-- Не дороговато ли выйдет таскать туда-сюда чугун гужевым транспортом?
-- Коммунисты денег не считают. Если потребуется, впряжём людей, это недорого. А потом, когда развернёмся -- проложим сюда узкоколейку. Вот это будет уже настоящее дело! Согласны?
Керн механически кивнул, продолжая размышлять напряжённо о чём-то своём, сокровенном.
-- Так что с Бенедиктовым-то сделаете? -- побеспокоил его Юрий.
-- А почему вы думаете, что я ничего ещё с ним не сделал?
-- Я опять был рядом. Не бросать же товарища в таком деликатном деле! -- Юрий снова мечтательно улыбнулся. -- Если хотите, могу даже помочь его побить. Партийная солидарность, скажем прямо. Или, может, хотите отпустить его?
Керн посмотрел на Юрия долгим, изучающим взглядом. Потом решительно сказал:
-- Отпускать без наказания врага наших идей я не вижу смысла. Тем более что вы понесли дисциплинарную ответственность, вмешавшись в наш с ним спор.
-- Кто это вам сказал про ответственность?
-- Олег Кристаллов.
Юрий снова заулыбался.
-- Да, этот может. Так что, предлагаете наказание?
-- Наказание, но соответствующее правовым нормам. Я, простите, не палач, и избивать людей кастетом не приучен. Предлагаю продлить его арест до одних суток.
-- Тогда нам придётся принести ему одеяло, а утром суп.
-- Пусть так, -- сказал Керн. -- Но раз задача в том, чтобы сломать его убеждения, есть прекрасный способ сделать это. Я скажу ему, что я партийный ревизор из центра и что я спасу его жизнь, так что он должен мне сапоги лизать. Это может сработать. Сильные мужчины обычно сентиментальны.
-- Вы и в самом деле так наивны? -- поморщился Юрий. -- Не будет он лизать ваши сапоги. Таких, как он, гадов ломает только боль. Но в вашей методике есть здравое зерно: забыть его в камере на некоторое время -- это хороший способ напомнить ему о его обязанностях истопника. Ведь у нас твёрдая дисциплина, и каждый занят своим делом. Раз истопник сидит в камере, все помещения для населения не отапливаются. А не отапливаются они потому, что истопник слишком громко демонстрировал свои политические убеждения сотрудникам администрации. Ночи ещё холодны, людям придётся прилично помёрзнуть. И как вы думаете, что наш контингент, наш средний класс заявит этому истопнику, когда тот вернётся в своё жилище? Людям вовсе не приятно сидеть в холоде только потому, что назначенному администрацией ответственному истопнику вздумалось не вовремя вякнуть что-то лишнее. Думаю, после этого у него резко поубавится сторонников идейной базы, не так ли?
Юрий взял Керна под руку.
-- Искусство управления людьми -- это прежде всего искусство тонкого манёвра. Учитесь, товарищ Керн! Учиться, учиться и учиться -- вот главная историческая задача нашего класса на пороге будущего бесклассового общества!
Керн вернулся в комнату в поганом настроении. Не спалось. Было около часу, за окном натягивало с юга тучи, по комнате сильно пахло сморчками.
Сосед Керна, дозорный, не спал.
-- Ну, и как? -- спросил он. -- Пришил Бенедиктова?
-- С чего бы! -- удивился Керн. -- Руки марать.
-- Плохо, что не пришил. Это Юрка тебе подлянку подстраивал. Годишься ты в гостиоры или нет. Если рука твёрдая и в сердце жестокости много -- тогда годишься. А так -- застрянешь здесь. Сошлют в управленцы нижнего звена. Или, как меня, в дозорные. А мог бы и вообще из администрации в население укатиться, только бумажки у тебя увесистые. Но Юрка теперь будет сильно недоволен.
-- Да зачем ему? -- спросил Керн, укладываясь.
-- Вербует в гостиоры. Это, брат, такое дело! Страшное дело. Загадочное. Ни на одну голову не налезает. Опять же, они там на тайном посвящении должны отдать часть себя.
-- Какую часть? -- заинтересовался Керн.
-- А-а, -- дозорный окончательно потускнел лицом. -- Давай спать. Не убил -- и ладно. Но только смотри теперь в оба. Как бы промах нигде не сделать.
-- Я редко промахиваюсь, -- успокоил его Керн.
Оно помолчали, возясь на жёстких постелях. Каждый слышал, что другой не спит, погруженный в тяжкие мысли.
-- А что, говорят, много расстреливать будут? -- спросил вдруг Керн шёпотом.
-- Говорят, много будут расстреливать, -- таким же шёпотом ответил ему дозорный.
-- А кто говорит?
-- Товарищ Олег говорит. Красную Зону крепко придётся почистить. А там и за Периферию возьмёмся.
-- А Периферия -- это где?
-- А везде. Где по-старому живут. Вот где мне никого не жалко! Довели, понимаешь, всю планету до ручки...
-- И что же, прямо всех под расстрел?
-- Ну, кого куда! А ты их не жалей, не жалей! Ты тут в первый год не был, а тут такие суки сидят! То им подай, так их обслужи, этого им надо, того надо, работать они не будут и не желают... Тьфу! И всё время -- права, права, права! Только у них и есть права! А мы -- быдло сермяжное! Нет, правильно товарищ Олег их к ногтю берёт! Я бы всех тут под пулемёт поставил! Только по-честному, без гостиоров без этих... А ну их всех! Давай, товарищ, спать, два часа ночи уже, а в шесть -- опять подъём. И мне ещё втык будет, за девку сбежавшую. Давай... давай!
Он поворочался ещё минутку и захрапел.
Заснул и Керн -- мозг его утомлён был странными впечатлениями сегодняшних суток.
Керн проснулся под утро; в окне серело, по цинку подоконника стучали редкие дождевые капли. Соседа не было, койка его стояла смятая и неряшливая. Стрелки стояли на пяти часах. Спасть хотелось мучительно, но переживания и мысли давили сильнее, чем тяга к сну.
Два дня назад, в рабочем комитете, Керн даже представления не имел о том, с чем ему предстоит столкнуться. До этого времени он работал в отряде гражданской защиты Дозорной Службы, строил на случай новых бед противорадиационные убежища на городских окраинах. В комитет его вызвали прямо с работы. Изложили суть проблемы: рабочая коммуна, расположенная в двух днях езды от города и населённая беженцами из заражённых районов, оказалась во враждебном, бандитском окружении. Требуется помочь коммунарам организовать крепкую и грамотную оборону.
Керн согласился не задумываясь: по временам он чувствовал в себе военное призвание, столь дискредитированное в глазах общества страшными событиями последних лет. Он был готов и к тому, что придётся принимать крутые меры. Когда экологи, подсчитав последствия третьей мировой войны, объявили, что земной биосфере осталось жить чуть меньше года, во многих местах стало по-настоящему страшно. В трудных условиях выживали лишь те человеческие общества, которые умели противостоять гибели коллективными, общественными усилиями. Так случалось уже не раз, и всякий раз, стоило обстановке чуть поправиться, как находились те, кто стремился оседлать и направить в свою пользу это коллективное движение. Потребовались столетия эволюции общественных механизмов и технологий, чтобы распознать такие поползновения в зародыше. Носителями объективной части этого знания стали те социологи и историки, которые нашли в себе смелость отказаться от господствовавшей в последние предвоенные времена "цивилизационной" модели развития общества, вернуться к поиску глубинных закономерностей человеческого жизнеустройства. Это знание, точное и сложное, было совершенно открытым для любого, кто соглашался с его необходимостью; тем большее горе несли людям авантюристы, пытавшиеся облечь объективные истины исторических процессов в сладкую облатку готовой к употреблению идеологии. За отважными учёными-гуманитариями объявлена была призовая охота; "гуманитарное" становилось синонимом всяческой лжи, а между тем полуобразованные сладкопевцы продолжали сулить человечеству мгновенное и беспроблемное избавление от всех бедствий. Это была верная смерть. И это поняли. По всему миру люди объединялись, стихийно или организованно, чтобы дать окончательной всеобщей гибели отпор. И смерть отступала. Уничтожались радиоактивные отходы, очищались города и поля, вновь появились продовольствие, инструменты, медицинские принадлежности... Организованная жизнь оказалась способна победить и на это раз. Но каждый день этой жизни был полон борьбой.
Поэтому Керн не мог рассчитывать на то, что жизнь его пройдёт среди безоблачных горизонтов. Люди его поколения готовы были расплачиваться за иллюзии своих предков, и высокая цена вовсе не пугала их. Но то, что он увидел здесь, в трудовой коммуне, выходило за рамки его представлений об этой необходимой цене. Безнадёжно неэффективное производство, подчёркнутое разделение между "населением" и "администрацией", лагерный режим, люди, ущемлённые в каких-то неотъемлемых своих правах настолько, что готовы были выговориться об этом первому постороннему, карцер с решётками из ржавых рельс, а теперь ещё и тайное общество каких-то "гостиоров" - всё это никак не вязалось с той спокойной и строгой организацией, которая до сих пор была для Керна привычной средой. Первым побуждением его, ещё после встречи с Тамарой Фёдоровной, было бежать отсюда. Однако самые элементарные понятия о дисциплине, чести и долге запрещали ему побег. Керн получил приказ от доверившихся ему людей, и он будет выполнять этот приказ -- по крайней мере, до тех пор, пока на основании убедительных доказательств не сочтёт его преступным. Но никто -- ни рабочий комитет, ни комиссар окружного дозора, ни любой другой советчик или лидер, -- не мог вменить ему в обязанность мириться с несправедливостью и злом. Зло следовало изобличить, отделить его от иных дел и уничтожить. Этого требовало от Керна одно из важнейших человеческих чувств -- осознание чести.
Но в этом месте, где не было ни ориентиров, ни советчиков, Керн чувствовал себя так, словно стоит в прилив на крошечной отмели посреди безбрежного моря, и волны уже набегают на песок, заливая первыми брызгами его сапоги.
-- Нет данных, -- сказал он вслух, чтобы избавиться от нахлынувшей волны постыдного отчаяния. -- Нет никаких данных!
Он сжал руками голову -- и уснул ещё на сорок минут, до того мига, когда звонкий колокол ударил во дворе неритмичный, тревожный сигнал к побудке.
В столовую Керн явился как образец военной закалки: шаг чёткий, на одежде ни соринки, в красных от недосыпа глазах -- блеск внимательного напряжения. Здесь было довольно много людей, одетых разнообразно и красиво. Керна усадили за столик с завхозом -- пожилым человеком с келоидными рубцами на правой щеке, и фигуристой чернокосой девушкой, которую ему представили как Наталью Крестьянку. Наталья отвечала за организацию быта и досуга, поэтому тотчас же спросила Керна, не может ли он починить полевую армейскую вошебойку. Вшей в трудкоммуне не было, но для этого приходилось дезинфицировать одежду и вещи специальным сильно пахнущим раствором на основе фосфорорганического яда, которого Наталья искренне боялась. Четвёртое место за столиком пустовало -- здесь должен был сидеть дозорный Алибек, сосед Керна по комнате, которого с утра никто не видел.
-- Небось, товарищ Олег ему фитиль вставил, -- сказал завхоз. -- Сколько раз дозорным говорили, черту обновить и ночное патрулирование завести! А они дрыхнут, гады, как клопы в полдень! Вот сейчас товарищ Олег ему устраивает.
Товарища Олега тоже не было видно. Его столик, за который он вчера приглашал Керна, был сегодня пуст. Зато над столом появились за ночь выполненные маслом старинные портреты каких-то незнакомых Керну людей.
-- Вы знаете, кто это? -- спросила у Керна Наталья Крестьянка, заметив, что Керн разглядывает портреты.
-- Понятия не имею.
Завхоз, доедая шницель по-африкански, сказал, что это, видимо, какие-то классики революционной мысли.
-- Во всяком случае, не все, -- ответил Керн. -- На многих из них -- костюмы восемнадцатого века, а в те времена классиков революционной мысли было не так уж много. И я поручусь, что на портретах нет ни Вольтера, ни Дидро.
-- И среди них есть женщины, -- добавила Наталья Крестьянка. -- Я думаю, что это кто-то из беженцев заявился сюда со своей коллекцией. Бывают у нас иногда коллекционеры.
В голосе её прозвучали вдруг интерес и неподдельная жалость.
-- Коллекцию выставили бы в клубе, -- заметил Керн. -- Или у вас не так?
-- У нас вандалов много. До трети населения, а то и больше -- психически нездоровые люди. Сейчас клуб -- очень неподходящее место для коллекций. Видите, какие старинные картины?
-- А в столовой, где не очень чистый воздух, картинам будет легче? -- удивился Керн.
-- Это никакая не коллекция, -- вмешался вдруг завхоз. -- Я не знаю, откуда это взялось. Но это не коллекция. Все коллекции я самолично ставлю на баланс, и списываю тоже самолично.
-- А куда вы их списываете? -- спросил Керн.
В этот момент к их столику подошёл Юрий. У него тоже были красные глаза. Уголок губы приподнят был в прежней сардонической улыбке.
-- Доброе утро, товарищ Лантанов, -- сказал пожилой завхоз, поднимаясь и вытягивая по швам руки. Наталья слегка поклонилась, не вставая.
Юрий, точно не заметив их, протянул руку Керну.
-- Жёсткий вы человек, товарищ Керн. Рад буду работать с вами!
-- А что случилось? -- встревожился военинструктор.
Юрий сел на свободное место, сделал знак рукой. Официантка у раздаточного стола суетливо убежала на кухню.
-- Бенедиктов ночью умер, -- сказал Юрий, глядя в глаза Керну. -- Поморозил почки и умер. Всё правильно, товарищ Керн.
-- Я не думал, что у него больные почки, -- сказал Керн, похолодев.
-- Не думали. Но вы видели, что ему плохо, что он страдает от холода больше, чем был должен. Всё верно. Вы просто продлили ему арест. Вам не в чем себя винить. Вас никто не винит. Это специфика работы, товарищ Керн!
Молчаливая официантка принесла Юрию прибор, поставила на стол странный завтрак -- щавель с зелёным луком, рубленые яйца, три ломтя маринованного кабачка-цуккини. В высоком запотевшем бокале Юрию подали кислый обрат с ломтиком зеленоватого тепличного лимона.
Керн сидел, точно громом поражённый.
-- Вообще-то вы не врач, -- сказал Юрий, пригубив из бокала. -- Вы не обязаны были знать, что у него больные почки, не так ли? Опять же, почки могли быть не больными, а, скажем, просто отбитыми. Предыдущим негуманным обращением. Наша клиентура, весь этот диссидентский сброд, часто нарывается на негуманное обращение. Они его вообще-то заслуживают, не так ли, товарищ Керн?
-- Чего вы от меня хотите? -- спросил Керн.
-- Хочу посмотреть на вашу реакцию. Вы хороший судья, товарищ Керн. Вы умеете выбирать адекватные наказания. И я сейчас хочу убедиться, что вы умеете испытывать чувство гордости, когда судьба приводит в исполнение ваш приговор. Нам нужны твёрдые люди, товарищ Керн!
-- Я могу осмотреть тело?
-- Не можете. Зачем вам тело, вы же не врач! Но вы можете осмотреть свидетельство о смерти, справку от нашего врача, а справка -- это куда важнее, чем тело. Куда важнее и куда интереснее. В справке нет ни слова о том, что Бенедиктов умер от почечной недостаточности, вызванной побоями. Там просто написано -- умер от почечной недостаточности, обострившейся под действием холода. Наш врач товарищ Карбонов хорошо знает порядок. Он никогда не напишет лишнего. Справка есть справка, товарищ Керн.
-- Когда его похоронят?
-- У нас не хоронят, у нас кремируют. У нас просто нет земли, чтобы хоронить мертвецов. Земля -- народное богатство. Мы уже давно перешли на кремацию. Собственно, Бенедиктова сейчас уже кремируют.
-- А у вас есть крематорий?
-- У нас есть вагранки. Я ведь вам вчера вечером говорил про вагранки. Нам не нужны специальные печи для крематория. Вагранок нам достаточно, товарищ Керн.
...Позже Керн не мог вспомнить, как и почему он оказался на улице. Сотрудники администрации смотрели на него с вежливым сочувствием -- значит, он не натворил ничего такого, что заслуживало бы осуждения с их стороны. Видимо, он даже доел свой завтрак, найдя в себе силы продолжать светскую беседу. Но потом ему явно стало дурно. Мутило, в глазах двоилось, как при отравлении, и мыслью, приведшей его в себя, было то, что он, видимо, сидел слишком близко от Натальи Крестьянки и надышался от неё фосфорорганическим ядом, которым здесь принято было травить вшей.