– Так, граждане проживающие, тихо! – отрезал Залежный.
И народ замолчал, – лишь в задних рядах самые непонятливые продолжали что-то переспрашивать и доканчивать начатый разговор.
– Значит, так-с! Люся Илюшина ходила сегодня с подругой в лес. Ясно? – грозно спросил участковый.
Все дружно закивали.
– Ясно. Давай дальше, – выкрикнул какой-то мужик из задних рядов.
Толпа хмыкнула. Толпа подхихикнула.
– Продолжаю. Не торопитесь. Удовлетворю спрос. У меня имеется в достаточном количестве, что вам предложить, а если не хватит, так вы сами додумаете, али не сможете?
– Сможем! – задорно отозвался прежний голос.
В этот раз на него зашикали.
– Не сомневаюсь. Продолжу, с вашего позволения.
– Давай, – одобрило сразу несколько человек.
– Она находится под сильным эмоциональным потрясением. В лесу её что-то, а скорее кто-то очень напугал.
– Она сама кого хошь напугает! – вновь подал реплику неугомонный мужик.
– Это ты, что ли, Кузьма? – поинтересовался Залежный. – Ты, может, знаешь чего-то такого, чего не знаю я? Может быть, это ты шастал по кустам средь дерев, а? Ты выходи, что ли, побалакай с народом, а я пока достану протокольчик и начну за тобой записывать. Как там дело-то было?.. Ты вёл её от самого дома или самолично пошёл по грибы, чтобы было чего пожарить на сковородке? Пошёл по грибы, а нашёл девчат и… что дальше-то? В качестве подарка предложил грибок?
Кузьма, малый пьющий и развязный, порой нахальный до невозможности, вобрал голову в плечи, сжался и – растворился, укрывшись за спинами людей, а те над ним смеялись, журя его, подтрунивая над ним – всем, видимо, понравилось, как умеючи расправился с Кузьмою участковый.
– Хорошо. Так. Пошутили и будет. Значит, на чём я остановился?
– Её кто-то напугал, – подсказали участковому из первых рядов
– Ага. Ну, так вот. Сейчас от неё нельзя узнать ничего большего, так как она находится в достаточном потрясении. К тому же доктор дал ей успокоительного, и она теперь спит. Поэтому дальнейшее разбирательство остаётся на будущее.
– А Верка-то кого-нибудь видела? – поинтересовались народные массы.
Толпа всегда всё знает!
– Коли вы сами называете это имя, скрывать не буду. Да, с ней была Вера. Она ничего и никого не видела. Поэтому показать ничего не может.
– А что там с Лёвой?
– Что же касается Льва Крушинина, то могу сказать следующее: он, спустя три дня, сам пришёл в свой дом.
– Да-да, мы знаем, – отозвался народ.
– Он очень устал, измотан, на нём ссадины и ушибы, одежда порвана, грязна. Да и сам он был грязным.
– Да это понятно, – обнаружил своё присутствие неугомонный Кузьма. – Ещё бы! Три дня болтаться по лесам да болотам!
– Допросить его я не смог, – продолжал участковый. – Когда я пришёл, он уже крепко спал. Что называется, дрых без задних ног. Я не стал его тревожить. Я вернусь к вечеру, и тогда заодно навещу, и Льва, и Люсю. Надеюсь, что к тому времени они будут готовы вразумительно поведать о том, что же с ними приключилось. Пока всё! – сказал Кирилл Мефодич и шагнул было к двери УАЗика.
– А мальчики, мальчики… скажите ему про мальчиков, – уловил участковый чьё-то науськивание и остановился.
Кирилл Мефодич извлёк из внутреннего кармана кителя платок – вытер с лица пот.
– Что там ещё, с какими такими мальчиками? – спросил он у жителей Устюгов.
– Пацаны Капушкиных, Ласкутовых и Дубилиных – они вот уже две ночи не ночуют дома, – выкрикнул с задних рядов Кузьма, ободрённый возможностью быть нужным, а потому – услышанным.
– Я видела сегодня Павлика, – сказала Макариха, чья коза, как обычно, паслась позади огородов.
– А я – Вальку, – поддержал её басистый Косач, удивший рыбу в тот день, когда Пашка искал своих загулявшихся двух товарищей.
– Вот видите, они тут. – Залежный не рвался ввязываться в ещё одно дело, а потому успокоился.
– А это точно, что они были? – вмешался чей-то голос. – Да и сегодня ли?
– Да вроде как то был Валька, – ответил Косач. – Я только что, сейчас, шёл с пруда и гляжу, идёт… правда, он был на другой стороне… я-то от пруда поднимался на деревню, а он шёл поверху – позади верхних огородов… далековато, конечно, но вроде как он.
– Не уверен, не говори, – женщина, что стояла рядом с ним, толкнула его в бок, мол, не путай следствия.
– А ты, Макариха? – обратился Залежный к бабке. – Пашка то был или тоже не уверена?
– Вот те крест, что он! Меня не проведёшь. Недели две назад или около того, я видала, как Марат и Валька, ранёхонько, наверное, ещё и шести часов не было… туман стоял непроглядной стеной, холодный, сырой… а они полезли на огород к Пашке… а шли-то они с удочками! А от туда вылезли уже без них… и без Пашки. И пошли к пруду и – мимо него, на верха, к концам Верхних. Надо полагать, что к лесу.
– Вот оно как, – сказал Залежный. – А среди вас нет их родственников?
В толпе стали переглядываться.
– Не, нету! – был ответ.
– Что же, – Залежный вздохнул, – видимо, придётся зайти и к ним, поглядеть, что да как…
– Зайдите, зайдите, Кирилл Мефодич, – заговорила соседка Павлика. – Я сегодня рано поутру видала Раиску Дубилину, мать Павла, так она была сама не своя. Так плохо выглядела, так плохо… Говорит, нет пацана дома, всю ночь не было… не спала она толком – всё переживала, ждала. Вся прям осунулась, постарела, скукожилась… А ведь мальчик не так давно хворал – думали, что сляжет до конца лета. Ан нет! Выздоровел! За день-два как есть совсем выздоровел. И сразу куда-то убежал. И с тех пор он какой-то чудной ходит, как бы задумавшись… отречённый, что ли… И несколько раз не ночевал дома! Его уж и ругают и запрещают ему, а на следующее утро глядишь, его и след простыл. Опять умчался. Ничего не боятся, сорванята. Неслухи. И куда их только носит? Где отсиживаются? Чем питаются? Ведь дома-то практически не бывают, а значит, что ничего толком не едят. А на лицо-то всё вроде как ничего – румяные, сочные такие, спокойные… И вот теперь две ночи дома не было!
– А почему же не заявили в милицию? – спросил участковый. – Мне бы сказали.
– А чего заявлять-то? Ведь не впервой. Уже бывало, что не ночевали. Только не так долго. Что же теперь вот так вот сразу и заявлять? Вот так пойдёшь, а они – тут как тут! Потом хлопот не оберёшься.
– Может и так, – сказал Кирилл Мефодич. – Ладно, загляну я к ним, погляжу, что к чему.
– Загляните-загляните, а то мало ли что эти бесенята где творят, или ещё смогут натворить? Ведь недаром же, не просто так они постольку пропадают не известно где… да и ночевать им где-то да нужно, верно? А где, спрашивается? – Соседка Павлика осталась довольна собой: много и хорошо она сказала!
И все, соглашаясь с ней, закивали, и лица у людей были озабоченные, внимательные.
– А вы теперь куда? – послышалось из гущи народа.
– Я с доктором, с Марией Тимофеевной. Мы сейчас доедем до Лёвы, и она, может быть, его осмотрит. А потом… потом – будет видно.
– Аааа… – понеслось, зашумело в людском море. – Пойдём? Пошли!.. А ну их, у меня дела! А может, будет что-то интересное? Может, Лёвка проснулся, и он такого порасскажет? – И многие пошли следом за отъехавшими машинами: мало кто в такой необычный для жизни деревни момент отважился отправиться домой, чтобы заняться ежедневной рутиной.
9 (34)
Милицейский УАЗик и "Скорая" подъехали к дому Крушининых. Кирилл Мефодич и Марья Тимофеевна выбрались на обочину и увидели, как в их сторону тянется неровной змейкой любопытный люд – загромождает он деревенскую асфальтированную, но порядком разбитую дорогу.
И тут от дома, стоящего на верхней – чётной – стороне деревни, возле межрайонной автодороги, донёсся душераздирающий вопль.
– Это ещё что такое?! – дёрнувшись телом, возмутился участковый. – Что такое, право дело, сегодня творится?
– Пойдёмте, Кирилл Мефодьевич, скорее! – попросила Марья Тимофеевна. – Там, наверняка, кому-то нужна помощь! Ну! Что Вы стоите? Идёмте же!
– Ещё чего, – пробурчал участковый.
– Как это? – воскликнула Марья Тимофеевна. – Как же можно?
– Можно, – сухо отозвался Залежный. – Давайте грузиться обратно в транспорт. Поедемте. Оно справнее, скорее будет.
– А-ааа… – Докторша успокоилась, уразумев прагматический расчёт уже немолодого участкового. – Правильно, правильно, поедемте, правильно, – повторяла женщина, усаживаясь обратно в машину.
10 (35)
Дед Амвросий – временами до невозможности грубый, непочтительный, с иссушенным, морщинистым лицом, с пепельно-серыми волосами, этой зимой закопавший на кладбище – на бугре – свою старуху, на похороны которой не приехал ни один из их трёх детей, кряхтя после вчерашней угарной самогонки, но успевший поправить здоровье новой порцией "зелёного змия", вышел во двор, чтобы наколоть дров.
Дом его по старинке отапливался печью. Это было привычно, а потому – хорошо. Только с каждым годом получалось всё накладнее: приходилось заказывать, покупать, раскладывать и, что самое главное, рубить дрова, – а Амвросий, к сожалению, не молодел, да и давно уже был дедом, а потому ему не становилось легче махать топором: не росли больше мышцы – не крепли они, не округлялись, а дрябли, усыхая. Но для установки газового котла – для чего потребовалось бы тянуть газопровод! – у них со старухой не имелось средств, а теперь, даже если бы объявились дети и оказали необходимую финансовую поддержку, ему одному такая роскошь была ни к чему. Он смиренно, кое-как, по давней привычке продолжал выходить на двор и колоть дровишки. Потом он собирал получившиеся поленья, наталкивал их в ведёрко и нёс к печи. И сидел перед её жерлом, маялся, ожидая, когда разгорится огонь… потом смотрел и слушал, как пламя лижет дерево, а оно потрескивает, и – успокаивался, задумывался, отчего время для него начинало бежать быстрее, незаметнее.
Огород у деда Амвросия давно должным образом не возделывался, как и обширный сад с фруктовыми деревьями, но несмотря на это сад исправно плодоносил, – из-за чего местные мальчишки не забывали деда Амвросия: наведывались они к нему исправно, чтобы помочь обобрать урожай, но делали они это без ведома хозяина. Бывало, что дед гонял их, а бывало, что приглашал зайти в дом – и угощал поспевшими фруктами, поил жиденьким чаем и накладывал в стеклянную розеточку сливового, грушёвого или яблочного варенья.
"Пейте, детишки, тешьтесь, справляйте удовольствие, пока малы и радуетесь малому", – говаривал Амвросий, смотря, как лакомятся дети, рассевшись для угощения за потёртый стол на кухоньке, между печью и окном.
Дети побаивались деда, не зная, что ожидать от него в следующий момент. Он мог вот так вот пригласить детей за стол и вдруг взять, да начать гонять их скалкой, прутом или крапивой. И иногда он, изловчившись, догонял какого ни на есть сорванца, хватал его и, не очень-то задумываясь, стегал, а то и бил тем, что в тот момент оказывалось у него в руке. А порой дед серчал на одного единственного ребёнка, чинно сидящего напротив, прихлёбывающего чай и цепляющего ложечкой варенье: ни с того ни с сего он превращался для деда из желанного гостя во врага, – тогда дед принимался ругаться последними словами и отыскивать чего-нибудь для своей жилистой и уже непослушной, но всё ещё тяжёлой руки… Происходило такое дело от того, что часто, смотря на чужого ребёнка, Амвросий вспоминал своих непутёвых детей, о которых уже несколько лет ни слуху ни духу.
"Где их только черти носят? Крепко забыли родителей! Видимо, мы опостылели им ещё в детские годы, – часто думал старик. – Но, если в их жизни, где бы они ни находились, не всё выходит складно и гладко, то всё же вернулись бы они на родину, к отцу и почившей теперь матери: чем же здесь может быть настолько хуже того, что есть у них там?.."
Дед, тяжко вздыхая, хватаясь за ноющую поясницу, скрипя суставами, вышел во двор. Вокруг было сыро и грязно. Он шлёпал по мокроте в галошах, неуверенно сидящих на ногах, отыскивая топор.
– Ах, вот ты где! – приветствовал он топорище, заприметив его под кустом крыжовника.
Он, с ругательствами на поясницу, нагнулся.
Топорище было скользким от дождя, а лезвие за ночь успело покрыться ржавчиной. Вчера дед Амвросий был очень пьян, поэтому позабыл он убрать топор в сарай. А произошло это из-за того, что он, разрубив вечером пару чурбанов, очень уж обрадовался визиту одного столь же древнего и ворчливого, временами грубого, как и он сам, старика, бывшего его давним проверенным товарищем. Помнится, их ещё в молодые годы гоняла и ругала за недолжное поведение жена Амвросия, – да сделается для неё пухом земля!.. К ночи, как полагается, выпала роса, а поутру пошёл дождь, и теперь топор был совсем мокрый и рыжий от ржавления.
– Ничего дружок, сейчас я тебя оботру и обогрею, – сказал дед, вытирая топор о свою некогда тёмно-синюю рубаху. – А знаешь, как мы будем согреваться? Вот! – вторил он своим мыслям. – Правильно! Сейчас мы с тобой поработаем… сейчас твоё лезвишко со звоном войдёт в сухое древо, и то древо тебя очистит, отполирует и обогреет… Вот оно как устроено. Вот как… – И дед поволок свои ноги к пню, на котором рубил дрова.
– Эх, силушка былая, размахни моей рукой, – проговорил он и потянул топор вверх.
Точно и звонко обрушил он тяжесть топора на чурбан – через руки прошла гулкая вибрация, принуждая старческие суставы отозваться болью. Отчего мышцы у деда затрепетали и как бы онемели, будто в параличе. Амвросий заскулил, согнулся.
– Пойду, допью горилку, авось, полегчает, – решил он.
Прежде чем уйти, он окинул взглядом предполагаемое количество дров, нуждающихся в рубке: ночи становились холоднее с каждым уходящим днём, и в хлипкой старой избёнке очень хорошо скапливалась промозглость – становилось не только холодно, но и сыро.
– Надо рубить, – подбодрил себя дед. – Надо.
Он подумал… и, кряхтя, стал-таки набирать в отдельную кучку нужное для ближайших ночей количество дров, потому что потом, когда он станет пьяным, ему может уже быть не по силам за ними ходить и, конечно, определиться с их числом. А так: надо будет всего лишь прийти и начать рубить то, что отложено. Он знал, что ему может помешать только боль в суставах, – опьянение не отнимет у него умения управляться с заготовкой дров для топки печи, давно приобретённого и приумноженного годами практики.
Амвросий настолько увлёкся, что машинально поставил один чурбачок на пень и вознамерился расколоть его надвое одним махом!
Амвросий поднял топор.
И тут приключилось что-то странное, непонятное.
Дед замер.
Он на миг зажмурился, не доверяя глазам и рассудку.
Но чурбачок снова вроде как… да-да, именно дёрнулся! Как в сказке про Буратино. И мало того! Вслед за этим, на серой ольховой коре чурбачка, вокруг места, где когда-то рос сучок, сложилась мордочка: кора там треснула и разошлась, образовав глазки и ротик!
На Амвросия смотрела детская мордочка: вполне реалистичные веки наивно моргали, на миг прикрывая вздувшуюся белую древесину, очень удачно походящую на глазные яблоки, и зрачки тоже были белыми, но вдавленными внутрь, а безгубый рот-трещина раздвинулся, дружелюбно улыбаясь.
У деда отвалилась челюсть, обнажив сиреневые дёсны, на которых сохранилось три зуба. Лицо у него как бы сползло книзу, в голове помрачилось, в глазах померкло, а мышцы ослабли, и руки стали сами собой опускаться…
Мордочка, скривившись, озорно подмигнула!
…пальцы у деда Амвросия расцепились, и он взвыл от неописуемой боли, пронзившей правую ступню.
Амвросий бухнулся щуплым задом в лужу и повалился на бок. Он каким-то необычайным для себя образом тут же подтянул пострадавшую ногу к животу и обеими руками обхватил ступню – дед ныл и стенал.
Амвросий не видел последствий падения топора, а оттого у него в мозгу копошились ужасные предположения, – он как минимум разрубил ступню, а как максимум отсёк от неё добрую половину! И теперь он будет не только старым, одиноким и немощным, но ещё и калечным!