пришла совершенно потрясающая по идиотизму идея.
— Хочешь выйти на ринг? — он опять прочитал мои мысли.
Я вытаращился на него, до сего момента отключившийся от окружающей реальности.
— Я бы вышел на ринг с тобой, — вдруг ляпнул я, — если б не твоя рука.
Надо было видеть лицо Пата. Мне аж страшно стало, как ему понравилась моя идея. Он теперь точно от меня не отстанет. А я к завтрашнему утру успею найти десяток причин, почему выходить на ринг не стоит.
— У тебя — нога, у меня — рука.
Я со злостью посмотрел на него.
— Нет. Не сегодня. Ни за что.
Пат резко стал походить на маленького капризного мальчика, в халате, а-ля «Дэвид Боуи».
— Ну пойдем, а. Ну пожалуйста, — канючил он.
Я отпихнул его:
— Я тебе, блин, руку сломал! Ты вообще дурак, что ли, идти со мной в таком состоянии.
— Ну Марек.
— Нет.
— Марек, — на тон ниже. Включил соблазнение.
— Нет, я сказал, — я встал из-за стола и направился к выходу, — я пьян, а ты не только пьян, так еще и ранен. Хоть об этом подумай.
Пат прошмыгнул вперед меня и встал напротив, загораживая спиной выход:
— Если ты боишься, что мы будем выглядеть смешно, то пошли на свалку. Один на один. Без свидетелей.
Я задумался над идеей. Не отстанет ведь.
— Говоришь, Марек, ты упрямый как осел. А сам? — спросил я.
Пат сделал большие глаза, словно увидел сексуальных зеленых инопланетян:
— Согласен?
Я помялся, ради проформы.
— Ну.
Пат подпрыгнул на месте, издав победный клич, подбросив руки вверх, одну — в гипсе.
Что-то внутри меня стонало и проклинало меня же. Наверное, это моя глупость говорила, что тут я перещеголял сам себя.
========== Глава 10 Третий ==========
Его годы — острые колья, он уже успел напороться на каждый. У других, говорят, все годы на руке черточками линий, или как кольца у деревьев. У него же его годы были шрамами.
Он терпеть не мог Бёрн-Сити, но он здесь родился и вырос, он жил здесь всю жизнь, словно побитая крыса.
Крысы на четырнадцатый год уже попередохнут, он же всё еще был жив.
Их было в семье трое крысёнышей, мать ходила беременной еще одним. До этого один уже умер, от голода и странной болезни, тот крысёныш распух словно его раздуло изнутри. Голова у него была чудовищных размеров, и вся в струпьях. Младший крысёныш дышал через раз. Мать бегала туда-сюда, заламывая руки, то водички теплой носила, то какие-то просроченные лекарства, выпрошенные у соседей. Младшему крысёнышу изредка становилось легче, и его хрипы уже были не такими натужными, он засыпал на час-полтора спокойно. Мать тоже успокаивалась, клала бессильные руки на колени, голову опускала.
Отец обычно валялся пьяным около нужника. Он приполз на карачках, открыл крышку унитаза, сунулся в жерло. Тело отца несколько раз сотряслось, и он затих, головой всё также в унитаз уткнувшись.
Старший крысёныш постоял, держась за косяк, подумал, может отца разбудить, помочь до комнаты дойти. Подумал и не стал ничего делать, снял с крючка-гвоздя ветровку и сбежал.
Крысёныш далеко не стал уходить, под домом были ходы-спуски в подвальные помещения, где среди труб, с навязанного на них ватного утеплителя, расползающегося клочками, сидели другие крысёныши, опустив ноги, хвосты, цепкие лапки. Их было немного, десять человек. Шесть мальчиков и четыре девочки, но походили они друг на друга настолько, что теряли принадлежность к какому-либо полу. Все, как один, грязные и чумазые, с длинными засаленными волосами, вшивые, с сопливыми носами, иногда и с подбитыми глазами. Друг другу могли и зуб выбить. Ходили по ночам шеренгой, перешептываясь-перекрикиваясь, гогоча. Сплевывали гордо. Воровство и продажа были их главными занятиями. Воровали всё, что придется, продавали, также, что придется, в том числе себя.
Они толпой налетали на зазевавшуюся тетку, сбивали с ног, сумку хватали и — бежать, только спины вдали, ноги быстрые, ловкие, в разбитых кедах или ботинках.
Аделина пришивала подошву к носку длинной толстой иглой, чесала нос, под носом затесалась болячка. Болячка заживет — Аделина опять ее сковырнет, размажет кровь по лицу, отнимет ладонь от лица, вглядится в кровавую пятерню, лизнет: вкусно.
У старшего крысёныша были хорошие ботики, еще отцовы. Когда-то отец имел достаточно кредитов, чтоб они могли покупать себе одежду, еду, предметы разные. Это было давно, крысёныш совсем тогда маленький был. Тогда они не голодали, еда была всякая. Еще не ввели пайки, еще были свежие овощи и фрукты в магазинах. Инопланетная еда тоже была: огромные, и двумя ладонями не обхватить, кругляши-яблоки, зеленые, внутри же красноватые с тягучей сладковатой мякотью, или розовые пупырчатые брусочки с нежным белесым внутри. Вкусно.
Сейчас же, продуктовый паек приходится просить кого-нибудь старшего отоварить, обычно посылали Аделину, она старше всех, ей уже шестнадцать. Она стирала с себя грязь тряпкой из эло-ткани. Взрезанная пополам канистра служила тазом, Аделина в ней тряпкой побултыхает, затем лицо протрет, глядясь в большой осколок зеркала. Переоденется в свою лучшую одежду: бордовое старое платье и ботинки крысёныша, которые были ей велики, Аделина рваные куски эло-бумаги и утеплитель с труб внутрь заталкивала, чтоб с ног боты не сваливались. Пару шагов сделает — утка, вот утка. Из видеофильма утка, они смотрели по телевизору как-то, у Арнольда. Аделина-«утка» выбиралась с пачкой карточек и отправлялась на пункт раздачи. Пункт раздачи они каждый раз новый выбирали, чтобы не примелькаться.
Идет Аделина, передвигая ногами, в оттягивающих ботах, вслед ей свист несется. Она оборачивается, покажет грозный кулак свистнувшему, болячку пальцем почешет. Ходили они за ней тогда перебежками, это тоже была игра — чтоб Аделина их не заметила.
Аделина увидела очередь издали: согбенные спины, с котомками. Встала в конец, посмотрела вперед, носом повела: крупы сегодня какие-то, белковые консервы. Мыло еще дают, обещали в прошлый раз.
Стоит, ждет, ух, надоело на солнцепеке мучиться. Ни очков, ни маски у нее нет, лицо сгорит, яркой коркой покроется. Когда окошко и перед ней открытое оказалось, Аделина думала, что не выдержит и свалится. Надо было вечером, на закате идти, а не сейчас, в самое пекло. Но в животе урчит, громогласно. Намешают, соорудят потом, в старой кастрюле, суп из крупы и консервов.
Аделина замешкалась. Раздатчица смотрела на нее усталым, блеклым взглядом. Девушка протянула карточки. Раздатчица взяла в руки, повертела:
— Амалия КарМайкл.
Аделина в ответ только моргнула, тупое лицо сделала, губы облизала. Хотела болячку почесать, только руку подняла, но отдернула себя.
— Пшеничная крупа, консервы, мыло. Что возьмете?
— Всё, — хрипло ответила Аделина.
— Ждите, — раздатчица с грохотом задвинула окошко.
Аделина осталась ждать.
Через десять минут открылась дверь сбоку. Раздатчица внесла мешок с крупой и ногой двинула-пнула ящик с консервами, сверху бросила упаковку мыла. Дверь закрылась, где-то там же щелкнул замок. Всё, тишина.
Аделина подошла, взяла мыло, понюхала. Хорошее мыло. Обернулась, помахала рукой, и они высыпали, попрыгали, загалдели, хватая консервы. Крысёныш взвалил на плечи мешок с крупой. Теперь и в убежище можно, они будут сыты на ближайшие несколько дней. После — опять воровать, опять карточки, опять пайки. Опять драки, облавы, шрамы, сопли под носом, кровь на ладонях.
Вот она, жизнь его, какого же цвета: цвета ли крови, цвета ли неба, пыльных солнечных лучей через зарешеченное подвальное окошко. Ему надоело, но он и иметь другого ничего не смог бы. Сворует если только, и хорошо. Или по-другому.
Он знал как — по-другому. Они все это знали. Какой угол да какой улицы, во сколько прийти. Переулки, провонявшие зажаренной мочой и блевотиной, он знал их наизусть. Ему было больно, первые несколько раз. Потом привык.
Крысы ко всему привыкают. Выживают в любых условиях.
Со временем у него появились постоянные клиенты. Один, недавний, затянутый с ног до головы в эло-кожу, только щелочки для глаз оставил, покупал ему самую вкусную еду, пару новых рубашек. Аделине крем для лица передал. Хороший. Он ему больно не делал никогда.
«Кожаный» крысёныша пальцами щупал, проверял что-то, все его шрамы высмотрел, повертел туда-сюда. Пригласил к себе. У них уговор был: идешь на дело, ни с кем из этих не ходить. Переулки, улицы — да, но не ходить к этим домой. Никогда.
Инстинкт самосохранения у крыс четкий.
А тут «кожаный» поманил перед крысёнышем взломанным коммутатором. Твое, говорит, только ко мне пойдем. Мы же с тобой давно знакомы? Ты же мне доверяешь?
Взломанный коммутатор. Очень дорогой подарок. Очень большая плата. И крысёныш решился.
«Кожаный» повез куда-то крысёныша на автомобиле. Кредитов у «кожаного» было полно, если и тачку мог себе позволить. Что ему какой-то коммутатор старой модели.
Попетляли улочками, крысёныш головой мотал, пытался сообразить в какой они части города. Не часть метро синих, не бары и клубы красных, не пагоды желтых, не космопорт зеленых, не свалка. Где же я. Где я.
Ты мне доверяешь, говорит. Доверяй мне. Я же не делал тебе ничего плохого.
Они зашли под козырек дома, «кожаный» открыл дверь с кодовым замком — набрал комбинацию. Помещение осветилось — мелкие лампочки по периметру. Серые со стальным отливом стены, крюки с цепями сверху вниз падают, покачиваются. Крысёнышу стало не по себе, «кожаный» его приобнял за плечи, подтолкнул другой ладонью в спину.
Иди, говорит, не бойся. Ты же мне доверяешь.
«Кожаный» провел крысёныша в другую комнату, прятавшуюся под серой же дверкой, незаметную. Там было темно, свет хлопком включили. Недра комнаты держали в себе разноцветные пуфы-подушки и головизор. Крысёнышу стало чуть спокойнее, он разбежался и прыгнул на ближайший пуф, руки-ноги свесил, перевернулся на спину, «звездочкой».
«Кожаный» сходил куда-то, принес подносик с блестящим серо-черным порошком.
— Это лучше клея, что вы нюхаете. Лучше любой выпивки.
Крысёныш посмотрел с подозрением.
— Ну нет.
— Попробуй, — «кожаный» пальцем зачерпнул крошку, слизнул, — Это безопасно. Смотри, как делаю я. Тебе понравится.
Доверяй мне. Доверяй. Тебе понравится.
***
У Пата был джип, синяя махина, на огромных колесах — «биг-фут», жрал эло-топливо литрами, вонял — тоже здорово. Ну и смотрелся, само собой, устрашающе. Он один такой в городе. Даже Эрик предпочитает ездить на мэрсе старой модели. А у Эрика кредитов больше, чем у нас всех вместе взятых, Эрик владеет Космопортом и всем окружающим Зеленым сектором.
Я посмотрел на лицо Пата. На перелом. Снова на Пата.
Подумал, что я тут вообще делаю.
— Ну ты точно дурак.
— Это почему.
— У тебя рука сломана.
Пат засмеялся:
— Мне один раз перебили плечо, а я всё равно машину вел. Ничего, терпимо.
— *****, — только и сказал я. Но никуда не ушел. Хотя всё внутри выло сигналом воздушной тревоги.
Свою машину Пат ласково называл «лапочка». На «лапочку» пришлось забираться по лесенке. Хорошо, что лапочка оказалась спокойной и смирно дожидалась хозяина. Меня же «лапочка» нервировала. Я с предубеждением отношусь к любому виду транспорта, что не является мотиком.
После аварии.
Я свернулся, сжался, ноги сомкнув, руку левую в подмышку правой засунул, чтоб как можно меньше места занимать, свободной рукой вцепился в поручень на дверце. Пат поглядел на меня без улыбки, почуял что-то, но ничего не сказал. Машину не заводил. Так и сидели мы, перед собой глядя, я, вцепившись, и Пат, руки на руль, положив, в молчании сидели.
— Марек.
Я повернул голову на голос.
— Мы можем никуда не ехать. Езжай домой. Или давай на мотике за мной.
Я поерзал:
— Я залез-то с трудом. Предлагаешь еще и спускаться обратно? Заводи.
Пат включил зажигание.
— Как ты по улицам на таком… такой… разъезжаешь?
Пат улыбнулся:
— Ну как… По-всякому.
— Размер машины характеризует размер твоего самолюбия? — решил я разрядить обстановку.
— Слушай, я ее увидел и понял: это мое. Мое — и всё. Как будто всегда хотел, только раньше не понимал. Влюбился.
— Влюбился он. Чудо, — я и сам не понял, кого имел в виду: машину или Пата.
И мы двинулись в большой коробке на опупеть-каких-колесах — хорошо, что людей почти не было, а то меня стало потрясывать от напряжения, от возможности кого-то задавить. Зубы и так ощутимо стучали. Пат поглядывал на меня, но молчал. Стянул шапку, бросил ее назад, на сиденье. Рукой волосы растрепал.
Фонари то светили, то мигали, до свалки в общем-то было не так уж далеко, минут пятнадцать. Я пересчитал уже все свои зубы, начал новый круг. Пат терпел, только вздыхал сокрушенно: я ведь сам не захотел вылезти и сесть на мотик. Сам выбрал терпеть. А Пат знал, что если я что-то захотел, то не передумаю. Ни за что не передумаю.
О том, что Пату может быть больно — рука-то никуда не делась, не изменилась, как была фиговиной сломанной, в гипсе, так и осталась, — я думал мало. Или много. Или никак. В общем, я не хотел об этом думать. Я заставлял себя об этом не думать. Факт перелома есть. Выбор Пата — тоже. Он выбрал. Меня это не касается.
Он еще и драться со мной собрался.
Кому он хочет что доказать?
А я?
Ночь набирала силу, как тряпица воду, я чувствовал, что обещанный дождик скоро грянет, только не знал когда. Туча, подвинув брюхо, легла на Бёрн-Сити. И всем нам гореть, гореть в аду, поливаемом кислотным дождем.