- До свидания, Скопас. Спасибо Вам!
***
Кушайте, отдыхайте, гуляйте! А почему бы и нет? Последние дни Гебхардт Шванк, трувер, не мог даже прямо сидеть за столом и читать, а уж писать, сочинять... Кушайте, отдыхайте, гуляйте. Так он и сделал. Сначала пошел в пивную и съел там пирожок - сам не понял, с чем, и аппетита у него не прибавилось. Когда выпил кружку крепкого пива, понял, что пирожок был с грибами.
Шванку было до тошноты противно. Старый и капризный злыдень Эомер согласен с тем, что Пикси сделался наживкой; да и сам Пикси этого хочет, их обоих интересует только Пожирательница Плоти. Смешной Филипп, он гонялся за нею, как мальчик за бабочкой, пусть это и выглядело как соблазнение, как убийство... На самом деле Филипп хотел всего-навсего поймать ее и посадить в клетку - если найдется для такой подходящая клетка. И Скопас, лекарь Коса - человек добрый и заботливый. Каково ему быть палачом для этого мужичонки? И мальчик, который так был уверен, что сможет напугать его, Шванка...
Тут Шванка чуть не вырвало, и он пришел в совершенное бешенство. Если кто и виноват, так этот сумасброд, самодур, епископ Панкратий! Роман ему подавай, а как и когда его писать?! Послал их, беззащитных, на неизвестность - и даже результатом не интересуется, у него, видите ли, переговоры!!! Тут Шванку полегчало, и вместо тошноты появилась изжога. Он громко испустил ветры, и его тут же выставили из пивной. Что ж, про епископа Панкратия мы запомним. Запомним!
Кушайте, отдыхайте, гуляйте! Гебхадрт Шванк на выпрямленных ногах, печатая шаг, отправился на базар, да не на привычную барахолку, нет! Он пошел туда, где продаются новое платье и новые вещи. Там, отчаянно и ядовито торгуясь, он купил себе плотные синие штаны, деревянные башмаки, сразу пять пар пестрых шерстяных носков, две рубашки - не белые, как привык, а ярко-голубую и оливково-зеленую, широкий пояс и нож в ножнах, еще больше и тяжелее прежнего. Сложил все это в новый заплечный мешок и отправился куда глаза глядят.
***
После четвертой кружки в еще каком-то заведении Шванк сказал:
- Оп-па! А вот и ты! - оставил медячок под солонкою и вышел.
Увидал он крысу, но очень крупную. Подошла зверюга вроде бы доверчиво; посмотрела, не упадет ли что со стола, получила с шута кусочек хлебца, вымоченный в пиве, изящно вильнула хвостом и понесла подачку к выходу. Шванк, стараясь не шуметь, не тревожить ее, отправился следом. Может быть, это была та самая крыса, что дразнила Филиппа на могильниках, но, вероятнее всего, не та.
И Гебхардт Шванк шел себе и шел, следил, как она уворачивается от сапог, деревянных башмаков, от туфелек и от копыт, глядел под ноги и при этом сам как-то не наталкивался на прохожих.
Может быть, крыса была именно та самая. Уж очень долго она не пыталась свернуть, улизнуть, куда-то спрятаться... Но, когда наметился вечер, крыса все-таки свернула. Она прямо с места вскочила на воз сена и - дальше Шванк не увидел - то ли побежала дальше, то ли где-то зарылась в стебли. Шут чихнул - не будешь ведь спрашивать у возчиков: "Мужики, вы тут крысу не видали? Серую, здоровую?", не будешь и сено разгребать... Что подумают трезвые возчики о таком вот пьяном шуте?
Шванк ушел за обозом из города, а потом стоял за воротами и пропускал ездоков дальше, воз за возом. Была у него одна странная особенность, из-за которой он обычно избегал попоек. Начиная пьянеть, все вокруг он видел ясно, и лишь люди казались ему темными тенями, размазанными по воздуху; после такого хотелось набраться еще больше - если это удавалось, то люди снова становились плотными, еще живее прежнего.
Так шут стоял, проветривался и провожал возы. В конце концов показалась почти пустая телега, только черная, как лаковая шкатулочка. Детали у телеги были обыкновенные, грубые, мужицкие, а колеса с пронзительным скрипом. Так что черное ее изящество казалось совершенно неуместным и даже страшноватым. Катила телегу пара старых и тощих белых кляч в гречке. Телега остановилась, и Шванк успел только вяло подумать: "Ну, будет мне сейчас за недобрый глаз..." и даже не потянулся к ножу; знал он, что отточенные ножи на рынке продавать запрещено, во избежание...
Но возница радостно спросил:
- Мужик, выпить хочешь? Надо флягу-то кончать.
- Хочу.
- Тогда садись!
Шут устроился рядом; в руки ему была тут же сунута фляга, чем-то плескавшая у самого дна. Шванк глотнул вонючего огня, раскашлялся - и возница в его глазах немедленно ожил, обрел уютную плоть; это был длинный рыжий малый с плоским скуластым лицом.
- На здоровье! - сказал возница.
- А в честь чего пьем?
- Так ты посмотри!
Шванк обернулся и увидел: телега оборудована двумя поперечными лавками, к каждой привинчены крепкие железные кольца. А все пространство между ними занял неструганный гроб, грязный, не раз использованный. По тому, как этот гроб подскакивал на выбоинах, можно было понять, что сейчас он пуст.
- Гроб не нужен?
- Ага! Висельника-вора помиловали!
Шванк решил не говорить, где теперь тот вор и что ему угрожает.
- Ты что, его родственник?
- Нет. Я - подмастерье палача.
- Так чего радоваться? Вам же не заплатят.
- Понимаешь, я боюсь покойников.
- Ничего себе!
- Ну да. Снятся, проклятые, понимаешь?
- Жалко. А тебе обязательно быть палачом? Может, выкупишься?
Рыжий почесал поясницу и глубоко вздохнул:
- Нет, нельзя. Кто же будет иметь дело с бывшим палачом?
- Н-да... Тебя как зовут?
- Не скажу, стыдно. Я ведь палач. Заметь, и тебя про имя не спрашиваю. А ты кто, жонглер?
- Откуда знаешь?
- Видел тебя когда-то, ты показывал историю про Красного Бастарда.
- Так это когда было-то?
- Грустный ты для жонглера. Хотел попросить тебя спеть, да уж не буду. Сиди себе так. Здорово все-таки, что никого вешать не надо!
- Да, здорово. А если ты с ума сойдешь от страха?
- Сам про это думаю. Может, мне отпроситься клейма ставить или пороть, как думаешь?
- Хорошо бы. От этого хоть не умирают...
- Не-ет. Пороть - это сложно, тут искусство надобно...
Так они и ехали в черной телеге, на бледных одрах, вели какой-то разговор, то ли пустой, то ли безумный. Давно удлинились тени, тянулись вдоль дороги яблоневые сады. Яблоки то зеленели, то розовели. Гебхардт Шванк высмотрел садик, где невысокие яблоньки показывали уже совсем спелые маленькие желтые яблочки, китайку; взглядом прилип к этим золотистым сладким огонькам и попросил ссадить его:
- Все. Я приехал. Спасибо, друг.
- Давай, счастливо, грустный жонглер. Да нам, смотри, не попадайся, ладно?
Шванк спрыгнул на ходу. Палач хлестнул лошадей и заржал сам, задрав лицо к небесам. Белые клячи унесли его, а шут свернул в сад.
***
Шванк сорвал один сладкий огонек и съел. Липкий сок был словно готовый сидр. Подбирая редкую падалицу, жонглер вошел в зеленый сумеречный сад. Там он постоял, выслушивая птиц - но они молчали. Поэтому он от нечего делать сгрыз еще несколько яблочек. Тогда знакомый голос позвал его:
- Э-эй! Э-эй!
Гебхардт Шванк обернулся и увидел, как тень мелькнула за зеленым кустом. Странная тень, словно бы вся в бликах. Он шагнул туда, но тень исчезла.
- Иди сюда.
Шванк подбежал к самой крупной из яблонь - с иными плодами, большими и светло-зелеными. Тогда из-за ее ствола выступил человек.
- Филипп! Ты что здесь делаешь?
Да, то же лицо - театральная маска: раскосые глаза, длинный нос, верхняя губа углом. Да вот только не было у Филиппа этих румяных уст, этих изумрудных очей, этих каштановых локонов. Шванк посмотрел еще - на встречном его же, шута, пестрая шерстяная шапочка с бубенцами; опустил глаза - вот он, его же жонглерский плащ в красно-зеленую косую клетку.
- Боже?.
- Ага, узнал! Идем же, покажу кое-что.
- Что ты делаешь со мною, боже?
- Ничего опасного.
- Ничего опасного?! - разъярился Шванк, - Да я живу меж двух огней. Твой роман да эта демон... Оставь ты меня в покое хоть сейчас, ладно?!
- Так я этого и хочу! - бог уже оправдывался, - Туда тебя и веду.
- Не пойду! - затопал ногами Шванк, - И отдавай мою шапку!
- А плащ не хочешь?! - поддразнил бог.
Гебхардт Шванк надулся и зашипел.
- Нет, плаща я тебе не отдам - ты же потерял мой, синий. Ты потерял и мое перо.
- Им все равно нельзя писать! А плащ был холодный!
- Ладно, ладно! - и вязаная шапочка зазвенела у Шванка на макушке, - Ох, как же я не люблю пива! - пробормотал бог.
Пока шла эта несмешная перепалка, бог все пощелкивал длинными пальцами. И теперь не было ни сада, ни огоньков-яблочек, да и снизу потянуло соленой сыростью. Шут огляделся: позади была белая глиняная мазанка, запертая почему-то на замок. Ее окружали очень высокие, толстые и прямые яблони с очень большими, розово-алыми плодами. Один плод сорвался, глухо стукнул в траве и покатился по склону. Склон был из камней дикого цемента, ступенями, и на каждой ступени кто-то разбил то карликовые грядочки, то клумбочки ярких незнакомых цветов. Яблоко отскочило от ступени и упало вниз, в море. И к морю по крутому склону вела лишь узенькая, скользкая от пыли тропа; путник, спускаясь или поднимаясь, мог хвататься за медные позеленевшие прутки, вбитые в скалу.
У Шванка закружилась голова. Он обернулся и увидел, что перед мазанкой есть большая легкая конура на сваях, выкрашенная синею краской. С яблони спрыгнула полосатая кошка, поджарая и длинноногая; из травы прокралась точно такая же, только черная и с мышью в зубах. Серая услышала писк из конуры и прыгнула внутрь; черная осталась доедать свою мышь.
Впервые в жизни Гебхардт Шванк не захотел уйти куда-то еще. Но мазанка была заперта.
- Так живут люди твоей веры на Побережье, - сказал бог, и его кудри тут же растрепало ветром.
- Мои предки выращивали розы, - почему-то обиделся жонглер.
- Так вот они! - широко махнул рукою бог. И в самом деле, чуть в стороне от яблонь расцветала целая стана ароматных роз, красных, желтых и розовых.
- Пойдем.
Бог, прямо как лекарь Скопас, подхватил Шванка под локоток и увел под яблони. Там, меж двух каменных столбиков был натянут гамак из обрывка рыбацкой сети, и в траве валялся глиняный поплавок. Шванк сел, покачался, отталкиваясь пальцами ног, но бог не оставил его в покое и уселся рядом.
- Смотри, смотри, - приговаривал бог, и Шванк смотрел.
А потом закрыл глаза и попросил:
- Боже, уйди! Тебе плевать, что я видеть тебя не хочу?
- Совершенно верно! - рассмеялся бог, - Мне на это и правда наплевать!
- Ты хочешь украсть мой талант!
- Оставим это! - грозно повелел бог, и Шванк был вынужден открыть глаза, - Это место - твое. Тут безопасно. Можешь приходить сюда сам, когда захочешь. Приводить тех, кого захочешь, но они без тебя сюда не попадут. Здесь можно беседовать о чем угодно.
- Даже о Пожирательнице?
- Да. Она не услышит. А я сейчас уйду. Спи, человечек, спи, спи...
Гусь взлетел. Шванк повалился в гамак и не смотрел на бога. Так он лежал и слушал стук падалицы, думал о том, что можно жить здесь всегда. Потом пришла пушистая белая кошка с зелеными глазами и замурлыкала у него на груди. Поднялась почти полная луна, и Гебхардт Шванк сладко заснул вместе с кошкою.
Утром он оказался в самом обыкновенном саду, под яблонею-китайкой. Но в пестрой шутовской шапочке и с белой кошачьей шерстью на носу. Он, неожиданно бодрый и свежий, вышел на дорогу и отправился дальше, за сады.
***
А вот дальнейшие события его странствий пришлось восстанавливать по памяти из отдельных фрагментов. Несколько дней спустя Гебхардт Шванк проснулся поздним утром в храмовой гостинице, в знакомой комнате. За время его отсутствия переменили салфетку на столе и вышитые занавески, а все остальное было по-прежнему. Его разбудил толстый и яркий солнечный луч - хотя еще накануне и раньше погода была какая-то серая, пасмурная и с мелкими дождичками.
Итак, он лежал в условно своей постели, в относительно чистой одежде. Он помнил, что накануне вечером смотрелся в зеркало черной бронзы у дверей преддверия и видел там большой фингал под глазом и кровоподтеки поменьше на скулах. Левый глаз и в самом деле открывался с трудом, а над правой бровью обнаружилась длинная ссадина. Шванк открыл глаза - их не резало. Помотал головой - она не болела. Да и тело было спокойным и радостным.
Он сел и осмотрел руки - кончики пальцев намозолены о струны, а костяшки пальцев немного сбиты. Нож все еще болтался на поясе, незаточенный и девственно чистый, даже покрытый пленкою масла от ржавчины. Значит, драка была не опасной - но где же она происходила?
Осмотревшись, он увидел две новые вещи - лютню и овчинную безрукавку на завязках. Кошель лежал под подушкою, и в нем оставалось еще достаточно, чтобы прожить безбедно этак полгода. А вот кошелек у пояса звенел несколько иначе. Он высыпал содержимое, и это оказалась в основном мелкая медь. Новые деревянные башмаки у порога совсем растрескались - значит, он пел и танцевал где-то на мостовых. Как он помнил, песен, танцев и мостовых было очень много, денежки он собирал в шапку с бубенчиками, и она теперь совсем перепачкалась. Чем все это кончилось - боги ведают. Но им это скучно.
Меховая безрукавка, да... После ночи в гамаке трезвый Шванк шел себе, шел и вышел в холмы, к овечьим пастухам. Они носили такие же безрукавки и куртки. Но свою Шванк не купил и не украл. Пастухи встретили его, с ходу обозвали валухом и позвали на "помочь" - строить очень большой крытый загон, чтобы следующей весною там смогли котиться овцематки. Сколько-то дней ушло на это строительство, а потом все пили брагу и сквашенное молоко. Наутро пастухи поехали в город продавать свои сыры и молочные напитки и взяли с собою Шванка. У рынка они душевно простились с ним, подарили маленькую головку сыра и безрукавку, просили приходить еще. Песни он им, как водится, пел - в основном, непристойные; им понравилось.
На базаре Шванк раздобыл хорошую лютню и почему-то отправился петь и танцевать, тогда и башмаки разбил. Площадей и мостовых было очень, очень много, денег и хмельного - тоже. То ли этой, то ли следующей ночью он оказался в кабаке с бродячими школярами - вот тогда-то и заработал свои синяки, шишки и ссадины. Под бочонок пива шел обычный разговор, старый, как мир: что было прежде - вещь или идея? и где живут идеи - в своем пространстве или в нашем реальном мире? Какие тезисы защищал в этом споре Гебхардт Шванк, он уже позабыл. Но защищал воинственно и при этом осторожно: никто из философов серьезно не пострадал.
Наутро он хотел для чего-то навестить Скопаса, но в лечебницу его, пьяного с вечера и кроткого, как агнец, не пропустили - вот откуда взялись следы пальцев на запястьях. Тогда он уселся возле солнечных часов и до вечера играл на лютне романсы для женских голосов. Пришел в себя совершенно и исполнил "Кошачий концерт", сочинение пациента, маэстро Пиктора. Тут к нему подошли сразу три незнакомых лекарских ученика в косынках, велели заткнуться и обозвали педерастом. Он же патетически принял их за хорошеньких девушек. Тогда ему ответили еще непристойнее, и у парней явно зачесались руки. Жонглер напыжился и серьезно объяснил: он не педераст, а очень редкий кастрированный певец; кроме того, ему покровительствуют неведомый бог, епископ Панкратий, а также сам лекарь Скопас. Имя Скопаса подействовало - мальчишки заявили, что тот как раз сейчас на операции и, ворча, удалились. Он запустил вслед головкою пастушьего сыра - а они не напали, подобрали ее и унесли.