«Есть ли у меня здесь хоть один союзник, — подумал Гнойный, сжимая подвеску, — “SLOVO”?» Маленькие буквы обожгли ладонь. По телу разлилось лёгкое тепло и тихое «спасибо» растворилось в обрушившемся на Славу потолке. Кажется, нужно было приходить в себя.
На улице было холодно. Слава приподнялся на локтях, с его головы спал капюшон. Толстовка согревала, но её тепла было недостаточно. Над ним возвышалось огромное пышущее жаром и — это действительно чувствовалось в воздухе — гневом механическое сердце Fatum. Сооружённый по образу и подобию человеческого сердца механизм. Названный бог нового мира. Будто кровь по венам, красное свечение лилось по стыкам арматуры, швам и трещинам. Свет поднимался к небу, скручиваясь в воронку. Слава нервно сглотнул. Повертел головой по сторонам.
В паре метров от него на снегу сидел Гена Рики Ф, поднявший голову к небу — должно быть, он его и вытащил. На его лице не было страха или чего-то в этом роде. Сам он был расслаблен, пережимал предплечье правой руки и зачем-то приоткрыл рот. Удивительно, но он даже не двоился. Просто был подёрнут прозрачной плёнкой. Значит, они оба вышли оттуда живыми. Интересно, что помогло выжить Гене и… сколько времени они оба там пробыли?
Фарафонов медленно перевёл бледное и смертельно уставшее лицо на Гнойного. Озадаченное его выражение просияло облегчением и с плеч словно свалилась невыносимая ноша.
— Прости, — Гнойный сел и развёл руками. Он растянул дрожащие губы в улыбке, но вышло откровенно плохо. — Кажется, это всё из-за меня. Что поделать. Я не должен был оставаться. Я… не хочу больше. Не хочу чувствовать один за всех…
По его щекам потекли слёзы.
Из спирали, закрутившейся над механическим сердцем, вырвался алый поток. Он разделился на несколько частей и направился в сторону Петербурга.
***
Соболев и Рудской о чём-то спорили. Евстигнеев притащил из открытого класса два стула, поставил их в коридоре и организовал себе лежанку. Они пережидали непогоду, которая не отступала вот уже долгих четыре часа. Ветер, пригнавший её в Петербург, утих, и отогнать ненастье в сторону было уже нечему. Мирон стоял у окна в рекреации в конце коридора и смотрел, как город накрывает слоем снега. Когда он из этой рекреации исчез, никто не заметил.
Конечно, он сразу всё почувствовал. Как кольнула грудь подвеска, как тревога разлилась по телу, как появился страх не успеть и не справиться, о котором он потом вряд ли кому-нибудь расскажет. Мирон бежал по улицам, думая, что ему необходимо возвышение. Самое высокое здание, которое он будет способен найти. Но времени на эти поиски (и подходящих вариантов с ними же) не было. Впереди — выпотрошенный ветром пустырь. За ним частный сектор, а все многоэтажки остались за спиной. Мирон тяжело дышал, озираясь по сторонам. Нет, этого недостаточно.
Впереди была дорога на Москву. Пронзив затянувшее небо полотно облаков, плотная красная игла огромных размеров стремительно направилась к земле, в нескольких сотнях метров от Мирона пронзила многоэтажку. Здание разорвало. Его обломки разлетелись во все стороны, утонув в снегу и облаке пыли, прибитой снегом к асфальту. Земля под ногами дрогнула. За облаками показались огромное множество таких игл.
Мирон даже выругаться не смог — он хотел бы, слов не нашлось. Он отставил одну ногу назад, чтобы не отлететь в крайнем случае, схватил с земли острый камень и царапнул им по ладони. Мазнув подвеской по крови, Мирон сжал пластинку в руке и вытянул её вперёд, накрыв тыльную сторону сжатой в кулак ладони правой руки раскрытой левой.
От разбитой стены, окружившей город, в небо начали подниматься похожие на пчелиные соты прозрачные красные щиты-отсеки. Цепляясь друг за друга, они ползли вверх, накрывая куполом город. Прежде чем сойтись, они пропустили внутрь две иглы, взорвавшиеся далеко за спиной Мирона.
Иглы, врезаясь в красные щиты, разбивались, не достигая города. Щиты исчезали, и Мирон создавал новые. Наверху, там, куда били сильнее, под двумя рядами наспех образовывался третий. Купол успел накрыть ровно половину города, прежде чем Мирон осознал: здесь настал его предел.
Огонь вёлся рассеянно, но его ударная сила была огромной, а природа — нечеловеческой. Там, где два ряда не могли вовремя себя восполнить, защищённая половина города отхватывала сполна. Под ногами дрожала земля, отовсюду слышался грохот. Мирон среагировал вовремя, очень вовремя, и пусть он не видел всей картины, он делал всё, что было в его силах.
Замерев и сосредоточившись, он не мог обернуться. Он слышал взрывы за своей спиной. Он чувствовал, как умирает город. Как гибнет та часть, которую он не защищает. Он ведь не сможет защитить его полностью. Только не в одиночку.
Потому что его тело уже начало слабеть.
Он хотел помочь, он очень хотел помочь, но всё, что он мог — бессильно смотреть, как в небе закручивается алая спираль, водоворотом унося красный в сторону Петербурга. Чёрт возьми, он не понимал, что происходит, но это выглядело красиво. С земли поднимались хлопья снега. Они направлялись вверх, отвергая гравитацию; медленным-медленным смерчем закручиваясь вокруг них. Отрывая и унося с собой капли крови, поднятые с земли. Этот красный был чем-то схож с красным, формировавшим дома там, внутри. Будто бы они и служили тем, из чего был создан этот водоворот. Рядом Слава тёр руками глаза и плакал навзрыд. Его боль морозила воздух. Больнее было разве что осознавать, что он ничем не может помочь.
Иглы разбивали защиту звено за звеном, ряд за рядом. Они не ослабевали. Слава богу, не усиливались, потому что четвёртый ряд отнял бы его жизнь. Мирон переместил несколько щитов из нижнего ряда наверх, увеличивая поле, защищающее Петербург. Увеличивая условно, потому как в таком случае оно ослабевало в другом месте. Он никогда и никому не сможет передать словами то, что чувствовал в этот момент. На части вместе с разлетающимися на осколки щитами разбивалось и его тело. Не в буквальном смысле, конечно, внешне он вряд ли изменился. Может быть, побледнел. Правда. Холодно ведь.
Его руки дрожали. Дрожали, наливаясь ненавистью. Жуткая несправедливость терзала грудь. «SLOVO» точно кричало о помощи, переполненное нездоровым желанием. Больше всего на свете Гнойный хотел умереть. Хотел, чтобы умер Валентин Дядька, Бутер Бродский, Соня Мармеладова, Слава КПСС, Слава Карелин и все остальные, будьте они неладны. Почему он не может всё забыть, почему не может спокойно жить, как и все остальные? Его громкий отчаянный крик разрезал воздушное пространство. Вершина отчаяния. Верх. Вышка. Помогите ему, кто-нибудь.
Тёплые руки легли на плечи. Обняли. Слава почувствовал, как затылка коснулся чужой лоб. Услышал смех. Он почувствовал, как она исчезает подобно другим воспоминаниям. Поднимается вверх, уносится ветром. И как кто-то его зовёт. Слава моргнул, медленно, растерянно. «SLOVO» висело в воздухе, вытягивая Славу вверх. Может быть, не будь цепь такой короткой и не имей она застёжки, подвеска сорвалась бы и улетела. Нехотя Слава поднялся. Сделал вдох. Нет, он вовсе не думал успокаиваться.
Боль в ногах, в костях и мышцах была уже нетерпима, но он стоял, закрывая на неё глаза. Боль в горле переносить оказалось невозможно. Он кашлянул раз, два. На третий его рот заполнился кровью. Пошатнувшись, он чуть не упал и выплюнул собравшуюся кровь, вытерев рот рукой. На ладони остались следы со скопившимися по краям крохотными механизмами. Расплывавшиеся в глазах крошки, непохожие на частички его самого. Не стал же он питаться железками, правда? Щит над городом по левую сторону от Мирона разошёлся трещиной. Он вытянул руку вперёд, возвращая её в прежнее положение. Перед глазами потемнело, но он всё ещё оставался на ногах.
Слава вытянул руку вперёд. Подвеска зависла на уровне его глаз и больше не двигалась. И сам Карелин превратился едва ли не в каменное изваяние, только вот его глаза горели. В нём — и в каждой его частичке — горела ярость. Гена наблюдал за ним, боясь вмешаться. Он видел, как золотой пылью поднимается с асфальта снег. Как тает и ломается под золотым налётом торчащая из земли арматура. Как обломки мотоцикла поднимаются в воздух. Что-что там Ресторатор ему рассказал?.. Золотая пыль собиралась в огромные толстые иглы, выкручивая их спиралью. Слава дёрнул ладонью по направлению к механическому сердцу и четыре соразмерные иглы-спирали зависли над огромным сооружением. Чуть опустил пальцы вниз — и они, сорвавшись с места, пронзили железную броню.
Щит рухнет на три, две, одну… Нижние ярусы уже начали осыпаться. Ох нет, он уже не видит их, он просто чувствует. Может быть, верхние продержат ещё несколько секунд. Если повезёт — минуту, больше — вряд ли. А дальше… Он хотел бы знать. Хотел бы помочь, правда. Но он бессильно упал на колени. И пока его лицо не упало на землю, сильные руки успели его поймать.
Раздался грохот. Пластины, которыми было обёрнуто механическое сердце, начали сжиматься. Огромные болты и заклёпки разлетелись во все стороны. Гена вскочил и еле увернулся от того, который нёсся на него. Свечение и гул прекратились.
Алый вихрь в воздухе поблекнул и растворился.
Гена не мог поверить своим глазам. Перед ним стол всё тот же Гнойный. В толстовке лейбла «Антихайп». Чёрное пятно на фоне белого снега, присыпавшего землю. С волосами цвета золота, такими, какими они не были никогда. Слава — Слава ли это был? — качнул головой, опустил взгляд на свои руки. И вздрогнул, словно приходя в себя. Посмотрел на Гену испуганно. Раскрыл рот, чтобы что-нибудь сказать, но слова застряли в горле. Гена пересилил себя и сделал несколько шагов в его сторону.
Слава смотрел на свои ладони.
— Я… — только и смог проглотить он.
Его ладони были в ожогах, ссадинах и царапинах. И вокруг ран крутились маленькие шестерёнки, подшипники, совсем крохотные болты и гайки, ремешки передач, кусочки стекла и обломки механических деталей. Они сыпались из ран, падали на снег и исчезали.
Слава испуганно посмотрел Гене в глаза. «Что я наделал?» — читалось в его взгляде…
Во взгляде кристально чистых золотых глаз, принадлежавших Славе и в то же время — чужому человеку, потому что Гена хотя бы выглядел как раньше. Прикоснувшись к прядке седых волос, Гена сперва отвёл взгляд, а потом вспомнил, что Ресторатор предупреждал его об этом.
Скоро это произойдёт со всеми. Вот только Гена не был готов к тому, что это случится сегодня же. Он поджал губы. Закатал рукава куртки, открывая глазам Славы своё предплечье.
Когда он падал, обломок обвалившегося пода рассёк ему руку. Из огромной рваной раны на его предплечье сыпались такие же крохотные осколки. Только красные.
— Слав, ты только не пугайся, — сказал Гена. Это странно, но его голос даже не дрожал. — Но я типа… больше не человек. Слав, знаешь, кажется, ты тоже больше не человек.
***
Последние десять одиночным градом осыпались на город: они подбили шесть высоток, три упали на незастроенные места, одна — в воду. А затем наступила тишина.
Они бежали быстро, долго и не оглядываясь. Дыхание сбивалось. Они запинались о камни и перепрыгивали обломки плит и обрушенных стен. Евстигнеев умчался далеко вперёд; он не вздрагивал каждый раз, когда за его спиной раздавались взрывы и словно чувствовал, куда направился Мирон. Что-то вело его и это «что-то» было недосягаемо для остальных. Снег не успевал заметать за ним следы. Коля и Ваня бежали по ним.
Всё это закончилось так же быстро, как и началось. Небо очистилось и насмешливое яркое солнце снова взирало на разрушенный — теперь едва ли не полностью — город. Дом для Коли. Семья, принявшая Ваню. Запорошенные снегом развалины, так привычные для ленобласти и покинутых районов соседних регионов, предстали их глазам. То, что Соболев видел постоянно, и то, что Рудской увидел впервые. Он больше не смел ничего предъявить Соболеву, понимая, что сам вряд ли смог выносить такой вид постоянно. Всем своим видом Коля являл остальным крайнюю степень отчаяния и тоски. Либо он больше не мог, либо уже не хотел это прятать. А может, здесь не было тех людей, кто мог бы его не понять. И необходимость как-то ограничивать себя исчезла сама собой. А затем они увидели их.
Им открылся довольно большой пустырь на границе частного сектора и спального района. С детскими площадками на окраине, прицепленными к высоткам. С взрытыми котлованами у одного из краёв — здесь собирались что-то сроить. Евстигнеев поддерживал Мирона на своих руках. Тот полулежал на земле без чувств, но, кажется, не всё было так плохо, если «кажется» было тем словом. Как только они подошли ближе, с опаской взирая по сторонам и сохраняя осторожное молчание, Евстигнеев спросил:
— Мелкий, знаешь Иллюмейта?
— Сэймяу, — кивнул Ивангай, — знакомы.
— Найди его и приведи… чёрт, куда бы?
Рудбой осмотрелся по сторонам, явно плохо соображая, где он находится. Коля тоже неважно помнил этот район, но ситуацию спас Ивангай, вовремя спохватившись:
— Здесь больница рядом, — подсказал он. — Под ней есть вход. Я помогу.
Они водрузили Мирона на спину Евстигнееву и Коля, знавший местность относительно лучше всех, остался с ними. Убегая вперёд, Ивангай только показал направление.
— Если её не разнесло, — усмехнулся Рудбой. Он говорил шёпотом. — Видели это, да?
Соболев не сказал ничего.
Единственный уцелевший город только что на его глазах едва не оказался разрушен. Нечеловеческая природа происходящего угнетала его всё это время и теперь — теперь это ощущалось как никогда — Коля в полной мере осознал, как прячут здесь свои чувства остальные и на что им приходится идти, забывая о себе ради того, чтобы общий уровень паники не поднялся. Средний возраст оставшихся колебался в районе двадцати лет, но были и совсем дети, сильно уступающие числом. И на поверхности они не появлялись, старшие будто предполагали, что подобное может произойти.
— Вы этого и боялись? — спросил Соболев.
— Мирон говорил, что нельзя быть уверенным в том, что такое не повторится.
— Дело не в этом. Я видел много оставленных людьми городов, но я не думаю, что они были разрушены таким образом. Они вообще не были разрушены. Они пусты, да, и выглядят натурально мёртвыми, и все разрушения в них из-за того, что станции или заводы остановили свою работу слишком резко… — Коля заминался, не силясь произнести эти слова. — Люди исчезали, но ничто не пыталось убить их.
— Разве это не одно и то же?
Яркое чистое солнце обожгло полушёпот Евстигнеева, когда они зашли под навес. Больницу не разнесло, к счастью, но оба они представляли, как не повезло западной части города. А Ивангай справился отлично. Он уже возвращался, выпрыгивая из окна откуда-то с внутреннего двора и вволакивая за собой ещё одного запыхавшегося парня.
— Сказал вашим… страшным таким, как их… Топору и Старухе, чтобы взяли кого-нибудь и прочесали западные районы, — на одном выдохе доложил Ивангай. — Мы задержим мелких, но все перепуганы, Хованский вниз согнал едва ли не всех с поверхности, многие с началом бури сами пришли. Не абсолютно все, конечно… В общем, мне надо к своим. Надо знать, кого мы не досчитаемся, — проронив последнее в шёпоте, Ивангай махнул обратно через то же окно, откуда он появился, и скрылся во дворе.
Провожая его взглядом, Коля подумал, что был неправ, считая, что эти ребята ни на что не способны. Они действовали очень слажено и оперативно, даже будучи не знакомы друг с другом как следует. Точно так же, как действовали люди из «Rakamakafo», точно так же, как сам Коля и Ларин. Все знали, кто за кем стоял и кого нужно было беспрекословно слушаться в таких ситуациях. Невидимая иерархия выстроилась в одно мгновение. Парень, которого привёл Ивангай, слова лишнего Рудбою не сказал, а тот выполнял каждую его просьбу. Псы, готовые глотку друг другу перегрызть из-за сущего пустяка или вырвавшегося по пьяне оскорбления были необыкновенно чутки друг к другу. В этот момент Коля даже почувствовал себя лишним.
Он посмотрел на небо. Солнце и в правду было донельзя светлым и чистым. А ещё оно клонилось к закату.
***
— Ну я открыл глаза и вижу — ты лежишь. Взял на плечо и попытался вытащить. Потом внутри что-то взорвалось. Тряхнуло так неслабо и тебя отбросило. По земле катились уже по отдельности. Это не я тебя так потрепал, честно. Знаешь, я встретил Ресторатора. Он рассказал…
Они сидели на снегу спиной к огромной искорёженной металлической конструкции. Гена без умолку продолжал болтать, выговариваясь за всё то время, что ему приходилось держать язык за зубами. Слава перевязывал Гене предплечье и вообще он делал всё, что угодно, только бы не видеть его кровоточащую рану. И свои руки заодно. В качестве бинта выступала футболка Гены — не самое чистое, но единственное, что они смогли отыскать. Хотя рана и так затягивалась. Вон ладони Гнойного — уже и не скажешь, что с ними что-то было.