- Рациональное мышление у вас все-таки присутствует, душа моя, - искреннюю радость, пусть и по такому мелкому поводу, Яков скрывать не хочет. - Надо же, я и сам не заметил.
- Скажете?
- Отчего ж не сказать, Николай Васильевич, - Яков откидывается в кресле, сквозь прищур глядя на беспокойно хмурящегося, напряженного писаря, замершего с чашкой в руках. - Бес я. Ну или черт, как ваши попы говорить любят. Но мне больше по нраву первое имя.
Мысль эту Николай принимает легко, но спрашивает о дурацком:
- За душой моей пришли?
Яков мог бы три часа распинаться о том, что глупостями такими он не занимается еще со времен падения Византийской империи, да и вообще, Тёмный куда более ценен в своей, так сказать, полной комплектации, но вместо этого только качает головой и веско добавляет:
- И давайте, Николай, голубчик мой, договоримся, что вы никогда, никому и ни при каких обстоятельствах не будете пытаться заложить свою душу. Хорошо?
Гоголь смотрит обиженным спаниелем из-под ресниц.
- Почему это?
- Потому что ничего равноценного вам предложить все равно никто не сможет. Не разбазаривайте добро, Коля. Послушайте умного человека.
- Беса, - отчего-то веселится Николай, залпом допивая остатки портвейна из чашки.
- Беса, - соглашается Яков, в ответ усмехнувшись. - Вы слушать-то меня будете, Николай Васильевич?
- А выбор разве есть? - Николай ломко изгибает брови, внезапно взглянув на Якова так, словно всё-всё понимает. И тут же его глаза становятся круглыми, как луна за окном, и то ли испуганными, то ли удивленными - а может и восхищенными. Такая мешанина чувств отражается на юном лице, не разобрать.
Увидел, значит, - удовлетворенно думает Яков, чуть наклонив голову, давая Тёмному полюбоваться тяжелыми витыми рогами, с которых тот не сводит глаз. Молодец, мальчик, способный.
- Можно? - как зачарованный, Гоголь тянет руку вперед, уже не обращая внимания ни на соскользнувший с плеча камзол, ни на опрокинувшуюся пустую чашку, с глухим стуком прокатившуюся по столу. Не то чтобы Яков не ожидал такого интереса, но вот желание потрогать?.. Но все равно плечами жмет, подпускает, хотя никогда, в общем-то не любил излишних прикосновений, особенно не по собственной инициативе.
Николай босыми ногами ступает по холодному полу, заставляя Якова невольно нахмуриться, подходит вплотную, не смущаясь ни капли - кого смущаться, если это сон? - и широко ведет ладонью от основания витого рога к острому его краю, восторженно вздохнув. Яков закрывает глаза и считает до пяти, надеясь, что это поможет снова задышать спокойно и ровно. Не помогает, поэтому Тёмного приходится осадить, чуть тряхнув головой - Гоголь отскакивает в сторону, не переставая при этом пялиться совершенно восхищенно.
- Ну вы, голубчик, не увлекайтесь все-таки, - со смешком успокаивает его Гуро. - Хотя я должен признать - успехи вы делаете.
- И для чего вам мои успехи? - когда первый восторг схлынывает, Николай вновь обнаруживает так радующую Якова способность мыслить рационально. Хотя все еще смотрит с интересом и восхищением, поглядывая иногда на ноги беса.
- Копыт нет, - предупреждает Яков, поморщившись и обхватывая когтистой ладонью стакан. - Копыта, душа моя, это сущая глупость. - А успехи, Николай Васильевич, прежде всего вам самому нужны. Много вам удовольствия в припадки от каждой мелочи валиться? Я не спорю с тем, что вы бываете очень продуктивны, когда в судорогах на полу корчитесь, но вам разве не хотелось бы этих неприятных моментов избежать?
- Мне бы вообще вот этого всего хотелось избежать, - едва слышно признается писарь, отступая к своему стулу и наклоняясь, чтобы поднять лежащий на полу камзол. Яков не выбирает именно этот момент, чтобы раздраженно щелкнуть по полу хвостом, просто так совпадает, а Николай, заметив, с тихим смехом оседает на пол, краснея и закрывая лицо руками, когда ловит на себе осуждающий взгляд Гуро.
Надо было все-таки мальцу поменьше портвейна позволять.
- Толку от вас, Николай Васильевич, в таком состоянии, ровным счетом никакого, - Яков поднимается с кресла, чтобы подойти к сидящему на полу Николаю. - Пить прекращайте по вечерам с этим вашим, - тянет носом воздух возле шеи и виска писаря, - доктором. Он вам налечит. Материалист, тоже мне.
- Зря вы доктора Бомгарта ругаете, - неуверенно возражает писарь, хватаясь за любезно протянутую Яковом руку и поднимаясь на ноги. - Да и я тоже не так-то уж и пьян. Но все же, я бы хотел понять, Яков Петрович, зачем?
- Дело это разгадать хотите? - прямо интересуется Гуро, внимательно глянув на Николая. - Вижу, что хотите. Без ваших специфических умений, Николай Васильевич, нам из Диканьки до зимы не выбраться, и это в том случае, коли вы еще живы останетесь. Что скажете? Будете меня слушать?
- А что поделать? - Гоголь философски пожимает плечами, снова накидывая камзол и зябко ежась. - И с чего вы начать хотите? Ритуалы какие-нибудь, да?
Яков трет переносицу и отводит взгляд, чтоб не так было заметно, с каким трудом ему удается сдерживать смех. “Ритуалы”, нет, ну надо же. Этот ребенок со своей фантазией далеко пойдет.
- Первым делом, Николай Васильевич, вам нужно научиться просыпаться, тем более, если вы сумели разругаться с Оксаной. Упреждая ваш вопрос, напомню, что это она вас будила все разы, что вы в опасности оказывались. Давайте теперь сами.
Николай неуверенно оглядывается по сторонам, словно стараясь найти что-то, какую-то зацепку, которая поможет ему проснуться, и в конце концов вновь обращает взгляд на Якова, вопросительно приподнимая брови.
- Уснуть сначала надо, Николай Васильевич. Все-то вы мне не верите, - Гуро делает шаг вперед, касаясь кончиками пальцев холодного сухого лба, не тронутого еще морщинами. - Отлично все-таки, что Ангел Хранитель вас не стережет. Глубоко упадете.
========== Часть 5 ==========
Гоголь возмущенно приоткрывает рот, собираясь что-то сказать, но проваливается на изнанку раньше, чем наберет в грудь воздуха - Яков, довольно оскалившись, переходит вслед за ним, ступая на холодную, сырую землю, в живом мире застроенную домишками, сараями да конюшнями.
- Что значит не стережет? - все-таки договаривает Николай, но уже без особого интереса, полностью занятый разглядыванием стылой, пустынной округи и деревни, зыбкие очертания которой можно разглядеть в серебристом лунном свете. - И почему здесь так тихо?
- Не стережет, Николай Васильевич, потому что Тёмным ведьма ваша мертвая не зря вас назвала. Тёмный вы и есть - связаны с нами намертво. А тихо здесь потому, что вся нечисть пуганная, даже, поверьте на слово, лихо в деревню не суется. Говорит, нечего ему здесь делать.
- Одноглазое которое? - заторможенно уточняет Николай, идя вслед за Яковом по едва угадывающемуся очертанию улиц, иногда проходя сквозь то, что, если оглянуться и приглядеться, оказывается стеной.
- Одноглазое, голубчик, самое что ни на есть,- подтверждает Гуро, на каждом шагу мерно постукивая о землю тростью. - Светлые, впрочем, которых вы Ангелами зовете, тоже не лучше. Да вы их не увидите, Николай Васильевич, я вас потом как-нибудь научу. Не до них сейчас.
- Я не хочу быть Тёмным, - особой уверенности в голосе писаря Яков не улавливает - скорее уж нежелание так запросто мириться с действительностью, простая человеческая упертость.
- Я бы вам, душа моя, солгал, если бы сказал, что не хочу быть бесом, но даже если б это было правдой, ничего бы не изменилось. Большая редкость этот ваш дар, а вы упираетесь, как осел на ярмарке.
Яков косится на бредущего рядом Тёмного, чтобы убедиться, что тот надулся, как мышь на крупу, и постарался запахнуть камзол, отгораживаясь от Якова таким нехитрым способом.
- Ладно, голубчик, с ослом и ярмаркой я погорячился, признаю, - вот еще не хватало с Тёмным из-за такого пустяка разругаться. - Приношу извинения, Николай Васильевич.
Гоголь кивает, снова отстраненно, увлекшись окружающим его миром - вертит головой, но от Якова ни на шаг не отходит.
- А дальше-то что? - Николай голос подает только когда они доходят до края деревни - если прислушаться, можно различить, как мавки в своей запруде плещутся и хохочут. Николай тоже эти звуки слышит - невольно улыбается, потянувшись к смеху, но стоит Гуро легонько коснуться его плеча, останавливается, оглянувшись на беса.
- Живых здесь нет, Николай. Это ваши подружки-утопленницы плещутся.
- Ясно, - глухо откликается писарь, неуверенно оглядываясь по сторонам. - Странно так. На мои обычные кошмары похоже… но без жути. Это из-за вас?
Яков, если бы умел, довольно заурчал от такой догадливости. Но урчать Яков не умел и не стремился научиться, так что он просто кивает, сделав шаг назад и останавливаясь, оперевшись на трость. В глазах Николая мелькает темный, почти животный ужас.
- Не уходите… - писарь мотает головой, отчего темные длинные пряди прилипают к мгновенно взмокшему лбу. - Пожалуйста, Яков Петрович, только не оставляйте меня тут одного…
- Душа моя, ежели я стану повсюду за вами слоняться, толку не будет никакого, - Яков не отступает, но самого Николая будто смертным страхом к земле примораживает. Он руку к Якову протягивает, но с места не двигается, только испуганно смотрит светлыми, хрустально-голубыми глазами.
- Яков Петрович…
Сердце будто ледяными когтями сжимает от такого взгляда, от голоса.
- Все вы сможете, Коля.
У Гоголя губы по-детски вздрагивают, когда Яков так его называет, а брови снова изламываются на самый несчастный манер, не оставляя равнодушным даже видавшего виды Якова.
Но время не та стихия, с которой можно договориться или сладить, оно беспощадно утекает сквозь пальцы серебристым лунным песком, а тени вокруг Диканьки сгущаются, удушающим грозовым фронтом - сложно такого не заметить.
Боится Яков, что сожрет эта темнота неумелого Видящего, схрумкает и не подавится - останется еле живая безумная человеческая оболочка.
- Соберитесь, Николай Васильевич, - Яков жестко обхватывает пальцами гладкий подбородок писаря раньше, чем тот закричит, и Николай, хватаясь за руку Гуро, словно за спасительный канат, вытаскивает себя на берег Яви, пораженно и испуганно глядя на Якова.
Двух мгновений хватает бесу, чтобы узнать, что пережил Тёмный в те несколько бесконечно долгих для него минут, что они провели порознь.
Давая Гоголю отдышаться, Яков видит, как изъеденные оспинами, обезображенные, полусгнившие конечности, еще похожие на человеческие руки, выдираются из земли, взметывая в промозглый воздух комья сырой глины. Десятки, сотни, словно мертвецы со всей Полтавы шествуют под землей чудным и жутким парадом, чтобы выбраться в подлунный мир рядом с Видящим, рядом с Тёмным.
Якову в полной мере передается страх Николая, его отвращение, комом заворачивающееся в горле, но отступить он не может - ставки высоки, да и бежать уже некуда. Только вперед.
Николай хватает губами воздух, словно никак не может надышаться, да и неудивительно - Яков схватил его за руку, когда тот окончательно убедился, что заперт в тесном деревянном гробу, и даже кричать перестал, не то что колотить в сырую, тяжелую от слоя земли сверху, крышку.
- Я не понимаю, - Николай еще трясется, цепляясь то за руку Якова, то за его плечо. - Я не смогу.
- Бороться не переставайте, Николай Васильевич. Рук не опускайте, - Яков ловит Тёмного в объятия, чтобы замер, чтоб замолк, чтоб даже дышал через раз и слушал. - Вы сильнее, чем думаете. Но вы безбожно неуклюжи в своем могуществе. Попробуйте снова.
Николай страдальчески морщится, но противостоять Якову и не думает - бес легонько прикасается пальцами к его лбу и толкает, заставляя человека вновь свалиться во Тьму.
Через семьдесят лет это состояние окрестят кататоническим ступором, но пока у него нет названия, а Якову делиться домыслами не с кем, он только наблюдает, на сей раз даже занервничав от ожидания, схватившись за смертоносную трость в попытке привести в порядок мысли.
Все повторяется с завидным упорством - руки, летящие вверх комья земли, только теперь Николай, следуя совету, сопротивляется из последних сил, и страшные, странные создания, порождения обезумевшего разума, выбираются на поверхность, сбрасывая с себя кто панцирь из облепивших тело плотоядных жуков, кто засохшую кровяную коросту, и всё тянутся, тянутся к Тёмному, волоча ноги, опираясь на руки, ползком подбираясь все ближе. Яков отчетливо видит, как Гоголь делает шаг назад, проваливаясь в словно заранее приготовленный гроб, и только из бессильной тихой ярости дает Николаю вдосталь наораться дурным от страха голосом, прежде чем дернуть его к себе, в живой мир.
- Не смогу я, - шепчет Гоголь, не сразу, но сфокусировав свой взгляд на Якове. Гуро, прицокнув, снимает с его плеча жирную мокрицу, с отвращением разделывая не-живую тварь каблуком.
- Не-живых - не-мертвых тварей вы, Николай Васильевич, можете в живой мир тащить, а от мертвецов, значит, никак не спасетесь? - Яков красноречиво смотрит туда, где должно было от мерзкой твари остаться пятно, а не осталось ничего, ни следа.
- Яков Петрович… - взгляд у Гоголя полубезумный, устремленный куда-то вдаль, за пределы разумного понимания. - Яков Петрович, пожалуйста…
- Еще раз, - начинает Яков, никак не ожидая столкнуться с сопротивлением - Николай уворачивается от его руки, и прямой наводкой впечатывается лицом в шею, носом вжимаясь под челюсть, губами и мокрым от слез лицом к коже. Согревает дыханием, отвлекает, немного нервирует.
Ну и что с ним, таким, делать?
- Пожалуйста, - хрипло, страшно бормочет Николай, неумело цепляясь пальцами за гладкую бордово-серую ткань камзола. - Пожалуйста, Яков Петрович. Вы ведь последний, кто меня во снах не пугает, я всех боюсь, вот крест вам даю - всех. Лизаньку увижу - думаю, а вдруг опять Оксана? Из детства что вспомню - и все тьмой и дымом заволочет, словно Фенрир какой солнце сжирает. А уж если что непонятное снится…
И что, спрашивается, с ним делать?
Гоголь своей неконтролируемой тьмой притягивает таких существ, от которых и не грех, так-то, в гробу схорониться. Визжащий, кричащий шабаш, тянущий разлагающиеся, изъеденные оспинами руки к оказавшемуся в зоне их досягаемости человеку, отвратителен даже самому Якову.
- В Петербург бы вас увезти, но кто ж вас отпустит. Потянется вся эта мерзость за вами в столицу, а она мне там совсем, знаете ли, не сдалась, Николай Васильевич.
- Неужели никакого иного способа нет, Яков Петрович? - почти неслышно выдыхает Гоголь, замирая, но все еще слабо дрожа в руках Якова.
Гуро молчит, думает - стоит ли давать Темному совет, который впоследствии может обернуться против него самого? По всему выходит, что пока не стоит. В конце концов, навряд ли у кого-то подобные вещи вообще получаются с первого раза, не надо требовать от Тёмного слишком многого. Хочется, но не надо.
- Горе вы мое луковое, Николай, - чуть наиграно вздыхает Яков, наконец опустив ладонь на взъерошенный мокрый затылок и зарываясь пальцами в спутанные волосы. - Ладно, отдохните сегодня, хватит.
- Спасибо, - писарь это то ли вслух произносит, но очень тихо, то ли думает, но очень громко.
- И прекращайте уже бояться, Николай Васильевич, - Яков задумчиво перебирает липнущие к пальцам пряди, устремляя взгляд на противоположную стену и перед внутренним взором прогоняя заново все самые яркие кошмары Гоголя. Очевидно, что последовать совету беса для человека будет не так-то просто.
- Хотите сказать, что мне там навредить не могут? - горько усмехается Николай, удобно устроившись щекой у Якова на плече.
Забавно даже, до сих пор ведь думает, что спит, позволяет себе такие вольности, о которых наяву и подумать бы не смел. Яков водит пальцами по его затылку, думая над ответом, но выбирает правду:
- Могут, Николай Васильевич, могут.
Скользнув пальцами вдоль лица, Яков крепко ухватывает писаря пальцами за подбородок, чтобы поднял голову и взглянул на беса.
- Вас там и убить могут, и измучить, и даже запереть навечно, с ума свести, что обратной дороги не найдете.