- Вот стоит только прикрикнуть, - посмеивается Яков, с каким-то уже ставшим привычным удовольствием зарываясь пальцами в мягкие пряди. - И работа пойдет полным ходом.
Имена эти Якову встречались на кладбище, ничего примечательного у этих могил он не увидел, впрочем, вообще ничего примечательного на кладбище не было, что для глухой полтавщины весьма подозрительно. Даже какого-нибудь подозрительного вурдалака, только мавки у своей мельницы плещутся, но мавки это ведьмины заслуги, к делу отношения не имеющие. Так-то мельница подальше будет, чем кладбище.
Николай что-то ворчит во сне, поворачивая голову, чтобы устроиться щекой на сложенных на столешнице руках. Свеча на столе уже догорает, и в комнате мало света, полумрак, в котором лицо юного Тёмного выглядит совсем уж беззащитным. Мягкая линия губ, несчастный излом бровей, печальная складка между ними.
Яков совсем слегка прикасается к сновидению, терзающему писаря, и замирает, наблюдая, как огромный черный конь бесшумно и неумолимо, словно грозовой фронт, еще не разродившийся громом, шествует по единственной улице Диканьки. Всадник, возвышающийся в седле, кажется неживым, словно огромная кукла, искусное чучело, рожденное безумцем - не подгоняет коня, не оглядывается по сторонам, смотрит только вперед, целеустремленно и хищно. А впереди, молча, словно потеряв от ужаса и голос и разум, бежит, спотыкаясь и падая в сухую дорожную пыль, девица с распущеными волосами и в одной рубахе.
- Кричи, - бормочет Тёмный, не просыпаясь, но словно чувствуя весь ужас жертвы - сухой лоб вмиг покрывается испариной, а тело пробирает дрожью. - Кричи, ну же.
Яков держит руку над его головой - не потому что так нужно, а потому что ни на мгновение не может оторваться от потрясающего своей реальностью видения.
Но девушка не кричит. Плачет, но молча, проглатывая в ужасе всхлипы. Обдирает колени и руки о каменную мостовую, о ступени часовни, которую, видимо выбрала своим убежищем - у часовни Всадник действительно останавливается и спешивается, ни на мгновение не спуская взгляда с жертвы, распластавшейся на крыльце.
Яков не слышит, чтобы Всадник что-то говорил, но внезапно девчонка останавливается, прекращает свои попытки доползти до двери, и оборачивается, криво распялив рот в беззвучном вое.
- Кричи! - ясно приказывает Николай, и тьма в комнате внезапно становится абсолютной - и дело вовсе не в погасшей несколько минут назад свече. Но девица, понятно, его не слышит.
Зато Всадник слышит, останавливается на ступенях, прежде чем начать разворачиваться, впервые отрывая взгляд от намеченной жертвы. Якова самого сковывает какой-то первобытной жутью, знакомой даже бесам, а Николай и вовсе, кажется, перестает дышать, осознавая, что наделал.
Уроки вчерашние, однако, даром не прошли - сам выбраться Видящий не может, но, стоит Якову схватить его за плечо, распахивает глаза, хватая губами воздух, словно выброшенная на берег огромная рыба. В глазах стоят слезы, лоб весь мокрый, волосы к нему липнут, руки холодные и дрожащие, губы дрожат, шепча бессвязные просьбы и имя Якова.
Гуро просто держит его за плечи, давая почувствовать опору, какую-то надежность, и за пару минут Гоголь приходит в себя настолько, чтобы, с ужасом взглянув на следователя, сорваться с места, едва запахнув на груди камзол.
“Хорошо хоть не босой”, - с несвойственной ему обычно заботливостью думает Яков, проверяя, чтоб свеча была затушена, и только потом выходя с постоялого двора. Что он увидит на пороге маленькой старой церкви, бесу и без очевидства понятно. Это Тёмный может своим видениям не верить, а у Якова такой роскоши нет.
Через несколько минут, раньше, чем Гуро подойдет близко, тишина взрывается разноголосыми завываниями и криками, а картина, которую Гуро наблюдает, аккуратно пройдя сквозь неизвестно откуда набежавшую толпу - вот несколько минут назад ни одной живой души не было на улице! - абсолютно предсказуема: Гоголь склоняется над безжизненным - и наверняка бескровным телом юной девушки.
Смотреть больше ровным счетом не на что, не здесь. Яков неторопливо идет по дороге прочь от часовни, внимательно разглядывая неровную дорогу, на которой едва проглядываяются ровные отпечатки копыт умело подкованного большого коня, затоптанные полудюжиной следов прошедших позже людей. Ближе к краю деревни следы становятся четче, здесь никто не ходил, а за углом последнего хлипкого дома Диканьки, самой деревенской окраины, следы обрываются, словно не было никакого всадника.
Гуро осторожно присматривается к особняку на холме, стараясь не встревожить вниманием, но с такого расстояния не может разглядеть ничего, кроме сизой дымки, окутывающей крепкие стены.
В поле тишина стоит противоестественная - ни ветерка, ни шороха, а звезды с безоблачного, глубоко черного неба смотрят словно с издевкой - яркие, равнодушные и всё знающие. Обратно в деревню Яков возвращается не торопясь, зная, что все разбирательства отнимут несколько часов даже в ночное время, а значит самому бесу и заняться снова нечем. Удивительно, все-таки, как мнимая смерть и отсутствие загробных собеседников ограничивают возможность к действиям.
Разве что к новоявленной покойнице сходить, но Гуро сильно бы удивился, если бы сумел найти что-нибудь интересное. Впрочем, внимательно осмотреть труп все же не помешает.
Девку уложили у Бомгарта в сарае, расчищенном под подобие морга, и сейчас там уже тихо - все ушли. Даже доктор, проведя первичный осмотр, решил что покойница уже никуда до утра не денется, а спорить с человеком, амбре перегара которого сбивает с ног - дело неблагодарное.
Покойница действительно никуда не сбежит. Нет её потому что. Тело-то на месте, а вот душа её до похорон должна поблизости обретаться, но её нет. Никого нет, Светлого в том числе. Яков каплю раздраженно проводит пальцем вдоль сухого, ровного и совершенно не смертельного надреза у девицы на груди, не отводя взгляда от навечно замершего миловидного личика.
От зеркала, висящего поодаль над тазом с чистой водой, доносится стук - тихий, робкий, но отчетливый. Словно кто-то хочет привлечь внимание беса, но в то же время надеется, что у него не получится. Но Яков слышит, и даже не поворачиваясь, не подходя, знает, кого увидит за серебрённым стеклом.
- Что расскажешь? - без особого интереса спрашивает Гуро у мавки, то ли по случаю воскресного дня, то ли из уважения к покойнице облаченной в простое серое платье.
- Скажу, что теперь-то уж вся округа про Тёмного знает, барин. Дурно это. Увозить тебе его отсюда надобно.
- А смысл? - Яков рассматривает беспокойную влюбленную девчонку и все старается не вспоминать ни о её утопленническом теле, ни о том, как она к Гоголю в постель залезла. Каждый раз, как Оксану видит, вспоминает. - Если б округа из заложных покойников состояла, одно дело. А эта Тьма следом потянется, не обогнать.
Губы девчонки обиженно вздрагивают.
- Покойницу-то у себя не видала? Или в округе где?
- Никого из них, барин. Я уж тридцать лет на дне, а из этих ни одна не проходила мимо. Забери Коленьку, прошу тебя. Сожрут его здесь, как пить дать сожрут!
- Я присмотрю, чтоб не сожрали. И ты, коль к себе он тебя не подпускает, по зеркалам хоть приглядывай.
- Сожрут ведь сахарного, - всхлипывает мавка уже в спину уходящему Якову. - Не тяни, барин. Дальше только хуже будет.
- Насколько? - бес оборачивается уже на пороге, исподлобья глянув на закрывшую ладонью рот девку. - Что в прошлый раз было?
- А прошлый раз ни при чем, барин, - Оксана страдальчески изламывает густые брови, отходя вглубь зеркала, но не смея совсем сбежать из-под взгляда беса. - Он в прошлый раз близко к деревне не походил, только по лесу, да по полю. А сейчас вона куда пришел.
- Тёмный его тянет, - подводит итог бес.
- Люди поймут, барин. Догадаются. Не сейчас, так через пару смертей, а они будут, и будут, барин, скоро. Всадник как во вкус войдет, так чуть не каждый день будет промышлять, а потом затихнет. Только, боюсь, без Тёмного он не успокоится.
- Не успокоится, кто бы успокоился, - соглашается Яков, поднимая на мавку взгляд. - Неглупая ты девка, Оксана. Хоть в столицу тебя забирай помощницей.
- Да ну вас, барин, - отмахивается мавка, как в воду нырнув вглубь зеркала и исчезнув.
Куда она от своей запруды.
========== Часть 7 ==========
По пути к Николаю Гуро заглядывает еще и к Бинху. Не то чтобы его сильно интересовал досуг начальника местной полиции, просто Яков хочет убедиться, что тот не собирается сбежать подальше от проблемной губернии. Но тот только перебирает бумаги, какие-то сжигая. Думает, видно, что нового следователя пришлют, с такими-то делами - у Гоголя полномочий немного, а опыта в дознании и того меньше. Якову, впрочем, совершенно нет дела до темных делишек, проворачиваемых Бинхом - есть они и хорошо. На государевой службе все-таки человек, зря что ли.
Яким, наплевав на все возможные приличия вроде позднего часа и ночи воскресенья, греет воду, наполняя длинную деревянную бадью, пока Николай остекленевшим взглядом буравит окно, за которым ничего, кроме черноты. С заботливым слугой Яков совершенно солидарен - помыться и отогреться писарю бы не помешало. Судя по запыленному виду Николай как минимум повторил путь Гуро до окончания конских следов - вот молодец мальчик! - а потом еще заполнил кучу бумаг - все пальцы в чернилах.
Без жалости не взглянешь
- Помочь, барин? - басит Яким, выводя Николая из состояния то ли транса, то ли дрёмы - тот вздрагивает, поморщившись, словно громкий звук ему неприятен.
- Нет, Яким. Спать иди. Спасибо, - рубит коротко, заторможено, с большим трудом отводя глаза от приковавшей его взгляд черноты за окном.
- Но…
- Иди, Яким, - как может жестче повторяет Николай, упрямо тряхнув головой. - Я в порядке, сам справлюсь.
Яким, может, так не считает, но и не спорит, только ворчит достаточно громко и отчетливо, уходя к себе. Николай даже слегка улыбается, прислушиваясь к его ворчанию, а когда оно становится совсем неразличимым, совсем сутулится, опуская плечи и закрывая лицо ладонями.
Яков дает ему минуту, чтобы отдышался или мысли привел в порядок, но Гоголь, кажется, начинает склоняться к тихой беззвучной истерике, так что бес присаживается напротив на корточки, мягко обхватывая запястья писаря и отводя в сторону.
- Совсем вы без меня раскисли, Николай Васильевич, - мягко, шутливо усмехается Яков. - Вода стынет, душа моя. Не дело это.
- Устал я, Яков Петрович, - Николай неслышно шевелит губами, почти не поднимая дрожащих ресниц. - Устал смертельно.
- Я знаю, хороший мой, - Яков, коротко погладив писаря по щеке, зарывается в спутанные, покрытые пылью волосы, большим пальцем помассировав висок. Николай совсем смеживает веки и улыбается. - Потерпи еще немного, ты сможешь. А сейчас в воду иди, не тяни, остынет.
- Да как же я при вас-то?.. - растеряно спрашивает Гоголь, оглянувшись на деревянную бадью, от которой поднимается пар.
- Обещаю не смотреть, - Гуро весело фыркает и, пружинисто поднявшись на ноги, демонстративно отворачивается, прислушиваясь к шороху снимаемой с тела ткани, и не шевелясь, пока не услышит тихий плеск воды и едва слышный блаженный стон.
Тогда только подходит, придвинув стул к изголовью ванны, и садится, разглядывая вмиг помолодевшее - точнее, начавшее наконец-то выглядеть на свой возраст - лицо Николая.
- Рассказать вам про девушку эту? Ну, убитую…
- Не надо, - Яков зачерпывает горячую воду и аккуратно льет на макушку Николая, отчего тот смешливо фыркает. - Сам все видел, да и на девицу уже взглянул. Отдохните, лучше. Подумайте о чем-нибудь хорошем.
- Мне здесь нравится, Яков Петрович, - неожиданно признается Николай, и тут же мотает головой, что глупость сморозил. - То есть, нравилось бы, если б не убийства все эти. Красиво здесь.
- Молоды вы, Николай Васильевич. Вам бы, с вашим поэтическим складом, по полям гулять, а не трупы протоколировать, - Яков поднимается, чтобы снять камзол и повесить на спинку стула, и все время, что у него это отнимает, Николай за ним внимательно следит, словно опасается, что Гуро исчезнет.
- Не исчезну, - обещает Яков, вновь садясь и всерьез принимаясь за волосы Николая. Мыло приятно пахнет миндалем, смывая грязь с длинных черных прядей.
Николай почти не дышит, отдаваясь во власть чужим рукам, почти не шевелится, только пальцы судорожно впиваются в край бадьи, выдавая, какое острое удовольствие доставляют ему эти прикосновения.
- Вы, Николай Васильевич, давеча в церкви о чем просили? - словно невзначай спрашивает Яков, убедившись, что его невольный подопечный совсем разомлел в горячей воде, приятном запахе и ласке.
- Не хочу я никаким Тёмным быть, - честно признается Николай и густо краснеет, то ли от признания, то ли от того, что Яков касается пальцами его шеи, погладив.
- Почему? - кончики пальцев буквально покалывает от желания прикоснуться еще раз и откровеннее, нежнее, слаще.
А вслед - губами, укусами и лаской, чтобы метался Николай на постели в томном, тягучем безумии.
- Дурно ведь это, - неуверенно объясняет Гоголь.
- Душа моя, граница между Тьмой и Светом это не то же самое, что граница между добром и злом. Не вводите себя в заблуждение и не мучайте понапрасну.
- Мне ведь все равно никуда от этого не деться, да? - Николай огорченно мотает головой и, нащупав кусок мыла, начинает тщательно стирать с ладоней следы чернил. Въевшаяся в кожу краска отходит плохо.
- Никуда, - подтверждает Яков, легко скользнув пальцами вдоль острого хребта позвоночника, когда Николай выпрямляется, усердно отдраивая руки.
- И от вас никуда не деться, Яков Петрович?
Яков лица его не видит, но почти уверен, что Николай улыбается, тем более, что он замирает, дожидаясь ответа и не уклоняется от замерших между крыльями лопаток пальцев.
- Отчего же. От меня вы всегда вольны, как вы выразились “деться”, Николай Васильевич. Я вас в полон не брал. А что, хотите?
Николай молча мотает головой и краснеют у него даже плечи. Мыло, выскользнув из мокрых рук, падает на дно бадьи, заставляя Гоголя вздрогнуть и отвлечься от каких-то захвативших его мыслей. Яков чуть улыбается, почти догадываясь, что это были за мысли и о чем.
Получасом позже, когда вода вовсе остывает, вымытый до скрипа Николай, торопливо вытеревшись, так же торопливо накидывает на себя ночную рубаху, а Яков, изображая почтение к юношеской скромности, все это время прикрывает глаза и даже не думает подглядывать - зачем? Немного терпения и все это будет его.
- На полу босым не стойте, - ворчливо укоряет Яков, и раньше, чем Николай сообразит, как исправить оплошность - пол-то действительно холодный, вмиг остужает, даром что ли столько воды горячей извел, усаживает Гоголя на постель, становясь напротив, и делая еще полшага вперед, когда Николай без подсказки разводит ноги, подпуская.
Взгляд правда не поднимает, смотрит на пол, сминая простынь в пальцах, нервничает, чего ждать не знает. Однако мягкий румянец на скулах, подрагивающие ресницы и поверхностное сбитое дыхание его выдает - под слоем волнения бурлит, не находя выхода, опасливое, но такое сладостное желание. Яков дает мальчику прижаться щекой к протянутой ладони.
- Не думай ни о чем, душа моя, - советует Яков, заметив, что между бровей вновь залегает хмурая складка. - Посмотри на меня.
Николай слушается почти сразу, почти без раздумий, поднимая на Якова светлые свои глаза, и тянется вверх, к его губам, предлагая и прося.
Яков и не думает отказывать, целует, обняв за затылок, ласкает податливый влажный рот, всем телом ощущая тихие стоны, срывающиеся с мягких губ. Николай очаровывает своей неопытностью, незнанием и совершенно чудесным прилежанием. Целовать Якова напористо, как женщину, не смеет, но отвечает хоть и робко, но хорошо, сладко.
Сноровисто расстегивает чужую рубашку, скользнув ладонями по горячей коже, и выгибается навстречу до тихого стона, замутненно глядя на Якова, когда тот отстраняется.