Молчание. В ответ – только бездонные, но мутные глаза.
Паша застыдился своего поступка, и ему почудилось, что эта маленькая веточка прямо-таки обжигает ему ладонь, обличая его. Он, не долго думая, бросил её в костёр.
Марат и Валя проследили за её полётом и стали смотреть на то, как она лежит в розовом пламене, а её листочки не коробятся от жара, не жухнут – им было как бы начхать на законы физики, химии да биологии то ж. Веточка продолжала жить в самом сердце костра.
Паша внимательно разглядывал товарищей и никак не мог разобрать, что же с ними случилось, что с ними творится… или они всё-таки шутят над ним, разыгрывают его, пугают?
– Ребята? Это шутка?
Последовало продолжительное молчание. А затем Паша услышал одно единственное слово, произнесённое Маратом и Валей одновременно:
– Садись.
Голос у них был бесстрастным, глухим.
Паша не противоречил. Он сел и обхватил руками колени, подражая товарищам. Ещё раз, пугливо лупая глазёнками, он посмотрел на их лица, лишённые каких-либо эмоций, и обратил всю полноту своего внимания на пламя скромного костра, сложенного всего лишь из трёх коротких чурок.
Паша не заметил, как позабылся.
Часть вторая
Когда выходишь на опушку,
щурятся глаза и кружится голова.
Ты тихонько мне напой
Сказку необычную.
Под капель струной звени,
А будет надо, закричи,
Только не молчи.
1 (26)
Август 1999 года перевалился за свою середину.
На небе частыми гостьями были тяжёлые серо-синие тучи. Они собирались неожиданно и нет-нет да разряжались скоротечными грозами. После дождя поднималась дымка, накрывая землю словно ватным одеялом – плотный, насыщенный влагой воздух был тягостно душен.
Вода в реках и водоёмах давно зацвела, отчего стала мутно-жёлтой и обрела неприятный запах. Кое-кто говорил своим детям, что такое случилось оттого, что некий Лось сходил по малой нужде в воду, отчего тем более нежелательно в неё залазить. Разубедить детей, даже прибегая к такому несимпатичному аргументу, было непростой задачей, так как всё ещё стояли очень тёплые дни – и порой неумолимо тянуло к этой, ставшей вонючей, тягучей воде.
Жизнь в деревне шла своим чередом.
Приехавших отдохнуть, а заодно навестить престарелых родителей, по-прежнему было в достатке – до 1 сентября оставалось немало беззаботных летних деньков.
Только наших мальчиков редко кто видел, а кто видел – удивлялся произошедшим в них переменам, не узнавая их. Особое беспокойство наблюдалось в их семьях, которые за последнее время шибко сблизились, по причине нависшей над ними общей беды: мальчики день ото дня доставляли всё больше хлопот, отбиваясь от рук… Но в одно превосходное утро, когда по листьям шелестел дождь, а над дурно пахнущей Дулькой грохотал гром, стегая её электрическими разрядами, бабушка Марата – Авдотья Лукинична Лукашина, и Раиса Ильинична Дубилина с мужем – родители Павлика, и бабка Раиса с дедом Михеем, представители разрозненного многочисленного семейства Ласкутовых – отрока Валентина, вдруг, ненароком, по какому-то единому, не оговорённому и незапланированному согласию обнаружили в себе спокойствие и умиротворение, осознав, что с мальчиками всё в полном, в совершенном порядке – не стоит ни о чём беспокоиться, ничем возмущаться, да и вообще… – жизнь прекрасна и удивительна!.. так радостно и умиротворённо делается на сердце от тех же дождевых капель в свежем утре, омывающих пахучие яблоки крепкой антоновки, нежного белого налива, алой анисовки, скопища слив и груш, терпко пухнущие помидорные кусты и сладко – тугие кочаны капусты, от капель, зависающих на шершавых ягодах крыжовника, сбегающих струями по стручкам фасоли и звонко стукающих по бокам кабачков и патиссонов, раскачивающих фиолетовые, красные, жёлтые, бордовые, розовые, белые, оранжевые цветы в палисадниках… от презабавно смешавшихся – растёкшихся, расползшихся по слоям воздушных потоков – запахов, насытивших наиприятнейшим благоуханием и очаровательнейшим ароматом многоликий, необыкновенный, удивительный мир!
Ванютка, подставив пухленькие белые ручонки под дождик, залился радостным смехом. Он подвизгивал и льнул к груди матери, которая держала его на руках, и умилялась, приговаривая:
– Дитя моё! Чудо моё! Прелесть моя! Радость моя!
Авдотья Лукинична сидела тут же и штопала чулки. На морщинистом лице её блуждала снисходительная и удовлетворённая вершащимся фактом улыбка.
Через дорогу и один дом, почти напротив Лукашиных и Сударышкиных, точно так же стояли на порожке своего дома и смотрели в плачущий чистыми слезами большой мир сердитая бабка Раиса и суровый дед Михей – Овчарины. Баламутного внука Валентина Ласкутова с ними не было. Но им было спокойно.
По правде сказать, они даже не знали, ночевал ли Валя дома, и где он теперь, – вероятно, он, вернувшись непозволительно поздно, благополучно спит в своей "конуре"… Они привыкли, что он, не заходя в дом, может завалиться спать в беседку, стоящую на отшибе, в глубине огорода. Так они полагали и минувшим поздним вечером. Лишь в первом часу ночи, поднятые с постелей Авдотьей Лукиничной и Раисой Ильиничной, искавшими своих отпрысков, наведались они в ту беседку. Не найдя в ней Вали, во всю оставшуюся ночь они уже более в неё не ходили, а крепко спали. Они пробудились поутру от близких раскатов грома, когда начинался седьмой час. Уже седьмой час! А куры всё ещё не кормлены! Покуда они готовили привычную для птицы мешанку, и после раскладывали кушанье по кормушкам, а потом выпускали птицу на улицу… ими овладела отрешённость, отчего они окончательно позабыли думать о своём внуке.
Мать Павла, проведя очередную нервную ночь, вся издёрганная, утомлённая, с синевой вокруг воспалённых глаз, тоже уже час, как обрела спокойствие, и даже запамятовала о своих недавних переживаниях и ими пробужденных страданиях. Она только что проводила на работу мужа, не меньше её издёрганного, снова не выспавшегося, и теперь сидела она и отчуждённо всматривалась в умывающуюся дождём природу, при очередном ударе грома вздрагивая – и не замечая того… Она позабыла о начатой резке яблок, перебираемых для консервирования, которые были набраны из скромного, но достаточного для их нужд, собственного сада.
Прошла ночь, а мальчики – Марат, Валя и Паша – так и не возвратились домой. И это было не в первый раз. Никакие угрозы, увещевания и запреты не отваживали их от ночных отлучек, остающихся непонятными, необъяснимыми для близких. Потому-то ночь для большинства родственников-домочадцев мальчиков и была наполнена томительным ожиданием и мучительными, а порой страшными предположениями о возможном разрешении данной ситуации.
Но… вот уже минул целый час, как подобные мысли и настроения никого больше не волновали – всё пришло к гармонии. Родители уже не задумывались о судьбе своих детей, потому что их окутала благолепная восторженность личным сиюминутным сосуществованием с миром, отчего на них снизошло чудное успокоение. Они откуда-то знали, были убеждены, что всё – замечательно, всё так, как положено, так, как нужно и должно… они восхищались облаками, скромным светом пасмурного утра, дождём, раскатами грома и шёпотом трав и листвы, заворожённо следили за мечущейся мошкой и запоздалым светляком-мотыльком… они впитывали окружающий мир… они удивлялись… им было до того сладко да так чудесно, что никто из них не припомнил бы, чтобы хотя бы чуточку, хотя бы капельку так было с ними когда-либо прежде… даже в их далёком, давнишнем детстве…
2 (27)
Из леса в Верхние Устюги вошли Валя, Марат и Паша.
3 (28)
В начале девятого дождь прекратился. Тучи стали быстро рассеиваться, и – проглянуло Солнце, заблестев, заиграв на умытой Земле, обогревая всякую божью тварь, всякий кустик, деревце, листочек и травинку ласковыми, приветливыми, протянувшимися с самого неба, длинными лучами. Над речушкой Дулькой раскинулась и заиграла семью цветами радуга. Воздух стремительно густел, наполняясь паром. Весело запели пичуги. С новой силой, стройно, в ряд, загорланили по дворам петухи. По лужам и струящимся ручьям зашуршали колёса велосипедов первых непосед-сорванцов. Деловито виляя хвостами, куда-то поспешила свора собак. Кошки, вынужденно припозднившиеся, пережидая дождь, высоко задрав и распушив хвосты, брезгливыми, презрительно-вялыми прыжками добирались до домов своих хозяев по неприятной, противной мокрой траве – за миской еды, скромной порцией ласки и к сухим мягким диванам и кроватям с их подушками, матрасами и одеялами.
По дороге проехал милицейский УАЗик – и заскрипел тормозами где-то рядом с первыми домами деревни. Послышались хлопки дверей и голоса.
4 (29)
Крушинин Лев Александрович отыскался!
Спустя три дня, измождённый, издёрганный, обросший щетиной, с поблекшими, пустыми глазами, в ободранной грязной одежде, с ссадинами по всему телу, при первых лучах солнца вошёл он в калитку дома №3, в котором проживал всю свою жизнь.
– Батюшки мои! – всплеснула руками жена его Люба, по прозвищу Купава. Она прижала ладони к обвислым щекам и молча заплакала.
Люба стояла и омертвело смотрела, как муж, с трудом волоча ноги, ковыляет по тропинке от задней калитки.
– Живой, – прошептала она. – Слава тебе, Боже! Спасибо, что жив.
Проходя мимо, муж небрежно обронил:
– Здарово… жена… чего-то я устал… пойду спать…
– Лёва, что с тобой?! Лёва!.. – не трогаясь с места, с тревогой обратилась к нему Люба.
– Устал… – пробурчал Лёва, не останавливаясь и не поворачивая головы, и ушёл в дом.
– Боже ж ты мой… боже мой… что же это такое… как же это… – запричитала Люба и поспешила за мужем.
Лёва, в чём был, так и повалился на кровать, и уже спал. На столе стоял недавно полный графин – теперь две трети его содержимого отсутствовало. По-видимому, Лёва очень хотел пить.
Жена принялась стаскивать с него пропоротые в нескольких местах резиновые сапоги, изодранные холщовые брюки и суконную тужурку. При этом она украдкой поглядывала на его исцарапанное измученное лицо с пересохшими губами.
Раздев мужа донага, она укрыла его посерёдке простынёй и отправилась набирать тёплой воды, чтобы в особо грязных местах пока хотя бы обтереть его мокрым полотенцем – очистить ссадины и порезы, чтобы затем обработать их перекисью водорода, зелёнкой или йодом – тем, что отыщется в коробке с медикаментами…
Она обтирала его бережно, заботливо, и точно так же вглядывалась в его лицо: "Что же с тобой произошло? Где ты был? Где тебя носило?" – вопрошала женщина.
Лёва, мужик сорока трёх лет, механизатор, спал мертвецким сном, и даже грудная клетка у него не вздымалась от вдыхаемого воздуха.
Над ним сгрудились его дети, мальчик и девочка, перед этим наблюдавшие за веточками и листочками, которые они пускали по бурному ручью. Они заметили отца входящим в дом, и сразу пришли. Но мать скоро отогнала их – на время, пока она будет заниматься его ображиванием.
И вот они втроём стоят подле него, спящего и выглядящего значительно чище прежнего, и безотрывно смотрят, успокоенные его возвращением и тревожась о том, с чем ему пришлось столкнуться, что с ним могло произойти, что он успел натворить за время своего отсутствия – за эти три дня, когда он, так же, как и теперь, утром, ушёл в лес по грибы и… не пришёл.
От крыльца донёсся мужской голос:
– Хозяйка! Есть кто дома?
Мужчина не стал долго мешкать, придаваясь сомнениям. Не дожидаясь ответа, он вошёл в открытую дверь.
– Здравствуйте! – обратился он к женщине и к двум детям.
– Ох! – от неожиданности выдавила из себя Люба, только теперь заметившая гостя. – Кирилл Мефодич! Вот!.. Пришёл… – Женщина отошла в сторону, открывая для обзора мужа.
С утра пораньше навестившим семью Крушининых, в такой для неё радостный момент, оказался местный участковый – Кирилл Мефодьевич Залежный. Только вчера ему сообщили о пропаже Льва Александровича, которого он хорошо знал, неоднократно имея удовольствие угощаться за одним столом с ним рюмочкой-другой наливки или стопочкой водочки с малосольным огурчиком или душистым сальцом, а то и оладушками со сметанкой. Кирилл Мефодич был человеком в летах – ему недавно стукнуло аж пятьдесят два годка, несколько тучноват, круглоголов, с едва приметным наличием шеи. Лицо у него было сильно загорелым, – а от постоянно повышенного внутреннего давления, угнетаемый летней жарой, он был теперь не столько смугл, сколько бордово-красен, и тяжело дышал. При ходьбе же он вилял не большим, но и не малым брюшком и дряблым широким задом, который, впрочем, был незаметен под полами форменного пиджака.
– Что с ним? – спросил Залежный, задыхаясь после ходьбы и от влажности, что перевалила за все разумные пределы после недавней грозы.
– Вот… – ответила Люба. – Только что пришёл. Я его раздела и немного обтёрла… а он, как уснул сразу, так и не просыпался.
– Любовь Николаевна, пусть дети выйдут.
– Да-да, конечно! – заторопилась женщина. – Давайте, ребятки, выходите, идите на улицу, пусть папка спит, а мы с дядей Кириллом поговорим.
– Где его одежда? – поинтересовался участковый, когда дети ушли.
– В бачке… я положила всё в бачок для грязного белья, стирать.
– Не надо стирать. Она может стать вещдоком, уликой.
– Да-да, конечно-конечно, я понимаю, – затараторила Люба, спохватываясь, и устыдилась своего промаха.
Залежный осмотрел одежду, собрал её в завалящую сумку, предложенную хозяйкой, изучил ссадины на голом теле Лёвы, отметил, что тот вернулся без корзины для грибов, и уселся составлять протокол – пока так, без допроса пострадавшего.
Чуть погодя он оторвался от бумаг и узрился на Лёву, с беспокойством спросил:
– А что он такой тихий? Он хотя бы жив? А то вроде как и не дышит вовсе…
– Это он так спит, – ответила Люба.
– Да?! А всё-таки я погляжу, проверю.
Залежный поднялся, подошёл к кровати и приложил руку к груди Лёвы, которая не вздымалась под простынёй, прислушался… обхватил запястье бедолаги – кожа у Лёвы была тёплой, а вена под ней неторопливо стукала.
– Вроде как всё в порядке, только я рекомендую вызвать "Скорую". Так, на всякий случай. Ну и для медосвидетельствования, чтобы потом – для протокола… Хотя… – задумчиво добавил участковый, – может статься, что наш Лёва просто заплутал в лесу, и никто с ним ничего не делал.
– Кирилл Мефодич, сейчас такие времена, что боязно зайти в лес – кто хошь над тобой может такое учудить, что будешь благодарен, если оставят живым.
– Это так… Такое нынче время. Но мы узнаем об этом только тогда, когда проснётся Лёва. А случится это, я так понимаю, не скоро. Будить-то мы его не будем?! Пускай спит.
– Пускай отдохнёт, – согласилась Люба по прозвищу Купава. Почему её так прозвали, уже никто толком ничего не сказал бы, возможно, что слово подвернулось случайно, удачно и вовремя легло на чей-то вертлявый язык, и с тех пор пошло-поехало – твёрдо оно закрепилось, приклеилось на век! Да сколько ещё таких имён и прозвищ можно встретить только в одной взятой деревеньке, расположенной возле речки Дульки и называемой Устюгами Верхними и Устюгами Нижними. Ииии… – тьма-тьмущая! В скором времени мы повстречаемся кое с кем из их носителей, и со многими сойдёмся коротко – сведём знакомство, а то и дружбу.
– Я сегодня ещё зайду, – сказал, собравшись уходить, Залежный. – Вот какое дело… – Он остановился возле двери. – Думается мне, хозяюшка, что твоему мужику всё-таки нужен медицинский осмотр – пускай поглядят, мало ли что… – Он приподнял плечи, вроде как пожимая ими, и оттого окончательно избавил свой облик от наличия такого незаменимого для всякого человека элемента, как шея – стал он походить на кругленький чурбачок. – Как ты кумекаешь?
– Я, Кирилл Мефодич, даже не знаю… Он так мирно спит, что и будить совестно.
– Ну, что же… тебе виднее. Пускай так… твоя берёт, а я – пошёл покуда. До свидания, Люба!
– До свидания, Кирилл Мефодич!
Кирилл Мефодич провёл рукой по слегка вьющимся седым волосам, со вздохом надел фуражку и вышел за дверь.
5 (30)
Всё ещё пахло грозой. Было душно: казалось, что в пар превратилось огроменное море воды – так было вязко и липко. Солнце, успев вольно расположиться в вышине неба, нещадно палило, отчего совсем уж становилось дурно бедному Кириллу Мефодичу.
Подходя к калитке, он заметил, что возле УАЗика толпится народ. Собралось человек пятнадцать. "Никак не меньше, – отметил участковый. – Эх, теперь всяк полезет с вопросом – затараторят, загудят… а голова у меня и без этого прямо вся так вот и чумная… Не до того мне. Ох, не до того!"