— Нам бы до дождя разобраться.
— Ага, — Пат поднял глаза.
Доехали также в тишине. В тишине же выбрались, потопали до свободного местечка, там же, откуда я начинал свое восхождение неделю назад. Громадина помойки молча наблюдала за нами. Я расчищал место, чтоб, ни дай бог, ни за что не зацепиться, ни обо что ни упасть, никуда не загреметь. Пат стоял поодаль, руку баюкал.
— В последний раз тебя прошу: не дури, — прокричал я.
Пат молча покачал головой, лицом посерьезнел.
Я встал, отряхнул руки. Пошел к нему.
— Тебе это зачем?
— Это неважно, — сказал он свою любимую фразочку.
— Ну, так если неважно, давай отменим всё.
— Тебе знать об этом — неважно.
— Мне — важно.
Какие у нас содержательные разговоры-то ведутся. Хоть хронику пиши. Летопись идиотизма на двоих.
Я встал напротив, стою, смотрю на него, подсвеченного фарами машины. Нет реакции. Но взгляд он не отвел. Я отвернулся, снял куртку, отбросил в сторону. Пат отказался снимать свой балахонистый «боуи»-халат.
— Движения не сковывает?
Пат попрыгал, помахал руками, проговорил: «всё ок».
Встали в стойку, друг напротив друга. У меня даже бинтов не было. А спрашивать у Пата, чтоб опять лез в машину за аптечкой…
Расквитаться бы уже со всем.
Пат начал свои перебежки, он никогда первым не нападает. Ждет раскрытия противника.
Если попаду в гипс — ему будет больно. Если он вмажет мне гипсом — больно будет мне. Кому-то всё равно будет больно. Черт.
Кому-то всегда бывает больно. Любой поступок — либо наносишь удар, либо его получаешь.
Он ждал, что я нападу, раскроюсь, тогда и ударил бы. Но я этого не хотел, потому и прыгали мы как два болванчика. Друг против друга, в неровном свете фар, под удушающим одеялом неба.
Терпения у меня, правда, было побольше, потому что ударил первым Пат. Промахнулся, я присел, пружинкой вскочил и вляпал ему, несильно еще. Он рукой закрылся, удар попал в предплечье. Но ярости ему было не занимать, потому что бил он в меня как в грушу, ожесточенно, но и я в долгу не оставался. У меня есть ноги. Есть острые колени. В живот ему ударил, он упал, но быстро вскочил. Он был в хорошей форме, тренировался в свободное время, не иначе. Подскочил ко мне, стал таранить мной стену из мусора, стал бить, я только и мог, что уворачиваться. О честности дело вообще не шло. Я схватил его за волосы одной рукой, второй стал легонько, для острастки, бить под подбородок, только челюсть звенела. Пат вырвался, стал опять бить мелкими быстрыми джебами, он был уже весь мокрый и в крови, язык или губу прикусил. Я уворачивался, затем крутанулся и ногой вмазал. Пата отбросило.
Я замер. Подошел к нему. Пат лежал, глядя в небо. Лицо во влажных прядях волос, дышал тяжело. Я подал ему руку, хватайся, мол. Он взял, потянул и опрокинул меня, другой рукой подпихнув под спину, от неожиданности я и упал. Лежали мы теперь вместе, тяжело дышащие. Пат поглядел на меня, поднялся, помог, наконец, и мне встать. Вдруг — приблизился вплотную, обнял, вцепился как в самое ценное.
— Пат, — я губы себе тоже поранил, пока ехали в машине, растерзал на ошметки. Всё болело, говорить трудно.
— Ага, — куда-то мне в висок произнес.
— Я ведь не он.
Я чувствовал через влажную ткань его «боуи»-халата жар тела, где-то, между нами, билось его сердце. Напротив — билось мое.
— Знаю, — помолчал, — Мне он не нужен. Больше не нужен.
Пат руку, ту, что не в гипсе, опустил ниже, где мои лопатки, погладил.
— Это тебе он нужен.
— И что дальше.
— А ничего, — разжал объятия, отпустил меня, улыбнулся, во все свои белые, теперь уже с красным, зубы.
Я молчал. Небо опасно дышало над нами, наблюдало за нами.
— А у меня есть кокс, — вдруг проговорил Пат весело, — хороший кокс.
— Иди к черту.
— Да я и есть черт.
Я думал о чем-то, сам не мог сообразить. Мысли катались туда-сюда как на русских горках, неуловимые, я даже и ухватить ни одну из них не мог, так лень было. Мозг мой уже был в стадии разжижжения от выпитого ранее алкоголя, жары, драки.
— Белый как твои зубы?
— Черт?
— Кокс.
Я вздохнул:
— Ну поехали что ли.
Ночь когда-нибудь должна была закончиться. Так пусть она закончится дорожкой кокаина.
И придет день. Белый как черт. Черный как ангел.
***
Квартира у Пата была под стать его машине. Такая же вопиющая. Ядовито-салатовые обои с рисунком из ящерок. Салатовые же занавески. Салатовый, мохнатый, в траву, пол. Всё остальное — в стекле. Это кухня. Еще была огромная черная ванна, а кафель и пол — зеркальные. Комната была ярко-багровой, с черными деревянными балками. Черные шкафы из дерева, настоящего дерева — я потрогал. Открыл, поглядел внутрь, закрыл. Канаты держали большущий матрас, заправленный черным бельем.
Я бы обозвал его квартиру каким-нибудь нецензурным словом.
А цензурное… Ну, веселая, может. Безумная?
Чеканутая?
Шизофреническая?
Пат провел меня в комнату, на столике разложил по паре дорожек, карточкой разравнял. Втянул одну через трубочку, показал рукой — присоединяйся. Я сел на корточки, затянулся. Пат достал сигареты и зажигалку. Хорошие сигареты, «Мэйстерс», виргинский табак с Центавры. Держал сигарету он забавно — левой рукой и тремя пальцами: большим, указательным и средним. Сидели мы в молчании, долго ли коротко, а сказочке всё не конец. Меня стало пробирать, мысли заметались. От кокса мне почему-то всегда становится слишком уж взбудораженно. Надо что-то делать. А если я не буду что-то делать, то мне будет тревожно.
Стены заалели, они не просто багровые, они еще и в прожилочку, оказывается. Беленькую такую прожилочку.
Чувствую — взгляд. Пат смотрел на меня в упор. Я тоже в упор на него уставился. Оба молчим. Напряжение сказывалось, мы его не сбросили в драке, только накалили больше. Напряжение тянуло из нас силы, а кокс добавлял еще огня. Всё горело. Мне стало надоедать.
Да блин, бесишь.
Подорвался, опрокинул его. Коленом подтолкнул, ноги заставил раздвинуть. Пат таращился на меня, мял окровавленные губы. Я лизнул. Ну да, кровь.
— Я не он, — я повторил, ему в губы прямо. От дыхания было еще жарче. Даже
кондиционер в комнате не спасал.
— А мне плевать, — шепотом произнес Пат, — Мне ты нужен.
Да ***. Иди ты. К черту, черт. В свое логово.
Я в твоем логове. Уже.
Сам пришел.
Что. Ты. Со мной. Делаешь.
— А не пожалеешь?
— Нет.
Он нашел мою руку, сцапал за указательный палец, пососал его, покусал.
Я думал: ляпнуть какую-нибудь нежную пошлость или не стоит. Так и не придумал. Пату надоела моя безынициативность, и он снова здоровой рукой опрокинул-перевернул меня. Он сильный, черт.
Залез на меня сверху, поерзал. Мне от ощущений дыхание сбило. Пат стал снимать с себя этот идиотский халат, но рука с гипсом застряла. Тут я засмеялся.
— Чего ты ржешь?
— Попался?
— Помог бы лучше.
Я вылез из-под Пата. Пат двинулся в сторону, затем поднялся на ноги, пошуршал в шкафах, достал ножницы.
— А не жалко будет.
— Я же сказал, что не пожалею.
Как-то всё слишком многозначительно. Происходит.
И халат тут, любимый, а мы его кромсаем. И хихикаем.
— Что Летиции от меня надо? — вдруг спросил я.
Пат вздохнул.
— Она хочет, чтоб было как раньше. Ты же совсем от нас ушел. Спрятался. Исчез.
— Это вы от меня по своим делам разбежались. Оба сидите на вершинах горок и перекрикиваетесь друг с другом. А я хожу мимо, то туда, то сюда.
— Из-за Дерека всё.
— Нет. Вы быстро поднялись, а я карабкался, — я поднял халат за рукав, надрезая, — Один, целый, блин, год, я пил. Напивался как последняя шваль. Подзаборная.
Пат опустил плечи, расслабился, виновато. Предугадывающе.
— Нам не было на тебя наплевать.
— Как же ты мне надоел со своей телепатией.
Он улыбнулся, облизал разбитую губу:
— Слишком давно тебя знаю.
Я дорезал халат, аккуратно снял и неаккуратно отбросил в сторону. Оставалась еще майка. Чрик — на плече, чрик — на другом. В задумчивости я довольно долго смотрел на остальную часть майки.
— Через ноги снимешь?
— Юбочкой?
Я ухмыльнулся, плотоядно:
— А я посмотрю.
Пат одной рукой стал расстегивать джинсы, подпрыгивая, снял их.
Я наклонил голову на бок.
— А, пожалуй, оставайся-ка в майке.
На Пате были черные плавки в мелкую белую звездочку. Властелин галактики. Черт из табакерки.
Но он забрал у меня ножницы и взрезал майку вдоль по животу. Я издал разочарованный вздох.
— Пристрастия твоего деда на тебя негативно влияют.
— Воспитание сказывается, — я подошел к нему, помог избавиться от остатков майки, — Мы испортили тебе такую классную одежду.
— У меня ее полно, — Пат расстегивал мою черную, с глухим воротом, рубашку, в которую я был втиснут как в футляр, — тебе тоже завтра подыщем что-нибудь получше.
Он бросил хорошую — любимую! — рубашку на пол, еще и пнул ее ногой.
— …этого.
Видимо, выражение моего лица столь сильно изменилось, что Пат наклонился за рубашкой и нежно положил ее в уголок.
Я хихикнул.
— Ты на меня тоже плохо влияешь. Я заразился хихиканьем.
Пат, никак не прокомментировав, подошел вплотную. Он был чуть выше меня, совсем чуть-чуть, какие-то два-три сантиметра.
Подошел вплотную, прижался горячей кожей. Между нами сразу образовался участок тянущего, муторного тепла. Я провел рукой по животу Пата, по кубикам мышц.
— Всё-таки тело у тебя всегда было шикарным.
— Долгие тренировки, всего-то — долгие тренировки.
И он поцеловал меня. Не нежно. Губы у него тоже болели, я чувствовал языком болезненные ссадинки, но целовался он ожесточенно. Как дрался. Ошпаривал меня всего кипятком, обволакивал собой.
— Сучка ты, — пробормотал я, отстранившись, затем опять приблизился, — Я всегда тебя хотел. Сучка.
Пат молчал, только заставил меня поднять голову, бережно затылок ладонью придерживая, сам же принялся облизывать мой кадык.
— Сучка, — повторил я.
И ничего не осталось. Или всё встало на свои места.
Пат сверху вниз провел ладонью по моему животу, прижал, крепко-крепко, затем принялся за молнию. Стянул с меня брюки, затем, также, играючи, и трусы. Отступил на шаг, поглядел.
— Такой же, как у него? — спросил я.
Пат резко отстранился.
— Ты с ним спал? — я не унимался.
Пат нахмурился.
— Если я скажу «да», это что-то изменит? Если я скажу «нет», это тоже ничего не изменит, — похоже, он ответил сам себе, — Почему ты не можешь просто взять и расслабиться.
— Потому что не могу.
— Или мне заклеить тебе рот? — вот теперь он выглядел опасным, угрожающим. Таким он нравился мне больше всего.
Я отвернулся и стал собирать одежду.
— Марек.
— Я не могу.
— Марек. Он мертв. Он давно мертв.
— Он стоит перед нами третьим.
— Ну и что? — в его вздохе было намешано такое варево из злости и разочарования, что я отступил на шаг, — Да представь, что вы со мной вдвоем сексом занимаетесь. Тебе от этого легче станет?!
В последнем восклицании он перешел на крик. Он никогда не кричит, Пат. Он всегда разговаривает, не повышая голоса.
— Ты будешь представлять, что я — это он, — я действительно не отдавал себе отчет, почему упрямлюсь. Я осел, а Пат — черт, который меня погоняет.
Он сказал в ответ всего одно слово.
— Выметайся.
Но мне хватило.
Я быстро оделся, кое-как привел себя в порядок. Пат, полуголый, сидел в углу, бездумно глядя на зеркальную поверхность стола, когда я закрывал дверь.
Домой я пошел пешком через весь город. Так мне и надо.
========== Глава 11 Пищевая цепочка ==========
Я еще застал, когда у нас были трамваи — грохочущие желтые с красным гусенички кружили по городу кольцами, восьмерками, зигзагами. Идешь по рельсам в теплый осенний день — тогда еще была осень: деревья отбрасывают пятнистые тени, и рельсы серебрятся металлом, истекают вдаль. И запах, из-за жары, запах гудрона, нутряной, такой же, как в метро, тягучий деревянистый запах.
Я еще застал время, когда у нас были зимы. Не то сухое и ветряное межсезонье, что есть сейчас, когда нет ни холода, ни тепла, одно сплошное ничто. Зимы тогда были снежными, иногда влажными из-за дождей. Рельсы скользили вдаль, ты тоже мог по ним — куда хочешь. Забрался в вагончик, и он повез тебя в центр, через мост и реку, повез на окраину, повез за город. В кармане — размякший сладкий батончик, банка колы, измятая, отсыревшая пачка сигарет. В кармане у тебя всё, что нужно на сегодняшний день, на сегодняшний час.
Время тогда измерялось тугими, как натянутый шпагат, минутами. Из точки «а» в точку «б». Из дома — в школу или в зал. Где ждала Айви. Время измерялось упругим воздухом, острыми капельками пота и крови. Лунными ночами, солнечными днями. Время было другим.
Настала пора, когда бог-время окончательно доест своих детей.
Кроний назвали по аналогии с греческим богом Хроносом. Бог нас равнодушно жрет, а мы улыбаемся, улыбаемся, улыбаемся.
***
Я вышел от Пата на рассвете, выполз, вывалился, родился через жопу заново. Всё вместе. Дерек говорил: «веди себя по-другому». Для него это значило: думай не так, как привык. Будь ярким, будь берущим. Будь сильным. Будь пожирающим всё на своем пути.
Дерек, если ты меня слышишь, я никогда не смогу быть таким, как тебе хотелось. Потому что я — это я. И только я. И господи, какое счастье, что я — это я.
Но почему же мне так плохо сейчас, господи.
Дерек, я чуть не занялся сексом с твоим любовником, с тем, кто тебя всегда любил. С тем, кому я всегда завидовал. Потому что он был у тебя. Потому что ты был у него. Потому что я тоже его люблю.
Почему я такой дурак, господи?
Бог, конечно, мне не ответил, но подсунул жуть с утра пораньше. «Жуть» в виде чьей-то собаки (дорогое удовольствие, скажу я вам, иметь собаку), собаки с ошейником, собаки, к которой так просто не подберешься, ибо чужого может и разряд тока шарахнуть, а собаке будет хоть бы хны. Охрана для охранной собаки. Собака занималась интересным делом. Настолько интересным, что я сначала не понял, чем она занималась.
Собака трепала тушку какого-то зверя, покрупнее крысы, дербанила на куски, только капельки крови летели в разные стороны. Чуть поодаль, во влажных лохмотьях шерсти валялось что-то, что впоследствии я определил как кошачью лапу.
Собака не обращала на меня никакого внимания.
Я постоял, помялся на месте, подумал и отбросил все варианты, что мог предпринять. И выбрал единственный верный.
Обогнул собаку и прошел мимо.
К семи утра я добрался до дома, выпотрошил шкафчик с бабкиной водкой, развел весь порошок в двухлитровой канистре, и выжрал, с перерывами на хождения блевать, всё. Затем вырубил коммутатор и бухнулся спать. Бабка ходила вокруг меня кругами и квохтала: «Что случилось, Марек, да что случилось».
Я, блин, случился.
Из-за кокаина и водки сердце просилось выйти вон через глотку, но я ему не давал, тыкал обратно на место, успокаивал, нянчил. Сердце меня слушалось плохо, и я мог бы сдохнуть, но я не сдох. Потому что синтет. Убогий синтет, которому из-за дурацкой ноги и с Земли не улететь.
Господи, как я себя ненавижу.
Господи, забери меня к Дереку, и я набью ему там морду. И всё закончится, и всё, наконец, закончится.
Господи. Убей меня. Или дай мне заснуть.
Я уснул и проспал весь день.
Разбудил меня Джон, который долбил в дверь моей комнаты с такой силой, что, казалось, сотрясались стены.
Коммутатор я ведь выключил.
Пошатываясь, я встал и открыл дверь. Джон, не рассчитав, чуть не ввалился во внутрь, на меня.
— *****, Виленски.
— Привет, Джон, — я зевнул.
Джон посмотрел на меня, намереваясь отчитать, но сказал только:
— Вид у тебя как будто кто-то сдох, и ты был на поминках.