С неба на них падал снег. Мелкий и редкий. Было холодно, но никто не жаловался. Слава стыдился мокрых красных щёк, Гена — своей беспомощности и фактической бесполезности. Ни одного упрёка в сторону друг друга они не произнесли. Не одной шутки так и не сорвалось с их губ. Но им было чем друг с другом поделиться, и, говоря, оба очень старались не ставить друг друга в неловкое положение и ненароком не задевать.
— Тебя не было больше двух недель, — сухо процедил Слава, затягивая узел. — Мне Мирон пизды даст, если узнает, что я знал и ничего не рассказал им.
— А за остальное он тебе не даст?
Голоса у обоих время от времени вздрагивали, отказываясь принимать происходящее. Вообще Слава верил каждому услышанному слову, потому что всё это происходило и с ним — чья-то злая отвратительная игра.
— Две недели без еды, без воды и сна. Я пытался уснуть, честно, но мне не удавалось. — В голосе Гены сквозила обречённость, но глубоко внутри он уже смирился с происходящим и со своей участью — с тем, с чем всё ещё боролся Гнойный. — Теперь я понимаю, что мне Ресторатор про руку говорил. И как это будет связано с остальными.
— У тебя только рука такая или остальное тело тоже?
Гена и Слава переглянулись, тут же со ставшим непривычным оживлением принявшись проверять свои карманы в поисках складного ножа, которым Гнойный недавно потрошил футболку. И очень скоро на второй руке Гены появился небольшой надрез. Было больно. Но Гена испытал невероятное облегчение, видя, что ничего кроме крови из надреза не полилось, хотя и затянулся он несколько быстрее, чем сделал бы это раньше.
А вот Славе повезло меньше. Щека. Шея. Руки. Живот. Грудь и обе лодыжки. Сыплясь крохотными механизмами, затягивался даже порез под сердцем. Затягивался на глазах: не успевал Гена довести его до конца, как один его край уже заживал, не оставляя и рубца.
— Эй, а может, мы оба всё ещё в отключке, а это — иллюзия? — безразлично спросил Гнойный, натягивая толстовку.
— Ага. Два месяца в отключке.
Гена помог Славе одеться, пытаясь занять чем-нибудь руки, чтобы в них унялась дрожь.
А потом они долго молчали.
Гена думал о том, что нормальная жизнь ему теперь заказана. Вообще-то он думал об это уже два месяца, но только сейчас в полной мере осознал, что всё это окончательно и бесповоротно. И если раньше была хоть какая-то надежда, что всё это можно изменить, то теперь об этом он мог только мечтать без возможности как-то претворить это в реальность. Увы, даже иллюзией. В этом отношении Слава проникся серьёзностью ситуации куда раньше. И если принять во внимание, что Слава сейчас — это тот же Гена, которому ещё и досталось больше, да и раньше он отхватил проблем больше, и вообще, единственный, кто сейчас выглядят ещё несчастнее — это Слава, хотя, казалось бы, куда уж больше.
Слава выглядел совершенно разбитой куклой, потому что не бывает у нормальных людей таких глаз, и речь вовсе не о цвете. Даже зеркала в квартире Гены не были стеклянными настолько. Он думал о чём-то своём, глубоко зарывшись в свои мысли, как в одеяло, которого очень не хватало, потому что ему надо было себя согреть. Нет, на самом деле он любил Чейни. Как отца и лидера площадки, как хорошего друга. Но простить ему произошедшего всё равно не мог. И его уничтожали тёплые воспоминания, связывавшие их. И лучше бы они наконец-то завершили своё дело. Потому что Гнойный ведь не остановится.
— Знаешь, я не хочу возвращаться, — признался Гена. — Я не знаю, что им говорить.
— Ага, — пробормотал Гнойный. — Вот только нам всё равно придётся это делать. Давай… не будем рассказывать им всё. Я имею в виду то, что ты понял.
— Рано или поздно всё равно придётся. Я больше не хочу есть, и спать теперь не буду.
— А надо будет. Ты же не думаешь, что, узнав об этом, люди станут относиться к нам нормально? Людей должны защищать люди, а не хуй пойми кто.
— Можно подумать, ты будешь это делать.
— Нет, — согласился Слава. Людей защищать будет Мирон. И развлекать их будет тоже он. А Славе вряд ли найдётся место даже после возвращения.
— Так и будешь неприкаянным мотаться по Петербургу? — Слава не ответил. — Как глаза прятать будешь?
— Придумаю что-нибудь. Знаешь, я… — он сделал глубокий вдох и поднял взгляд к небу. — Только не говори никому. Я обязательно его уничтожу.
— Ресторатор сказал, этого нельзя делать, —вспомнил Гена.
— Ресторатор сказал, этого нельзя делать сейчас. Разве нет? К тому же, я ещё не придумал способ. Это не тот случай, когда что-то можно решить грубой силой. Как оказалось. Знаешь, что мне сказал Чейни? О том, почему мир стал таким?
Рассказ Гнойного был недолгим, но Гена слушал его с придыханием. Всё будто вставало на свои места. И пусть они не знали, как им быть дальше, хотя бы один из вопросов, волнующих всех, был только что разрешён.
— Он прав, тебе придётся всё им рассказать.
— Тебе, Ген. Я что, зря тут распинаюсь?
— Ладно.
На его лице впервые за это время появилось подобие улыбки, а на душе почему-то стало легче.
— Осталось только придумать, как нам добраться до Петербурга, — заметил Гнойный. Он тоже стал свободнее, расслабившись в присутствии живого Гены, по уши плавающего в тех проблемах, что и он сам. Вдвоём из них было выбираться не проще, но хотя бы чуточку веселее. Слава накинул на голову капюшон толстовки, пряча под ним золотые волосы.
— Ты приехал сюда на мотоцикле?
— Да, но он ушёл на стройматериал, — Гнойный показал большим пальцем за спину, но никто не повернул головы.
Время близилось к вечеру, во сколько он вообще мог наступить ранней весной. Они сидели здесь достаточно долго, но никто так и не предложил покинуть это место. Слава подтянул колени к груди. Его одежда промокла, но ему казалось, что он теперь не заболеет. Вообще не заболеет, о чём тут речь? Болеют ведь только люди, к которым он теперь принадлежал очень относительно. Что Слава такое? Он смотрел на свои руки и не мог найти ответа. Они продолжали изредка переговариваться, погружённые в свои мысли, и делали это из-за исключительного желания подтвердить, что рядом всё ещё кто-то есть.
Тем временем на горизонте сверкнул огонёк. Послышался гул, и Гена поднял голову, толкнул Славу, сам едва не падая, потому что до него надо было ещё дотянуться. Они оба подскочили с места, когда увидели, что со стороны трассы к ним приближается внедорожник.
Машина остановилась в нескольких метрах от них. Двери по обе стороны синхронно открылись и наружу выскочили два человека. Грузин в военной форме и рыжий клоун в спортивной куртке. Рыжий стендап-комик, то есть. Второй удивлённо присвистнул.
— Это что вообще такое? — он вскинул голову, осматривая громадную уродливую конструкцию перед собой.
— Ребят, вы чего здесь делаете? И где вообще Москва? — спросил второй.
— Мы… — загадочно протянул Гнойный. — Ждём, пока появится кто-нибудь, кто подкинет нас до Петербурга. Вы случайно не туда направляетесь?
— Ага, случайно. — Рыжий кивнул. — Куда ещё сейчас можно направляться? Нет, серьёзно. Что это такое?
— Механическое сердце Fatum. Бог нового мира, который сегодня вывел из себя одного баттл-эмси.
Гена обернулся. Огромное железное сооружение, некогда имевшее форму человеческого сердца, было искорёжено четырьмя вонзёнными в него спиралевидными копьями. Отсвечивая золотом, они сияли в лучах заходящего солнца. Рыжий достал телефон, чтобы сфотографировать эту вершину абстракционизма, но экран неожиданно погас, обрубая все системы.
— Нет, это здесь не работает, — вздохнул Гена. Он представил себя и Славу, так же вернувшего взгляд на последствие своей неконтролируемой ненависти. Надо быть аккуратнее с этим, что ли, думал он, сжимая пальцы в кулак и разжимая их. Он пропустил, когда представлялись остальные.
— Запрыгивайте назад, — сказал рыжий, — мы ехали в Питер, но потом увидели этот ужас над Москвой и решили свернуть. Но не успели, кажется.
— Зато мы успели, — горько усмехнулся Гена. — Мы расскажем.
— Надеюсь, никому дурно от быстрой езды не станет, — предупредил грузин, садящийся на водительское место.
— Слав, ты идёшь? — громко позвал Гена.
Карелин обернулся на его голос, бегло улыбнулся, пообещав себе, что ещё ничего не закончено и он обязательно сюда вернётся, и спешно засеменил к остальным. Ведь после этого дерьма обязательно должно было произойти что-то хорошее.
Они все очень на это надеялись.
========== 12. Край света ==========
ЛСП – Синее
Illumate, Alphavite – SpaceX
ЛСП – Космос
Совергон – Найду
Rickey F – Человек
Rickey F – Arkham Skytown
Плейлист закончился. Мэд свернул наушники, отложил их в сторону и пролистал в плеере список исполнителей, с удивлением осознавая, что помнит их имена, хоть никогда и не слушал их до этого дня и не видел в лицо. Они не были обитателями подземки, не выступали ночью на петербургских площадях. Но имена всё равно казались знакомыми.
Завершился лист пятью композициями со сборника «FIVE». С тех пор, как он был добавлен, новые песни в память плеера не вносились. Может быть, именно этот сборник прослушивали чаще прочих, не забивая плейлист мусором. Пять песен, вытекающих одна из другой. Они на самом деле были удивительны, концептуальные альбомы. Мэду нравилось вспоминать необычные и мало употребляемые слова. Вместе с ними он как будто собирал частички своей прошлой жизни.
Сборник-то хороший. Нужно будет попробовать отыскать владельца, подумал Мэд, вот только вряд ли это теперь возможно. Он отложит плеер к наушникам. Музыка склеила кусочки разбитого Мэда во что-то более или менее целое.
На стуле, оказывается, висела новая одежда, которую подогнал ему Рэнделл — Мэд раньше не обращал на неё внимания. Он встал и переоделся. Узкие чёрные джинсы были чуть длиннее необходимого и их пришлось подогнуть. Клетчатая плотная рубашка оказалась немного велика, но в целом смотрелась сносно; главное, она была тёплой — в такую погоду жаловаться не приходилось. Рэнделл притащил даже кеды. Интересно, как скоро они промокнут, подумал Мэд, переобуваясь. Он решил поблагодарить Рэнделла за всё (кроме того, что тот без предупреждений шастает по чужим комнатам, конечно) и заодно отдать наушники.
С тех пор, как Мэд был у него, прошло довольно много времени, и он должен был уже проспаться. Мэд подошёл к своей двери, взялся за ручку и только хотел открыть её, как стены вокруг задрожали. Мэд отпрянул назад. Дрожь улеглась, поглощённая толстым слоем земли над ним, но не прошло и двадцати секунд как пол и потолок содрогнулись в новом толчке.
Мэд схватился за голову. С третьим ударом её пронзила жуткая боль. Земля продолжала сотрясаться, и Мэд упал на пол, теряя сознание.
***
Минувшая зима выдалась короткой, но невероятно холодной. Они редко виделись, из-за плохого транспортного сообщения решив не съезжаться, и все ночи проводили вместе за разговорами в скайпе или совместными стримами, число которых запредельно возросло. Впрочем, почему бы и нет, раз их потенциальная аудитория оказалась заперта по домам вместе с ними. Тем, кому перевалило за двадцать, и кто мог жить отдельно от родителей, повезло больше. Миша был как раз из таких, и поэтому он знал: если в одних ситуациях это выручает, то в иных — совсем наоборот. Начало грядущей весны стало для него тем самым исключением, когда лучше бы ему было десять и всего того, что с ним происходило, никогда бы не произошло.
В начале холодного снежного марта умерла какая-то там родственница и мать потащила Мишу на край света оформлять документы на наследство — его имя оказалось в завещании старой тётки. Делать было нечего: он попрощался с друзьями, обещая вернуться в ближайшем обозримом будущем, собрал вещи и сел на поезд, потому что по нужному направлению отсутствовало авиасообщение — вот в такую глушь его отправили занятые на работе родители. Объяснение у них было что надо: тебе же исполнилось восемнадцать, правда же. Вот он и поехал, чтобы больше не вернуться никогда. Не потому, что не хотел, а потому что не удалось.
Родственница жила в маленьком доме на отшибе небольшого городка на самой границе Ленинградской области. После её смерти дом пустовал, стал сер и неуютен, но из-за финансового вопроса, вставшего ребром, этот дом был единственным, где Миша мог остановиться перед своим походом к юристу. Сперва пришлось здесь всё прибрать — настолько противно было в том месте находиться. И за уборкой он так измотал себя, что ночью сил хватило лишь на то, чтобы посмотреть небольшое видео, скинутое кем-то в конфу. Миша отключился, не успев его даже прокомментировать.
А следующим днём он проснулся и оказался единственным в городе, кому посчастливилось не исчезнуть. Впрочем, «посчастливилось» — очень громко сказано, потому что в тот момент он так не думал.
Оставленная без человеческого надзора технология разнесла всё к чертям, превратив небольшой аккуратный городок в руины. На улицах полыхали непрекращающиеся пожары, раздуваемые сильными ветрами, на ржавых креплениях раскачивались обломки металлоконструкций, протяжным скрипом воющие в тёмных переулках. В этом городе Миша находил еду, чистую воду, книги. Он пытался найти средства связи, но лишь продолжал убеждаться, что ни одно из них не работает. И даже почти поверил, что ему ничего не поможет. Возвращаясь ни с чем, он проводил время за играми или книгами, развесив на потолке в своей комнате одолженные в магазине фонарики, готовил ужин и отправлялся спать, чтобы следующим утром снова идти в город, непонятно на что надеясь. Эта картина повторялась изо дня в день, пока одним вечером он всё-таки не встретил живого человека.
Тёмный силуэт приближался к дому со стороны леса. Миша выбежал на улицу, едва завидев его в окне. Человека немного вело из стороны в сторону не то от усталости, не то от алкоголя, которым он, судя по всему, пытался согреться. Завидев Мишу, который уже бежал навстречу, незнакомец помахал рукой и, отвлёкшись, запнулся о торчащую из земли корягу. Миша помог ему подняться.
— Спасибо, что помог. — Мужчина встал со снега, отряхнул длинное пальто, посмотрел по сторонам, точно выискивая кого-то, а потом перевёл на него взгляд. — Как зовут? — спросил он, убирая руки в карманы. Морозец оставил яркий румянец на его щеках, а яркое солнце, под которым искрился снег, отблеском запечатлелось в глазах.
— Миша, — представился парень.
— Вот как. А меня Ильёй. Илья Мэддисон. Может, слышал?
Он не слышал, но радости от встречи с живым человеком это не преуменьшило. Миша проводил его в дом, помог раздеться и накормил, попутно рассказывая о том, что кроме него людей вокруг не осталось. От Ильи он и узнал, что произошло со всеми. Он рассказал ему и о Петербурге: весь вечер и добрую половину ночи они сидели за столом, пили горячий чай и разговаривали о людях.
— Это? — Илья крутил в руках маленькую пластинку-подвеску, которую снял со своей шеи. — Это ключ к новому будущему. Ключ к власти, если можно так сказать. С его помощью можно приводить в движение механизмы, создавать подвижные и неподвижные голограммы, управлять сознанием масс.
— Таков новый мир? — заинтересованно спросил Миша.
— Управлять воспоминаниями и чувствами других людей. Правда, делать всё вместе не получится: определённо, что-то будет удаваться лучше, что-то — хуже. Так, наряду с сильными обладателями таких ключей могут оказаться и слабые. Сдаётся мне, система ошиблась, впервые определяя, кому доверить шанс управлять положением дел. Были ведь и те, кто больше достоин этого. В конце концов, были и те, кто отказался, даже не попробовав. Я тоже отказываюсь. Отказываюсь, узнав о том, как обстоят дела на самом деле. Теперь мне кажется, те двое тоже предполагали такой исход. А может, у них были свои причины — я не знаю. Как управиться с настоящим миром, я не знаю тоже. Но мне известно, что будет после. Что будет, если я откажусь. «Знание» — это одна из тех вещей, которые вместе с ключами Fatum дала первым выбранным хранителям. Не смотри на меня так. Мне просто надо выговориться.