От сильного сжатия ступни руками, боль, достигнув апогея, рассеялась.
Дед приоткрыл глаза, и увидел он за забором, на углу своего огорода, мальчика.
"Какой знакомый, – подумал Амвросий. – Кто же это?"
Мальчик стоял и спокойно смотрел на старичка.
– Мальчик… – проскрипел Амвросий, – подойди, мальчик… помоги мне.
И тут дед вспомнил, кто это.
Паша! Конечно, это Паша Дубилин. Амвросий не один раз гонял его из своего сада. А в прошлом году он даже поймал его и хорошенько прошёлся по спине и ягодицам сорванца то ли хворостиной, то ли прутом, а может, и какой палкой – вспомнить точно дед не мог… и ему вдруг подумалось, что тогда он поступил нехорошо. Правда, после этого уже случились, и чаепитие, и угощение самыми спелыми да наливными яблочками. Но почему-то именно теперь Амвросию стало стыдно за свой поступок, а всё то, чем он пытался замаслить свой грех, показалось ему недостаточным, – и он не стал более обращаться к мальчику за помощью.
Дед Амвросий закрыл глаза и постарался перевернуться на другой бок.
В этот момент что-то завизжало. Потом – заурчало. И два раза где-то чем-то стукнуло.
"Кто-то подъехал, что ли?" – подивился удаче, не осмеливаясь радоваться, Амвросий.
11 (36)
Залежный увидел старика ещё при подъезде к дому: тот лежал у сарая, возле пня для рубки дров. Он знал его – это сирый и больной Амвросий. И, выйдя из машины, участковый прямиком поспешил на помощь.
Но тут его взгляд привлёк мальчик, который тихо стоял в стороне.
Залежный остановился. Он вспомнил о только что слышанной жалобе жителей на странное поведение трёх ребят. А стоящий возле забора мальчик был одним из них.
– Паша? – спросил участковый.
Мальчик перевёл на него стеклянные глаза.
– Паша, что с дедушкой Амвросием? – издалека начал допрос Кирилл Мефодич, медленно приближаясь к мальчику.
Паша не двигался с места и не спешил отвечать.
Залежный остановился. Его смущал взгляд мальчика – эта необычная стеклянность в нём.
Они стояли в пяти метрах друг напротив друга и молчали.
Мария Тимофеевна, выбравшись из "Скорой", подошла к Кириллу Мефодичу и, посмотрев из-за его плеча на "непонятного" мальчика, перевела взгляд на старика за забором.
– Идёмте, – вдруг сказал Залежный. – Посмотрим, в чём дело? Что с Амвросием? Он уже до того дряхлый, что, сделав шаг, может сломать ногу.
Участковый быстро направился к калитке двора Амвросия.
Мария Тимофеевна растерялась: она думала, что мальчик для Кирилла Мефодьевича столь же важен, как и страдающий Амвросий. Она хотела окликнуть Залежного, чтобы напомнить о мальчике или хотя бы поинтересоваться, как с ним быть, может, всё же подозвать, удержать его, не дать уйти и затеряться среди дворов и огородов Устюгов? Но Залежный уже подходил к Амвросию.
И Марья Тимофеевна поспешила к пострадавшему, чтобы исполнить врачебный долг.
12 (37)
Паша с минуту посмотрел, как двое взрослых, одетых в служебную форму, суетятся над дедом Амвросием, и пошёл прочь.
Ему навстречу двигалась людская масса, кочующая между домами Крушинина Лёвы и Илюшиной Люси, – толпа только теперь подбиралась к дому Амвросия, где нашли своё новое пристанище УАЗ и "Скорая". Люди спешили, чуя что-то новенькое, интересное. Паше они показались одной рыхлой медузой, готовой, стреканув щупальцем, оглушить жертву корабельного крушения.
Мальчик прижался к забору и постарался уйти вдоль межрайонной автодороги за верхние огороды деревни.
Народной массе оставалось до двора Амвросия не больше тридцати метров, и вот, сперва один, а затем ещё и ещё, поднялись и упёрлись в Пашу указующие, обличающие персты – его увидели, его опознали, им заинтересовались!
Народная масса-медуза гудела-стрекалась.
Паша не сомневался в том, что поднятая суета случилась по его вине – его увидели.
Паша ускорил шаг.
Паша не выдержал и сбился на бег.
Люди вышли на автодорогу и закричали:
– Паша, постой! Постой, не убегай! Погоди!.. Павел, где Марат? Где Валя? Ты их видел? Почему вы не вместе? Паша, Паша, куда же ты?..
Но Паша уже не слышал их: он нёсся в гору вдоль автодороги, стремительно удаляясь, и вдруг перемахнул через проезжую часть и шмыгнул за огороды чётной стороны Нижних Устюгов.
13 (38)
– Тише, дедушка! Тише! Что Вы так убиваетесь? Ну-ка, покажите, что тут у Вас? Давайте, давайте, сейчас всё внимательно посмотрим. Вот так… Не будьте маленьким, дедушка! Давайте, показывайте свою болячку, – уговаривала Марья Тимофеевна деда Амвросия, чтобы тот особо не стонал, не корчился и отпустил бы пострадавшую ступню, тем самым позволив хорошенько её осмотреть.
Дед разомкнул веки – посмотрел на белоснежную женщину: Марья Тимофеевна была в белом врачебном халате с выкрашенными белыми волосами, и при этом она из-под струнок-бровей цепко поблескивала глубиной тёмно-синих глаз. И… не устоял дед перед такой красотой! Доверился дед – отпустил руки, позволяя прикоснуться к себе нежной, но требовательной докторше, дозволяя располагать им полностью, проявлять заботу к нему – к старому, никчёмному, давно никому ненужному человеку, позабывшему о ласках приветливой и симпатичной молодой женщины.
Деду, где-то там, в иссохшей груди, стало очень-очень тепло, и защемило до того сладко, что он заплакал.
Плакал он, может статься, не только от пробужденного забытого чувства, но и по усопшей жене, и по детям, о нём не вспоминающим, и по ушедшей молодости, и плакал он, конечно, от боли во всём разваливающемся, дряхлеющем не год от года, а час от часа теле, и от пронзительно-нестерпимой, куда как более стервозной боли, только что нажитой по его же нерасторопности… а может быть, это он прощался со своей ступнёй?.. Отрежут ведь, как есть отрежут! – в его возрасте не так-то просто срастаются кости… а что, если он её разрубил? Тогда – хона! Тогда его небольшая часть ляжет гнить в сыру землю прежде времени… а вскорости и он весь, целиком отправится за ней следом…
Амвросий не сводил глаз с белоснежной женщины, и по его морщинистой сухой коже катились крупные слёзы.
– Что это Вы, дедушка, плачете? Очень больно? Ну, потерпите!
– Не знаю, дочка… что-то у меня внутри, глядя на тебя, ёкнуло – и душа наполнилась теплом. И оттого как-то разом всё припомнилось, обо всём скопом подумалось – разная мысль так и скрутила, так и съёжила старую голову… а от неё передалось сердцу…
– Ничего, дедушка… ничего…
Марья Тимофеевна стянула со ступни деда шерстяной носок, вязаный его женою, казалось, так недавно – всего лишь этой зимой… стянула шерстяной носок и водрузила пострадавшую часть тела деда на полешко.
Место ушиба налилось багрянцем, окаймилось синевой, существенно раздувшись. Прикосновение к нему было болезненным для деда Амвросия: он вскрикивал и ёжился, подтягивал ногу и сучил другой, здоровой.
– Возможны переломы… – констатировала Марья Тимофеевна.
– Перело-мы? – переспросил Залежный, сидящий на корточках и придерживающий голову Амвросия.
– Да. Здесь вон сколько косточек – есть, чему ломаться.
– Ну… ладно, – с облегчением сказал дед. – Хорошо, что не отсёк.
– Это да, – согласилась докторша. – А Вы, дедушка, топор уронили?
– Да… не удержал, руки подвели… Стар я уже, дочка, очень стар и весь болезненный.
– Надо вести в город, на рентген, – вынесла вердикт Марья Тимофеевна.
– Поедемте, – сказал Кирилл Мефодич. И обратился к Амвросию: – Надо, дед, надо! Никуда не денешься.
– Хорошо, Кирюша. Надо, так надо, – согласился дедушка.
– Нужны носилки. – Марья Тимофеевна поднялась. – Я позову Михаила – моего водителя и, если можно, возьму вашего парня.
– О чём речь, – сказал Залежный, – Стёпа – парень справный. Такой везде сгодится.
– Я мигом.
– Не торопитесь. Мы уж как-нибудь потерпим. А, дед?
– Да, Кирюша… только уж сильно шибко больно… Кирюш, а, Кирюш?
– Да, я тут.
– Вижу, что тут. У тебя моя голова.
– Ну… да.
– Ты бы это… сбегал бы в дом. Там, в буфете, в среднем ящичке, бутыль… принёс бы, а? Для облегчения.
– Нет, Амвросий, даже не думайте и не уговаривайте. Никак нельзя – это дело запрещается! Вам теперь надо лечиться, а не травиться. Так что лежите смирно и ждите свою спасительницу.
– Да-ааа… – протянул дед, – ничего девка. Будь я помоложе… я бы…
– Это уж я никак не сомневаюсь.
– Э-кхе-кхе-кх-кха… – засмеялся и закашлялся дед.
Но лицо у Амвросия просветлело: оно – улыбалось. И Залежный, глядя на деда сверху, тоже улыбнулся, а затем тихо так, с присвистом засмеялся.
Дед повернул голову на людское разноголосье, доносящееся от калитки, подметил:
– Народу-то сколько.
– Да-аааа… – протянул Кирилл Мефодич, посмотрев на столпившихся возле забора людей, и, отвернувшись, стал наблюдать за умывающейся серо-белой кошечкой, уютно устроившейся под дряхлой, как сам Амвросий, раскидистой вишней.
14 (39)
Деда Амвросия благополучно погрузили в "Скорую" благодаря сильным рукам водителей Михаила и Степана.
Приросшая толпа гудела, теснилась.
Запревший и утомлённый Кирилл Мефодич снял китель и фуражку – закинул их в УАЗ, и хотел было уезжать вместе со "Скорой", но приостановился, увидев жену Лёвы Крушинина, скорбно стоящую у собственного дома: он подумал, что надо хотя бы подойти – узнать, как у них дела.
– Марья Тимофеевна, вы, пожалуй, езжайте. Я задержусь, – он выразительно посмотрел в сторону жены Лёвы.
Марья Тимофеевна проследила за его взглядом и всё поняла.
– Хорошо, Кирилл Мефодьевич. Если будет надо, я подъеду. Вы тогда сообщите мне по радиосвязи, хорошо?
– Спасибо! Но я постараюсь более не тревожить Вас, иначе Вы никогда отсюда не выберетесь. Уж очень здесь нынче оживлённо – не припомню ничего подобного, а курирую я эту местность не один год… не один.
– Тогда, до свидания!
– До свидания, Мария Тимофеевна! До-сви-дания…
– Езжай! – Кирилл Мефодич хлопнул дверью УАЗа и рукой указал Степану направление движения, добавил: – Я пройдусь.
Участковый побрёл к дому Крушининых, а народ, из-за уважения к нему, на почтительном расстоянии потопал следом.
– Караууууууул! – заголосила вдалеке какая-то женщина.
– Батюшки мои! Батюшки, – прошептала она, переводя дыхание, сбившееся от быстрого хода и от нервов. И, увидев в нескольких сотнях метров народ, опять закричала: – Караул! Люди, помогите!.. Утоп!.. Мальчик утоп!
15 (40)
Кириллу Мефодичу показалось, что у него онемели ноги – отмерли, и он не может идти.
Он остановился. Не повернулся. Он надеялся на то, что крик ему только почудился: на самом деле он ничего не слышал! Уж слишком неестественным был голос. Отдалённым. Не было этого крика! Галлюцинация. Это всё шалят жара и его утомление.
– Мефодич, Мефодич! – послышался знакомый мужской голос из народа.
"Значит, это правда, – подумал Кирилл Мефодич. – Снова что-то случилось. День Неприятных и Обременительных Сюрпризов продолжается!"
Ему не оставалось ничего другого, как повернуться на призыв.
Но, прежде чем встретиться глазами с людьми и узнать, кто это там кричит глупости об утопленнике, Кирилл Мефодич посмотрел на небо.
На небе сияло солнце. Оно немилосердно жгло лысую макушку участкового. До зенита солнцу оставалось ползти ещё очень долго.
Залежный скользнул взглядом по людям и опустил глаза к циферблату часов – было тринадцать минут одиннадцатого.
"Боже мои! Как мало времени… Я не выдержу. Я здесь сам лягу и протяну ноги, и хорошо, если для отдыха, а не от того, что буду при смерти".
– Ну, что там ещё? – обронил он в народ.
– Какая-то баба бежит, кричит, – было ему в ответ.
– Что за баба? Зачем бежит? Не надо бежать, – как-то бестолково сказал участковый.
– Это, поди, бабка Матрёна, – опознал кто-то бегущую.
– Верно! Матрёна! – согласился другой. – А что она кричит?
– Да вроде кто-то утоп, что ли…
– Утоп?
– Утоп…
– Утоп.
Кирилл Мефодич слушал эти переговоры с ужасом. Он принялся всматриваться в неловко переваливающуюся, как утка, тучную особу в развевающемся длинном коричневом платье, облепившем её округлые ляжки, спешащую к ним по разбитому асфальту деревенской дороги. Она неслась навстречу солнцу и ветру. Она спотыкалась и больше не кричала. Она тяжело вздымала объёмную грудь, отчего даже на почтительном расстоянии можно было догадаться, как ей непросто дышится.
"По-видимому, сейчас снова понадобится Марья Тимофеевна, – отметил про себя участковый. – И не только утопшему, но и бабке Матрёне".
"Скорая", не успевшая отъехать, стояла передом к бегущей со страшными словами, а потому водитель Михаил и докторша Марья Тимофеевна, всё хорошо видя, специально придерживали свой отъезд: они, высунувшись в окна, прислушивались к людскому гомону.
А толпа двинулась навстречу Матрёне.
Залежный вяло махнул рукой Степану – подъезжай, забирай меня, мол, больше нет моих сил ходить… вдруг расхотелось… предчувствую, что ещё нахожусь и настоюсь.
И картеж из двух машин медленно пополз за обеспокоенной толпой.
16 (41)
– Утоп! – остановившись, выдохнула бабка Матрёна.
– Кто утоп? Где? – спросило её сразу несколько голосов.
– Там. На пруду. Мальчик. – Матрёна между каждым словом шумно втягивала воздух.
– Как утоп? Совсем? Кто именно?
– Мальчик. Олег. Шутилин.
– Совсем, что ли утоп?
– Нет. Вытащили. Жив.
Притихшая было толпа в едином порыве с облегчением вздохнула.
– Скорая. Здесь Скорая! – тем временем говорила бабка Матрёна. – Туда надо. Скорую. Скорее. Туда.
Она протиснулась к машине скорой помощи.
– Прошу вас, пожалуйста, езжайте к пруду, там мальчик упал в воду – еле вытащили, чуть дышит, скорее, – сказала она в открытое окошко Марье Тимофеевне.
– Езжай! – махнула докторша водителю рукой и устремила пронзительный взгляд вперёд.
Толпа была густая. Она снова подросла. И она шумела – жила своей жизнью, мало обращая внимания на остальной мир. Поэтому водителю Михаилу пришлось врубить сирену и проблесковые маячки – "Скорая" медленно прошла сквозь толпу и, вырвавшись на простор, быстро набирая ход, понеслась.
– Давай за ними, – приказал Залежный.
– А як же, – любимой присказкой отозвался всегда готовый, услужливый Степан.
Включив сирену и мигалку, милицейский УАЗик прошёл сквозь людские ряды и стал догонять "Скорую", которая, достигнув магазина, уже съезжала вниз, к пруду.
17 (42)
Паша вышел на главную деревенскую дорогу на самой круче Верхних Устюгов. Он посмотрел с верхотуры в сторону реки – за автодорогой возле двух машин толклись, сгрудившись, люди.
В небе неторопливо кочевало шесть маслянисто-жирных кучевых облаков. Солнце палило столь же нещадно, как и в тот достопамятный день, когда их троица – он, Марат и Валя – вошла в знойный духовитый лес, впервые осмысленно направляясь к убежищу.
Паша плохо помнил, что с ним было потом, – воспоминания о минувших днях возвращались к нему обрывками. Но все последующие дни он чувствовал себя превосходно, – а может, ему только так казалось, и он просто-напросто ничего иного не мог вспомнить, потому что тогда, когда ему становилось плохо, он себя терял… "Да", – он считал, что такое возможно. Но это его не тревожило. В последние дни его вообще мало что тревожило.
Возле одного из домов Паша сел на скамейку, укрытую тенью черёмухи.