После короткого вопроса, заданного угрюмой женщине с бейсбольной битой на поясе, они находят школу за пределами площади, еще чуть поблуждав по переулкам. Заснеженный двор четырехэтажного нежно-розового здания обнесен маленькой оградкой, но двери не заперты, и темный школьный холл встречает их обоих полной тишиной.
– Думаю, они живут в столовой или спортзале, – Рамси скидывает капюшон, хотя на входе еще и довольно холодно, и изучает уходящие вдаль черные коридоры. – Проще обогревать, чем классы, хотя смотря сколько здесь человек, может, и везде живут, хер их знает.
– Непохоже, что здесь вообще кто-то живет, – ежится Джон, тоже вглядываясь в темноту.
– Остался запах дыма, – качает головой Рамси, – и грязь на полу, мокрая там, где все ходят. Пошли.
Он ориентируется свободно, по едва видным темным разводам, и вскоре действительно приводит Джона к незапертым прозрачным дверям. За ними находится обжитый спортзал, окна которого закрыты роллетами, и только несколько газовых и масляных ламп и слабые отблески от обыкновенной для северных городов печи освещают стоящие повсюду кровати, двухъярусные и обыкновенные, двуспальные и совсем узкие, домашние постели и больничные койки – сюда стащили явно все, на чем можно спать, – но все они пусты, не считая сложенных вещей. Джон осторожно проходит между ними, щурясь в темноте, пока не замечает, кажется, единственного человека здесь. Тот свернулся под каким-то тряпьем на одной из кроватей, и наружу торчат только его огненно-рыжая голова и кусок клетчатой рубахи.
– Прости, – негромко говорит Джон, осторожно касаясь его плеча, – ты не знаешь, где все?
– Только с охоты, что ли? – отзывается человек, слабо поворачивая голову, но Джон все равно не видит его лица и только послушно соглашается.
– Да, с охоты.
– Так сегодня банный день, – и человек уже не заинтересованно отворачивается, – все мыться пошли.
– И… почему ты не пошел?
– Херово мне, простыл где-то, – сонно и недовольно отвечает человек, – не достаточно для пирога, но достаточно для того, чтобы попытаться хоть немного выспаться в тишине. А не отвечать на сраные вопросы одного доставучего парня.
– Прости, не достаточно для?.. – спрашивает Джон, тут же собираясь извиниться за остальные вопросы, когда слышит за своей спиной грохот. Он оборачивается одновременно с человеком на койке, действительно раскрасневшимся и немного опухшим.
Рамси удовлетворенно потирает руки, скинув все сложенные вещи с одной из двухъярусных кроватей у стены, и кладет свой рюкзак вниз.
– Эй, эй, парень, – хрипло зовет его человек, – это койка Большого Мориса, и ему, блядь, очень не понравится то, что ты сделал.
– А ты видишь здесь другую свободную койку? – Рамси хмыкает, садясь на нижнюю кровать и с удовольствием вытягивая ноги. – Ну, так как увидишь – свистни.
– А, похер, – человек снова кутается в свои не раз подшитые одеяла, – сам будешь разбираться.
– Спасибо, – тихо говорит ему Джон, забыв уже о своем вопросе и распрямляясь, – мы постараемся больше не шуметь.
Человек что-то невнятно бурчит в одеяла, и Джон отходит к выбранной Рамси кровати. Почему он уже знал, что это будет кровать какого-нибудь Большого Мориса, Ублюдка Маркуса или Громилы Моргана?
– А если серьезно, ты уверен, что… – он встречает наглый и прямой взгляд Рамси и не продолжает. – Ладно, и что теперь?
– А теперь мы отдохнем, Джон, – тяжело выдыхает Рамси. – Потому что не знаю, как ты, а я собираюсь, пока все эти миножьи членососы не надраят свои потные подмышки, вздремнуть на, мать ее, нашей первой кровати за хер знает сколько недель. Глянь-ка, у них даже белье есть.
Джон молчит, упрямо сжав рот и оглядывая забитые чужими вещами койки; он только сейчас чувствует, как нечеловечески ноют его ноги после очередного долгого перехода, и тоже не против хотя бы присесть. А Рамси пока задумчиво пожевывает нижнюю губу, опираясь на колени.
– Хотя не. Выспаться мы всегда успеем, а сейчас я, пожалуй, хочу потрахаться, Джон, вот что, – и Джону кажется, что Рамси говорит это так громко. Но он перебарывает мелькнувшее чувство стыда и просто продолжает разговор, не повышая голос.
– Д-да. Наверное. То есть здесь должны быть туалеты и всякие подсобки, можно будет пойти куда-нибудь и передернуть, если хочешь.
И когда он говорит это так сухо и прохладно, то резко понимает, что в какой-то уже упущенный им момент начал воспринимать секс с Рамси… даже слишком физически. Как что-то, сравнимое с потребностью в сне, еде или сигарете. Но, наверное, это было скорее хорошо. Хотя бы потому, что с Рамси это никогда и не было чем-то другим. С ним это никогда не было просто сексом, или страстным влечением, или вообще чем-то чувственным. Это было инстинктом. Животным, требовательным, высушивающим рот и скручивающим кишки. Волчьим желанием залезть сверху, закусить сухой черный подшерсток на шее и закончить после нескольких дерганых рывков. Джон задумывается над этим и над тем, будет ли он теперь вообще когда-то что-то чувствовать в постели. Он думает, что ему нравится ничего не чувствовать. Он хочет, чтобы это хотя бы немного побеспокоило его.
– Не, Джон, понимаешь, – Рамси, как и всегда, вырывает его из задумчивости своим липким тоном, – если бы я хотел тебе в кулак присунуть, я бы так и сказал ведь, верно? А я, кажется, ясно выразился. Я хочу потрахаться с тобой.
– Нет, подожди, Рамси, – Джон понимает сказанное через секунду и хмурится, бросая на него косой взгляд. – Мы не будем… я не буду с тобой трахаться здесь, – он говорит это совсем тихо, но твердо.
– Потому что?.. – но Рамси только издевательски тянет слова.
– Потому что, во-первых, я не собираюсь потом ходить по Гавани, как… как будто у меня ноги не сходятся.
– Так ты из-за этого, что ли? – Рамси отрывисто смеется. – Ну, можно же и не так, волчонок. Я могу тебя и в бедра трахнуть. А могу и объездить тебя, знаешь. Как я говорил, ты немного изменил мое мнение насчет… вещей, – он неожиданно протягивает руку и щиплет Джона за зад. И хотя скорее за толстые штаны, чем за кожу, Джон все равно резко шагает в сторону.
– Во-вторых, – проигнорировав все это, продолжает он, – я не буду трахаться с тобой при людях.
– При ком? – Рамси выразительно обводит взглядом пустой спортзал.
– Они могут в любой момент вернуться, – опять хмурится Джон. – Не строй из себя ребенка, который ничего не понимает.
– Не понимает что? – но Рамси только язвит. И опять задает правильные вопросы. – Джон, ты стыдишься меня?
– Я тебя не стыжусь. Между нами нет ничего такого, чего надо было бы стыдиться, – Джон качает головой. – И я не хочу, чтобы было.
– Ладно, – Рамси тяжеловато поднимается, – если тебя так смущают любопытные взгляды, волчонок, – он скидывает свой рюкзак к вещам Большого Моргана-или-как-его-там и сдергивает с кровати одеяло, – в изоляторе меня научили, что с этим делать.
Джон, скрестив руки на груди, скептически наблюдает за тем, как Рамси тщательно занавешивает одеялом нижнюю койку.
– Это там было, да? – наконец не выдерживает и спрашивает он. – Твой… такой опыт?
Рамси косится на него, приподняв бровь.
– Ты спрашиваешь меня об этом уже третий раз, Джон. Не слишком интересуешься?
– Наверное, я ничего не знаю о твоей “личной жизни”, кроме насилия, насилия и насилия. Кроме Джейни. Кроме той девушки, о которой ты говорил сегодня на обеде, – Джон пожимает плечами. – И мне интересно, может быть, кроме всего этого, там было хотя бы что-то… нормальное.
– Ну, у нас с тобой сейчас “что-то нормальное”, Джон, – хмыкает Рамси, закончив и повернувшись к нему. – То есть я еще не делал тебе больно вроде бы. Это довольно… нормально.
– А до меня? Я же не буду каким-то исключением, Рамси, и я хочу понять, как работают правила, – Джон продолжает упрямиться, а Рамси смотрит на него, слегка-слегка прищурившись, и снова выглядит довольно уставшим.
– Ты правда хочешь, чтобы я рассказал тебе о моей… личной жизни, Джон? Прямо сейчас? – он спрашивает, на секунды перестав играться, и Джон слышит его тон. Джон слышит слишком много его прошлого в эти секунды. И в нем нет ничего нормального, никогда не было, он понимает резко это и слепую наивность своего вопроса.
– Нет, – он вздыхает. – Ты прав, Рамси. Не сейчас. Может быть, когда-нибудь, когда тебя от меня будет отделять пуленепробиваемое стекло, о’кей?
– О’кей, – приязненно соглашается Рамси. – Тогда и мой ответ – нет. Не в изоляторе. Но правда, хватит спрашивать, Джон, в следующий раз я разозлюсь, – он предупреждает об этом так спокойно и откидывает одеяло. – Так что? Хочешь, можем даже пососаться немного, чтобы тебе расслабиться.
– Нет, Рамси, я же сказал.
– Ну, твое дело, надоело уже тебя уговаривать, – Рамси фыркает. – Захочешь – я буду внутри, но сегодня я не насильник, – он залезает под одеяло, плотно занавешивает край и, судя по скрипу пружин и легкому похрустыванию костей, вытягивается на кровати во весь рост.
Джон закатывает глаза и снова оглядывается. Он думает, что можно аккуратно подвинуть чьи-нибудь вещи и сесть с краю, чтобы хотя бы вытянуть горящие огнем ноги и расслабить колени. А Рамси раздражающе удовлетворенно ворочается за одеялом и почти мурлычет, как разлегшийся на мягкой подушке жирный кот. Джон прикусывает губу и немного мнется. У него осталось очень мало сил, и ему до головокружения хочется не то есть, не то спать, и даже в помещении становится холодно.
– Эй, Рамси, – он осторожно снимает рюкзак и касается костяшками пальцев одеяла. Это глупо.
– М-м? – довольно отзывается Рамси.
– Я не передумал. Но я хочу полежать с тобой.
– И не боишься, что я тебе рот зажму, штаны спущу и все-таки на сухую снасильничаю? – опять рвано смеется Рамси. – Шучу, Джон Сноу. Здесь хватит места на двоих, залезай.
Джон недоверчиво хмыкает, но усталость живо берет свое, и он, плюнув, отдергивает край одеяла и торопливо забирается внутрь. Как в занавешенный форт под столом, который они строили сперва с Роббом, а потом с Арьей. Только там не было ничего страшнее книжки ужасов и теней на сшитых Кейтилин лоскутах.
Джон быстро ложится рядом с перевернувшимся на бок Рамси, стараясь не смотреть на него и прикусывая губу, чтобы не застонать от ноющей боли в расслабившихся мышцах. Слабый свет пробивается через решетку в изголовье, и Джон прикрывает глаза, мысленно поклявшись, что встанет сразу, как только услышит хоть один звук снаружи. Он знает, что врет себе. Лежать здесь слишком хорошо, и у него кружится голова. От усталости, расслабленности, голода, чужого прокуренного запаха от белья и острого, тяжелого запаха Рамси.
– Джон? – дыхание касается замерзшей щеки, и Джон через силу приоткрывает один глаз, слегка поворачивая голову. Рамси все так же лежит на боку, вытянув руку между прутьями и прижавшись щекой к плечу, и лениво моргает блестящими в темноте глазами.
– Что?
– Здесь просто охеренно, вот что я тебе скажу, – Рамси шепчет и жмурится от удовольствия.
Джон про себя соглашается с ним и тоже переворачивается на бок, чтобы было посвободнее.
– Иди ко мне, волчонок, – нестерпимо мягко вдруг говорит Рамси. – Ты мерзнешь. Это раз. Я хочу поцеловаться с тобой. Это два, – он немного молчит, дрянной привычкой покусывая губу. Джон так и не понял, какое именно настроение это означает. Тысячу и одно. Ни одно из тысячи. Но он двигается чуть-чуть ближе, инстинктивно потягиваясь к теплу, которое всегда исходит от Рамси.
– Слушай, я же сказал, что не против того, чтобы передернуть друг другу, – он говорит тоже тихо – и в контраст прохладно, – но я не буду целоваться с тобой. Если ты хочешь стащить с меня штаны как-то поприличнее, можно обойтись и без этого. Не надо делать из простого траха что-то… чувственное.
– Как будто только я это делаю, – возражает Рамси. – Раньше ты что-то не упирался, и штаны сам живо стягивал, и засасывал меня только так.
– И не обещал, что это повторится, – тихо качает головой Джон.
– Как скажешь. Мне все равно. В любом случае, для меня это разные вещи. Поцелуи и трах. Но мне это понравилось. Целоваться с тобой. Мне много чего с тобой понравилось, – неожиданно приятно говорит Рамси, касаясь затянутыми в теплую перчатку пальцами нижней губы Джона.
Джон задумчиво хмыкает, и край его рта вздрагивает.
– Когда я был ребенком, – начинает Рамси, соскальзывая рукой на щеку Джона и оставляя на его губах только большой палец, – мать иногда целовала меня. Она была не очень-то умной женщиной, моя мать, и довольно сдержанной, я имею в виду, из тех, которые стыдятся показывать эмоции. Я не слишком тогда это понимал. Курсы управления гневом в изоляторе немного помогли понять, но это было… потом.
– У нас в изоляторах есть такие курсы? – удивляется Джон, а Рамси тихо смеется.
– У нас в изоляторах есть такие ситуации, когда тебя окружает десяток здоровых парней, и ты засовываешь злость себе в жопу, если не хочешь, чтобы они переломали тебе руки, – он продолжает посмеиваться, глянув на Джона почти с умилением, и тот слегка розовеет, но решает ничего больше не говорить. – Так вот, – продолжает Рамси, – как я сказал, моя мать была не слишком умна, не слишком… далеко ушла от животного, давай я скажу так, и со временем я выучился читать ее поцелуи. Она целовала меня, когда я нравился ей, когда она хотела сказать, что я нравлюсь ей, целовала, когда мы были в безопасности и когда ей… нам было хорошо.
Джон слушает внимательно, понимая, что сам никогда не задумывался над такими вещами. Конечно, Кейтилин никогда не целовала его, но он как будто с рождения знал, зачем нужны такие поцелуи, и с рождения хотел их. Сейчас он понимает, что Рамси прошел совсем другой путь, и в его голове до сих пор нет врожденного ощущения материнской любви.
– В общем, когда я вырос, то не забыл об этом, о таких вещах. И сделал из них другие вещи, – дыхание Рамси становится глубже, Джон едва успевает это отследить. – У меня были две Джейн Доу сперва, и я тренировался на них. Я старался быть… моим отцом в каком-то плане. Сухим, жестким, отстраненным. И результаты, конечно, все равно были, но мне хотелось большего. Я знал, что можно добиться большего. Но чтобы задеть самую глубину, нужно было самому стать… вовлеченным. Нужно было самому чувствовать все вместе с ними – или добиться идеальной имитации. Нужно было полюбить их – или заставить поверить, что люблю. И я стал давать им имена, стал больше говорить с ними. Я спрашивал и выслушивал их ответы, узнавал их, целовал и утешал. И спал с ними, я имею в виду, без траха, по большей части без траха, играл и ласкался с ними так же, как со своими суками. И не сразу, но результативность возросла в разы.
Джон вздрагивает, понимая, что Рамси спокойно говорит это и продолжает поглаживать его щеку кончиками пальцев.
– Может быть, прекратишь так делать хотя бы тогда, когда рассказываешь об этом? – он не выдерживает и инстинктивно хватает его руку за запястье, отводя, но Рамси даже не улыбается, безобидно кладя ее между ними.
– Они будто впадали в транс, когда я делал эти вещи. Щеки – самое уязвимое место, если тебе интересно. На втором месте – лоб. Переносица и веки. Внутренние стороны пальцев, ладони, запястья. Плечи. Только никакого секса. Я должен был быть… как бы своей матерью, чтобы делать это. И я отказался от парализующих инъекций на пятом объекте. Потому что ничего не сковывало мышцы лучше добровольной близости. Близости, в которой мне приходилось жертвовать временем ради результата. Имитации, в которой все должно было быть правдой.
Джон слушает молча, забыв про сонливость, голод и ноющую боль в мышцах. Он чувствует не страх, но какую-то оцепенелую растерянность, смешанную с отвращением. Он не понимает, зачем Рамси рассказывает ему эти вещи. Не понимает, как можно хотеть делать такие вещи. Не понимает, не понимает, не понимает.
– А потом, с Ивой, она была моей шестой, – продолжает Рамси, – я захотел другого. Я захотел поцеловать ее. Потому что она была очень красивой и очень нравилась мне. Но она чуть мне язык не откусила, когда я попытался, – он коротко хихикает.
– И что ты с ней сделал за это? – но Джон спрашивает совершенно серьезно, чувствуя расползающуюся в груди злую прохладу.