- Идем в казарму рабов! - велел он.
Филипп оказался чуть сзади, Шванк - в середине, а Пикси несся вперед, прихрамывая. Начало подмораживать еще до рассвета, и сейчас стук двух сапожек и двух деревянных башмаков напоминал торопливую поступь осла.
- Пикси, ты простил нас? - серьезно спросил Филипп.
- За что? - Пикси чуть помедлил с ответом, но так и не обернулся.
- За то, что мы от тебя... отступились.
Вот тут Пикси развернулся и нахмурился:
- Я не обижался. Смысла нет, занят был.
Филипп засопел, а Шванку вдруг пришло в голову: а как же знаменитые уши Пикси, уши нетопыря? Сейчас они в глаза не бросаются, верно? Он посмотрел - уши точно такие же, как прежде, большие и с прихотливо вырезанными краями, а сейчас на морозце еще и ярко-розовые. Но не дрожат. Да и волосы Пиктора начали, пусть медленно, отрастать и превращаться в мелкие кудри; и сейчас эти зачатки кудрей нелепо торчали на темени и надо лбом, как четыре коротеньких странных рога. "Вот и уши Пикси... уши..." - потерял мысль Гебхардт Шванк.
- Пикси, - спросил он, - тебе Скопас передал, что я хотел перехватить ее?
- Ну да. Только поздно было - Эомер успел, перехватил. Да и ты...
- Кастрат, да?
- Угу.
- А ты слышал, как я у лечебницы пел "Кошачий концерт"?
- Еще бы! - захихикал Пикси, - Хорошо ты поешь, не надоел подмастерьям...
- Вообще-то, надоел...
- Но продержался ты долго, так? И не надоел. Ты верно и красиво поешь даже мертвецки пьяным.
- Почему мертвецки?
- Я слышал запах пива в твоем голосе.
Что ж, со слухом Пиктора не поспоришь...
Помолчали.
- Как ты удерживал богиню? - отрывисто спросил Филипп.
- Понимаешь, у нее облика нет, только тьма, когда она приступает. Не бездна... Я старался ее услышать. Она звучит как напряженная тишина. Но... Что-то со слухом...
- Ты из-за этого уходишь?
- Да. Не могу слышать человеческого пения - сплошной треск, слизь, мясо. Мерзость!
- А инструменты?
- Это не то, - пробормотал Пикси.
- Я бы хоть что-то зажилил, - произнес Шванк почти рядом с казармой. Пиктор неожиданно оскалился и как-то слишком больно хлопнул его по плечу:
- Я отдам все и больше не буду сочинять для людей. Мне не надо... А вот ты долго на одном месте не живешь, тебе не понять...
- Ты о чем? - встрял Филипп.
- О ненависти, Ваше будущее преосвященство!
- Да к кому?
- Неважно. К кому угодно. Шванку она не нужна - ему где-то не нравится, и он уходит. А вот ты должен уметь ненавидеть, как и я прежде. Уйти не могу, вот и живу рядом. Не гневаюсь и не впадаю в ярость и не мщу, но ненавижу.
- Ты что, дожидался, когда Панкратий погорит? - осенило Шванка.
- Не только он, но и Эомер. Эти своего не упускали. Вот и приехал сейчас - удобно, подморозило.
- Погоди-погоди! - насупился Филипп, - Эомер княжеским словом заверил в письме, что ты уступил богиню ему за какую-то важную помощь. Так?
- Да.
- Я думаю, Эомер хлопотал перед Пакратием, чтобы освободить тебя, хотелось ему этого или нет.
Филипп напирал, воздевши палец, а Пиктор пятился. Наконец, он сдался, покраснел и пробормотал:
- Они дали бы мне свободу, но не отпустили бы, как Герма своего живописца.
- Что? - возмутился Шванк, - Ты думаешь, я лживо написал? Живописец сам выбирал, когда ему приходить!
- Пиктор, ты не сказал, кого ненавидел или ненавидишь, - напомнил Филипп.
- И не скажу.
- Шванк, не злись, - подытожил жрец, - Тут вообще все отличается от того, как выглядит на первый взгляд.
- Точно, - фыркнул Пиктор.
А Гебхардт Шванк промолчал.
Пиктор дергал и дергал распухшую дверь казармы, а Гебхардт Шванк второпях вспоминал: вот три королевы велели ему бежать, когда Гавейна хватил удар. Много лет он служил именно Гавейну, а вот что при этом чувствовал? Вот Эомер покончил с собой из-за Панкратия, а он, личный шут герцога, о своем патроне забыл, будто его и не было. Не могли же вместе с яйцами отрезать мальчишке сердце? Или могли? И он, Гебхардт Шванк, двигался в мире, не отбрасывая тени или подобно тени, и никто его сердца не затрагивал. Любит ли он Пиктора и Филиппа? Нравился ли ему Скопас? Как он относился к покойному Эомеру? На все эти вопросы ответов у Шванка не было.
А Пикси открыл все-таки дверь.
Темный коридор делил казарму на две неравные части - в длинной и узкой общей спальне справа жили рабы, а маленькие комнатки слева занимали самые привилегированные из мастеров. Каморка у входа, бывшая когда-то во владении Пиктора, теперь была заперта новым замком.
- Неужто выбросили? - ахнул Шванк и даже присел.
- Нет, - отмел опасение Пиктор, - тут ничего не выбрасывают. Ага, вот они!
То, что Шванк принял за ларь, было на самом деле большим сундуком с четырьмя ручками по бокам - в таких богатые крестьянки накапливают приданое. На сундуке стоял и большой кожаный ранец. Пикси поставил ранец на пол; Филипп и Шванк приподняли сундук, но жрец тут же согнулся, зашипел и схватился за сердце. Тогда Филиппа навьючили ранцем; Шванк схватился за ручки спереди, Пикси - сзади.
Гебхардт Шванк распахнул дверь ногой, и трое покинули рабскую казарму навсегда. Трувер шел впереди и не видел бывшего мастера хора - сейчас это его даже радовало.
Путь от казармы к домику епископа сделали как-то странно быстро и из-за тяжести молча. Писец принял груз и отпустил носильщиков. Посидев на скамеечке под вишнею, отдышавшись, трое смутились - что теперь делать, когда Пикси вот сейчас расстается с ними навсегда?
- Пикси, - задумчиво заговорил Шванк, - ты сказал, что больше не будешь сочинять для людей. А для кого тогда?
- О-о! - Пикси явно обрадовался, загорелся, уши его знакомо затрепетали, но тут же принял таинственный вид, - Догадался-таки!
- Ты правда мертвый?
- Не знаю - Броселиана лечит так, что не понимаешь, возродился ты или оказался в раю. Или наш мир превратился в райский сад? Ну, речь не о том. Я сейчас могу написать что-то для хора птиц или для воды, для деревьев на ветру. И мой народ, если получится, может убедить их исполнять это!
- Твой народ? - насторожился Филипп.
- Да! Не зря меня прозвали Пикси!
- Боги мои! Так ты - эльф, подменыш?
- Нет, нет! Я - человек, они меня просто приняли.
До сих пор Пикси говорил тепло и мечтательно, но сейчас вдруг стал невероятно грустен и стар.
- Но теперь... из-за этого... Я не могу слышать людей, не могу для них писать! Эльфы поют куда лучше.
- Значит, ты все-таки пленник, - задумчиво проворчал Филипп.
- Наверное. Но уж лучше у них, чем в Храме.
- Ага! - осклабился Шванк, - И тот же выкуп - оставь свою музыку и тогда будь свободен!
- Слушай, Шванк! Зачем мне люди?
- Мне отвечать?
- Не надо.
- А ты сейчас где?
- У Ее величества Аннуин - Броселиана отпустила. Странные там существа... Знаешь, Аннуин и раньше была... э-э... чудаковата. А сейчас, когда муж пропал, ей стали нужны шуты. Я, например, или сумасшедший Турх, она его привечает.
- Соблазняешь? Я тоже шут.
- Не знаю, нужен ли ты Аннуин...
- Эх, ничего-то ты не знаешь!
- Ну, ее шуты, ей их и подбирать, разве нет?
Филипп сидел в центре, чуть приподняв голову и возложив руки на колени, как сгоревшая статуя Львиноголовой; смотрел он то ли в себя, то ли очень, очень далеко вперед, и глаза его стали прозрачнее весенней воды.
- Пиктор, - медленно спросил он, - эльфы бессмертны?
Пиктор внимательно посмотрел на него, тревожно запрыгали глазки-орешки:
- Не знаю. Они сами не знают. В лесу Броселианы пока никто из них не умер. Что было прежде, они не помнят.
- Наверное, так можно быть бессмертным, - продолжил Филипп думать вслух, - Память стирается, как изречение с восковой таблички... И все, - тут он встрепенулся и раскрыл глаза, - Мне показалось, что наступил вечер!
- Ты что? - не удивился Шванк, ибо здесь всегда было темновато, - Утро еще не кончилось.
- Тогда мне пора! - заявил Пиктор.
Он встал, сделал привычный жест, как бы оправляя длинное одеяние сзади; нащупал там штаны и нежно рассмеялся. Отсмеявшись, позвал:
- Пойдемте! Проводите меня до ворот.
И пошли, ни быстро, ни медленно.
А у самых ворот уже дожидался мул. Ростом он был велик, примерно с крестьянскую лошадь, мастью седоват, а шерсть его курчавилась так, как у овец, чьи шкуры идут на полушубки. Простое седло и веревочная упряжь... Мул корчил рожи молодой прислужнице, ужасно скалился, и выло видно, что это клыкастый жеребец. Прислужница держалась с ним чуть скованно, но явного страха не выказывала.
- Спасибо, Нинева! - поклонился Пиктор и перехватил уздечку. Мул собрался его куснуть, но Пикси хлопнул разбойника по лбу:
- Заскучал, Красавчик? Нет, говоришь? Ого, так ты еще и ревнуешь? Ну, это мои друзья.
Мул нагнул голову и поковырял землю копытом. Пиктор влез в седло, и привратница отодвинула створку ворот.
- Счастье тебе! - попрощался Шванк, - Ты нашел родину.
- А тебе кто мешает? - усмехнулся Пиктор, - Ищи, если так надо. Или просто завидно?
- Ага.
- А я уже дома, - угрюмо добавил Филипп.
Он отъехал совсем недалеко; Нинева еще не успела затворить ворота, а он уже махал рукою и кричал:
- Зимой меня не ищите! Эльфы уходят зимовать под холмы! Весной вернутся!
***
Следующим утром холод прокалил землю и камни, и они стали подобны металлу. Дункан подмигнул шестигрудой Зимней Смерти, на которой уже повисли чьи-то застывшие плевки, и пошел дальше в мастерскую. Его дочь наконец-то пришла в себя и запомнила в мире ином нечто очень и очень интересное. Так что мастер был счастлив и очень торопился.
А Гебхардт Шванк вскоре после рассвета передал все свои свитки писцам (три неуемных старца все так же ехали в лес в телеге палача) и сказал Филиппу:
- Я ухожу к Сердцу Мира. Что бы там ни было, здесь я больше не найду ничего.
Филипп ответил:
- Тогда и я тоже.
- А разве можно жрецам?
- Ну, явных запретов нет... Узнаю, что случилось с той старушкой и ее божественным младенцем.
- А как освободишься?
- Сейчас-то я как раз свободен. Смотри: епископ погиб, а в высший клир пока не приняли никого. Теперь примут нового, и уже не я буду старшим привратником, а он.
- И что?
- Есть только два устойчивых амплуа в высшем клире - привратник и епископ, низший и высший. Ко мне сейчас... хм, присмотрятся и решат, что со мною можно сделать. Так что еще несколько недель я почти свободен.
- Тогда пошли на базар.
- Нет, - Филипп придал разговору силу решения, - К Молитвенной Мельнице нужно идти сначала.
...
Молитвенная Мельница выбросила Шванку изображение Шута, Филиппу - Первосвященника.
- Твое почти прошлое, мое почти будущее.
- И что?
- Кажется, ей просто лень.
- Или думает, что мы бесимся с жиру.
- А это не так?
- Так. Засиделись.
Поскольку оба и так почти не вылезали из библиотеки и скриптория, комментарии к изображениям им не понадобились. Прояснившаяся умом Майя, дочь Дункана, проводила их сразу ко входу в Храм. Черные зеркала оказались непрозрачны, покрылись инеем, словно бы кто-то их присыпал мукой. Но лиц все-таки было не разглядеть, да и над горизонтом повисла то ли мгла, то ли льдистый туман...
- Что ж, идем на базар.
Там купили теплую куртку и сапоги Шванку, длинный плащ и стеганые штаны Филиппу. Нашли две пары утепленных сапог с большими кожаными галошами.
...
Далее, утром исхода, небо полностью затянули облака, подобные белому слою неоконченного войлока.
Город миновали молча, и лишь недалеко от базарной площади Гебхардт Шванк несколько раз выдохнул, посмотрел, как влажные клубочки пара удержались в воздухе и растворились в нем, подумал вслух:
- Оставляю свое дыхание в городе...
А Филипп не ответил ничего - все так же шел, выбрасывая расслабленные ноги, глядел вниз и помалкивал.
За городом стало чуть холоднее, пошел снег, похожий на мелкую соль. Как бы редко ни падали кристаллики, но вскоре на хорошо промороженную землю легла довольно толстая пелена, и путники оставляли на белом то темно-серые, то бурые четкие следы. Хорошо было бы выйти на охоту в такое утро - опасностей чернотропа мог избежать лишь тот, кто умеет летать... Но путники наши оказывались в положении скорее добычи, чем охотников.
...
По ощущениям, прошло уже несколько часов - но все так же не было слов, только пустое расслабление, обрывающее всякие связи. Часы двигались, крупа сыпалась, постепенно заметая следы, и все так же серели голые яблони старых садов, словно бы нарисованные свинцовым грифелем на белом небе.
Тогда-то Шванк с трудом уложил мысль в слова и произнес:
- Мы идем, а сады все никак не кончаются.
Потом ему стало скорбно, лениво, ушла и надежда на то, что Филипп услышит его; да и не понял трувер, на местном или на родном, мало кому здесь знакомом языке он заговорил.
Но Филипп ответил, с усилием насторожившись:
- Да. Как-то слишком долго.
- Может быть, Лес отступает от нас, потому что мы... мы слишком долго....
- Что? Не приходили?
- Не-ет. Общались с ней.
-Я, но не ты... Но тогда чего ради мы идем? Ты сказал, что ради романа. А я? То ли на разведку, а то и просто за компанию, чтобы не расставаться...
- Это не то, да? - почесал затылок под шутовскою шапкой новый трувер, звякнул бубенцами и скривился.
- Не знаю. Наверное.
- Слушай, а что дала той старухе Молитвенная Мельница?
- Добрую Мать, а что?
- Смотри, как и нам - определение ее природы, так?
- Угу.
- И она...
- Не обязательно она.
- ... и божья мамочка погибла.
Тут Филипп мелко захихикал:
- Думаешь, так боги шельму метят?
- А вдруг?!
Жрец пожал плечами:
- Тогда мы не дойдем, и только.
- Но я обязан дописать!
- И что?! Ну что ж, - рассердился на кого-то Филипп, - Раз так, то пойду я сюда ради того же, что и все - ради личного бога. И стану при удаче Живым Домом божьим, чем бы мне это ни грозило.
- Но я-то не смогу! - всполошился кастрат, - Я...
- Я слышал, - внимательно разглядел его жрец, - о Живом Доме нескольких богов сразу - бывает и такое. Наверное, он погиб в резне Уриенса.
- Но кастраты... Их даже не допускают...
- Кто их знает, богов? Кто и как им угоден?
- Тогда пошли. Знаешь, что мы там потеряли?
- Что?
- Наш смех, Филипп, наш смех...
***
Прошло еще несколько минут, и показался край Леса - пока что первые его березы и редкие толстые липы. Стало теплее и туманнее, словно бы земля глубоко зевнула. Еще немного - и пошел крупный снег. Потом вмешался ветер, и полетели большие, частые влажные хлопья. Лес как -то слишком быстро увел паломников вглубь, и они, безвольные, не сопротивлялись и не удивлялись ему. Странным казалось лишь то, что в отсыревшем лесу не было слышно почти никаких звуков - кроме тех, что Филипп и Шванк невольно издавали сами.
Море Крови, Сердце Мира, по ощущениям, должно было бы открыться уже вот-вот, и пилигримы разогнались
- Ах, побежал бы! - прошептал Филипп, - Но не могу, сердце!
Но все-таки разогнался, ускорил шаг до предела, а Шванк, рассчитывая дыхание, побежал за ним.
Дунул ветер, сильно, порывами, и хлопья полетели косо, ударяя по правым щекам. Несколько мгновений, и темные стволы были облеплены мокрым снегом, каждый справа; слева же оставались почти сухими.