“Как было бы больно мне”, - кричат ее васильковые глаза, но лицо остается бесстрастным. Все та же холодная маска.
— Я прослежу за этим, мисс Старк.
*
Дженсон возвращается к себе уже ночью, когда погас верхний свет, суета улеглась, а недавно многолюдные жилые ярусы опустели. Задумчиво скидывает куртку, потирая уставшие глаза. Он сделал все так, как требовал ПОРОК. И пусть шансов на успех было бы больше, проведи они дополнительные тесты, результат превзошел ожидания.
— Он и правда был особенным, так?
Санса подходит сзади неслышно и обнимает за плечи, трогая губами напряженную шею. Дженсон пожимает плечами. Томас - заноза в заднице, он - единственный, кому удался бы побег, пойми он все вовремя. Но сейчас мальчишка - просто сырье, необходимый для вакцины компонент, не больше. И Ньют, что не отходит от него ни на шаг… Придется разобраться и с ним, когда он поймет. Если успеет понять.
— К черту Томаса, - воздух со свистом вырывается из легких, когда ее ладошки ныряют под его водолазку и скользят по спине, поглаживая, забирая усталость.
— Это был долгий день, ты заслужил отдых, - шепчет Санса, трогая губами мочку уха, спускаясь к шее. - И, Дженсон, я рада, что ты не стал мне мешать.
Это награда? Или потребность? Или внезапное влечение, притягивающее их друг к другу словно магнитом? Какая разница, если губы скользят от губа, а кожа плавится от прикосновений - жадных и щемяще-нежных одновременно.
— У нас впереди много работы, - выдыхает Санса, когда мужчина помогает ей избавиться от одежды.
— Забудь хоть сейчас о работе, - приказывает он, и Санса замолкает, послушно выгибаясь в его умелых руках.
========== 18. Томас/Ньют ==========
Комментарий к 18. Томас/Ньют
Томас/Ньют, AU наша вселенная
— У нас эфир через пятнадцать минут. Ты и дальше собираешься меня игнорировать? Смотри на меня, когда я с тобой говорю!
Несколько пуговок на груди расстегнуто, а белокурые волосы взъерошены все так же – торчат в разные стороны пучками соломы. Как будто кто-то долго и упорно возил его головой по земле. А еще круги под глазами и глубокие складки у рта. Ночные кутежи не проходят бесследно, да, Ньют?
Томас невозмутимо щелкает какими-то тумблерами и переключателями, то и дело поправляет сползающие с носа очки. На нем за каким-то чертом нелепая шапка, сдвинутая на затылок, хотя лето ведь на дворе, да и в радиостудии жарко, хоть до трусов раздевайся. Эдакий новый образ хипстера? О’кей, Томми, засчитано.
— Томми, блять, это твоей радиокомпании нужно это сраное интервью, я не напрашивался. Могу и уйти, если уж так, сам будешь разбираться потом с Авой и Джэнсоном.
А тот лишь кивает глубокомысленно и вдруг вперивает в парня долгий неподвижный взгляд. За стеклами в тонкой оправе, от которых отражается искусственный въедливый свет, слепящий глаза, Ньюту мерещится равнодушно-колкая насмешка: «Давай, детка, вали».
— Как ты собрался вести эфир, если решил меня игнорировать? Томми…
— Десять минут, мистер Томас, - напоминает просунувшаяся в студию пухлая конопатая рожица, тающая от обожания каждый раз, когда ее владелец бросает торопливые внимательные взгляды на ведущего.
А тот мгновенно будто просыпается ото сна, встряхивается и ободряюще улыбается мальчишке.
— Спасибо, Чаки, все хорошо. Мы готовы.
И будто в подтверждение слов складывает пальцы в колечко: все ОК, малыш, не стоит переживать. Ньют задирает светлые брови, но в этот раз предпочитает промолчать, по возможности игнорируя хмурые взгляды Галли-вышибалы из-за большого, во всю стену, прозрачного окна.
— Мне без тебя плохо, Томми. Я скучаю.
Ответный взгляд как, как щелчок плети меж лопаток, сдирающей кожу до мяса, отслаивающий плоть от кости. Глаза – блестящие и пустые стекляшки. А еще ресницы, кончики которых мелко дрожат. Обкусанные губы. Он не моргает долгих семнадцать секунд (Ньют точно знает, потому что считает). А потом на лицо выползает очень нехорошая усмешка, и Томас разворачивается в кресле, вцепляясь в микрофон своими длинными пальцами с ровными аккуратными ногтями.
— Хей-хо, ребятки, и я вернулся, с вами снова ваш Томас, и вы определенно свалитесь со своих стульев или с диванов, когда узнаете, что сегодня в нашей студии особенный гость. И это Ньют - восходящая звезда клуба «Лабиринт», мечта тысяч девчонок, да и, что уж греха таить, парней. … Эй-ей, детка, поздоровайся с нашими слушателями.
У Томаса в глазах чертенята отплясывают джигу, и губы он сжимает как-то очень уж плотно, будто пытаясь сдержать злость. Ньют заученно твердит что-то в микрофон, а сам глаз не может оторвать от пальцев парня, которыми тот ведет по шее, усыпанной десятком родинок, так сильно напоминающих брызги чернил разных форм и размеров.
— Итак, все мы знаем, что поешь ты просто невероятно, не зря твой сингл возглавляет хит-парад уже третью неделю. Но вот твоя личная жизнь. Думаю, поклонники хотели бы знать больше. Ты – очень скрытен, что касается отношений, знаешь ли.
Ньют лишь таращится пораженно и вскидывает брови: «Серьезно?». А Томас кивает в ответ медленно, с удовольствием.
— Нет проблем, я – открытая книга. Спрашивай все, что угодно.
Ведущий даже жмурится от удовольствия или предвкушения, потирая ладони все с той же многозначительной ухмылочкой.
— Твоя вторая половинка, мы можем узнать заветное имя, Ньют? Или их много – тех, с кем ты проводишь время, кто согревает твою постель?
«Да ладно, ты, правда, это спросил?», - его глаза кричат, упрекают, осуждают даже. Вдох-выдох. Просто соберись, хорошо? И ответь ему правду.
— Только один, Томми. Это всегда был лишь он.
Придвигается ближе (кажется там, за стеклом, Галли давится жвачкой, но Ньюту плевать) и опускает ладонь на колено парня, ведет вверх, а пальцами другой руки осторожно, но твердо поворачивает его лицо к себе. Смотрит в глаза. И там, за стеклами очков, которыми парень будто отгородился от мира, за изумрудными крапинками в ореховом взоре он считывает и насмешливое удивление, и неверие, и секундное потрясение – мощное, ослепляющее, как вспышка на солнце.
— Он? – Томас прочищает горло, неловко пытаясь отодвинуться и беззвучно (так, чтобы до слушателей не донеслись посторонние шорохи и возня) сбросить с себя эти пальцы, что поглаживают скулы, пуская по рукам и шее табун мурашек. – Невероятно. Это сейчас каминг-аут был?
Ньют тихо смеется, проезжаясь подушечкой большого пальца по его припухшей губе.
— Если бы ты слышал хоть одну песню из моего последнего альбома, таких вопросов бы не возникло. Потому что весь мой альбом и есть этот гребаный каминг-аут, Томми. Чем ты только тут в студии занимаешься, когда ставишь слушателям мои песни?
Томас выглядит так, будто задыхается. Как тогда, когда они устроили бег наперегонки в пригороде, и он умудрился обогнать Минхо, а потом долго валялся в высокой траве, баюкая сведенную судорогой ногу. Тогда Ньют смеялся до упада и целовал его веки, жмурящиеся от слепящего солнца, и так сильно гордился своим упорным мальчишкой. Но все еще думал, думал так много: что скажут родители, если узнают? Что скажет Алби – наставник и товарищ с самого детства? Что скажет Бренда – больше, чем сестра, девчонка с огромными живыми глазами, старшая дочка Хорхе – лучшего друга отца, девчонка, что (с одобрения их матерей) уже смотрела как-то особенно и касалась ласково, почти что интимно…
— У н-нас… тут зв-вонок на линии. Говорите, вы в эфире, - Томас пытается дышать и не заикаться, он упорно отворачивается, теребит «собачку» замка на своей олимпийке.
— Привет! Привет, боже мой! Я правда в эфире?! Томас – ты просто Бог, я слушаю выпуски с тобой каждый день. И Ньют, твои песни – это какая-то бомба, знаешь, просто душевный стриптиз. Спасибо тебе за них! Я, кстати Тереза, но какая разница, правда?
— Это мило, Тереза, спасибо, что…
Но девчонка не дает договорить, перебивая на полуслове.
— А что между вами двумя, ребята? Ведь ты, Томас, наверное, и есть тот самый Томми, о котором поет Ньют? Знаешь, я была на концерте, и он плакал, когда пел это свое: «Ты только вернись, и я зажгу звезды, что будут светить ночью так ярко…»
Томас все еще выглядит как человек, которого ударили железным чаном по голове, пока он еще не успел проснуться, а Ньют краснеет так сильно, что кажется то ли свежесваренным раком, то ли неженкой-янки, обгоревшим на жарком тропическом солнце. Но руки он не убирает, одна ладонь поглаживает бледную шею ведущего, вторая – внутреннюю сторону бедра, приближаясь к ширинке. Томас честно старается не реагировать, но хихикает в микрофон как-то очень натянуто.
— Тереза, связь исчезает, тебя так плохо слышно. Наверное, помехи на линии. Пока наши техники устраняют проблему, предлагаю вам послушать одну из песен нашего гостя – «Завтра я смогу улыбаться». Оставайтесь с нами…
Выдыхает шумно, как фыркающий паровоз, а потом стягивает наушники и щелкает переключателем, вырубая микрофоны в студии.
— Ты, блять, совсем ебанулся? О чем ты думал только? Ньют, сука, руки убери…
— Что, если я не послушаю? Тот тип с гангстерской рожей за дверью переломает мне все кости или просто вышвырнет прочь? – подцепляет край футболки под кофтой и тянет на себя, оголяя полоску загорелой кожи, трогает кончиками пальцев, а Томас вдруг охает гортанно и шумно. – Он твой парень, этот Галли, да? Потому смотрит на меня волком?
— Он так смотрит, потому что ты красивый, как… как… Блять, ты красивый, Ньют, - бормочет мальчишка и тянет его на себя, обхватив гладкий подбородок ладонью. - Песня кончится через полторы минуты.
Его губы на вкус, как виноград. Все еще гребаный белый виноград без косточек.
— Я знаю. Я люблю тебя, Томми. Я рассказал об этой любви целому миру, как ты хотел… Теперь ты вернешься?
В его глазах – тревожных и теплых, как озеро летом после полудня, тревога растекается по радужке, а на виске бьется синяя жилка. Томас дышать может с трудом, а еще песня кончается, и тысячи слушателей ждут ответ на вопрос. Он щелкает кнопкой на последних аккордах и выдыхает прямо в оживший микрофон.
— Я тоже люблю тебя, идиот. Мог диск хотя бы прислать?
========== 19. Томас/Ньют ==========
Комментарий к 19. Томас/Ньют
Томас/Ньют, AU наша вселенная
https://pp.vk.me/c628831/v628831352/44ecc/105yJZJiE1w.jpg
https://pp.vk.me/c628831/v628831352/44ed4/gR3Yk2kqIY4.jpg
Тот день ничем не отличался от предыдущих — студенты все также галдели в коридорах, выясняя отношения и торопясь на занятия, солнце светило сквозь распахнутые окна, пуская озорных солнечных зайчиков по стенам, Минхо промчался куда-то так быстро, словно его преследовала стая неведомых чудищ. И только Ньют, светловолосый и хрупкий, будто девчонка, Ньют с немигающими глазами в пол лица, из которых пропал вдруг весь смех и радость жизни, только Ньют прошел мимо, будто чужой. Просто глянул насквозь и отвернулся, делая вид, что копается в телефоне. И привычно-насмешливое, но такое ласковое “Томми” не раздалось прямо над ухом, а сухие обветренные губы не тронули краешек рта.
Томас рванул следом, но у самой лестницы был перехвачен твердой рукой профессора Джэнсона, что зыркнул задумчиво вслед скрывшейся за поворотом белокурой вихрастой макушке и принялся пытать на предмет все еще не сданных лабораторных работ. И никогда еще этого пижона в куртке с вечно поднятым воротником не хотелось удавить так сильно.
Он отделался очень быстро, на самом деле, но Ньют как сквозь землю провалился и зачем-то отключил телефон. И день тянулся навязшей на зубах жвачкой под монотонные рассуждения Авы Пэйдж о свойствах вирусов и необычной их реакции на некоторые вещества, выделяемые человеческим мозгом. Томас слушал в пол-уха. Не слушал вообще, если честно, потому что десятки, сотни незаданных вопросов жужжали в мозгу, выедая плоть, просверливая череп, разрушая сознание.
“Что я сделал, Ньют?”, “Чем обидел тебя?”, “Быть может, это Галли и его вечные доебки?”, “Возможно, это Алби, что наконец-то достучался до тебя?!”, “У тебя появился кто-то другой?”, “Ты больше не любишь своего Томми, Ньют?”…
Больше и больше вопросов, догадок и страхов, ни один из которых не приносил объяснения, не отпускал тревогу, и все множил, множил, множил гудящий в голове кавардак.
После занятий он скатывается с крыльца колледжа, как точно запущенный питчером мяч. До кампуса - рукой подать. И где еще быть Ньюту, как не в прохладном полумраке их комнаты? Томас уже представляет тонкую фигурку, свернувшуюся клубочком под одеялом, представляет, как опустится на кровать, целуя спутанные волосы и сонные губы…
— Томас, постой, - запыхавшаяся Бренда догоняет его у парковки, а парень лишь сжимает кулаки и улыбается вымученно, натянуто.
У нее глаза большие и влажные, того же оттенка, что и у Ньюта, он даже находит в их чертах что-то общее - как у брата и сестры. До тех пор, пока не вспоминает, что Ньют - сирота, как и он сам. Может быть, поэтому они так быстро сошлись?
“Срослись душами”, - сказала бы Тереза, если бы снова заговорила с ним хотя бы раз.
— Мне некогда, Бренда, ну правда. Я Ньюта должен найти, что-то случилось, и он исчез, - совсем нет ни сил ни желания выслушивать сейчас ее странные истории ни о чем и чувствовать заинтересованный, немножечко грустный взгляд.
Бренда смирилась, когда Томас и Ньют стали жить вместе. Смирилась и постаралась спрятать свои чувства. В отличие от Терезы, что выплюнула прямо в лицо какие-то экзотичные ругательства и через пару дней перевелась в другой колледж. Подальше от Ньюта, который совсем не собирался разбить ее сердце. Просто уж так получилось.
Просто Томми и Ньют всегда были друг для друга. Как две половинки разрезанного яблока. Как правая и левая рука. Как воздух и губы, что вдыхают его, захлебываясь свежестью.
— Меня Хорхе послал за тобой. Ньюту плохо, Томас. Мы должны ехать в больницу…
Она говорит что-то еще, а у него перед глазами плывут черные круги, как те на неподвижной глади озера ночью, когда они ныряли в него голышом, и Ньют смеялся так счастливо, целуя посиневшими от холода губами.
Томас не сопротивляется, когда девчонка тащит его за собой к машине, лишь удивляется как-то тупо - зачем ехать куда-то, ведь медпункт здесь, совсем рядом? Она пристегивает его ремнем безопасности и говорит-говорит. О редкой генетической болезни, которую обнаружили так поздно, о странных приступах и удушье, о том, что времени осталось так мало. Просит быть сильным ради него, его Ньюта.
“Времени мало? Но у нас целая жизнь впереди”, - он смеется, хохочет, как двинувшийся шизик, захлебывается смехом и кашляет, сгибаясь пополам. Пытается выхаркать это что-то, застрявшее в груди. Но получается только хуже, и руки почему-то мелко и сильно дрожат, а перед глазами плывет, и он не видит ничего, когда Бренда ведет за собой по узким коридорам, залитым таким ярким светом, что режет глазницы.
Как же так, Ньют?
И тоненькое опутанное проводами и трубками тело под одеялом кажется сломанной куклой. Это не может быть Ньют. Просто нет, нет и нет. Длинные пальцы холодные, и он сжимает их так сильно, словно хочет сделать больно.
— Ньют, детка, - голос сиплый и какой-то безжизненный, и мальчишка, что лежит перед ним на больничной койке, наверное, даже не слышит.
Но длинные ресницы вздрагивают, поднимаясь. Ньют силится улыбнуться, но сил уже не осталось.
— Пожалуйста, Томми… - шепчет так хрипло, что становится страшно.
Так страшно, будто стоишь на краю, а перед тобой - бездонный обрыв, куда должен шагнуть, потому что не можешь вернуться.
— Почему ты не сказал?
Соленая влага разъедает обкусанные губы, а он склоняется, целуя его тонкие пальцы. Гуттаперчевый мальчик, когда-то полный жизни и смеха.
Я же люблю тебя, Ньют.
— Все будет хорошо. Ты должен справиться. Пожалуйста, Томми.
Он засыпает, наверно, потому что эта фраза забирает все силы. А Томас все держит и держит его руку. Будто хочет быть уверенным, что сможет удержать здесь, возле себя. Когда приборы начинают оглушительно верещать, и палата наполняется людьми в больничных халатах, он просто продолжает смотреть на это красивое безмятежное лицо, которое хочется целовать без остановки.