- Да нет, - отвечает, - напротив. Боюсь, после моих блинов твой папаня меня на кухню отправит шеф-поваром.
- Ну да?! - привстал я. - Что, и, в самом деле, по блинам ты мастерица? Я их просто обожаю, если прямо со сковородки да с медком или просто сгущенкой.
- Я по многим делам мастерица, - ответила Вика, - а если что по молодости лет не умею, то ведь ты меня научишь...
Я хорошо ее понял. Стать и все остальное у меня не из последней сотни, девушки на улице оборачиваются, а уж телефончиков и визиток, духами пахнущих, в карманах вагон и маленькая тележка. Правда, карманы те в Москве остались, да ну и бог с ними. У каждого мужика своя единственная баба, только найти ее надо, а я, похоже, свою нашел и карманы эти теперь мне без надобности.
В общем, я понял, что надави я немного, поплачься горько на одинокую свою мужскую долю, бицепс, наконец, напряги, и выскочит она из своей шкурки прямо мне на колени.
- Выскочу, только попроси, - сказала она, вуалетку свою поправив, - только без кожи.
- А как же ширинка? Ведь она легко открылась?
- Вокруг нее клеем не мазали, как ты не понимаешь...
- А... Ну ладно. Давай решать, как жить будем. Я себе, наверное в углу постелю, чтобы чего случайного не получилось. Ночью, например.
- Понимаю... Противна я тебе с этими бородавками... - заплакала.
- Ничего ты не понимаешь! Представь, это я в лягушачьей шкурке. И если бы ты меня обнимать-целовать стала, а я не сопротивлялся, чтобы ты обо мне подумала? Конечно, что я маньяк какой. Да еще одна вещь. Я ведь за три с половиной месяца привыкнуть к тебе могу. Внешний вид - это ведь не главное. Представь, влюблюсь я в твое внутреннее содержание, сольется оно с внешностью, и потом я по нему тосковать буду...
- Понимаю... Ну что, давай, милый, спать?
- Давай.
8.
Вика улеглась на кровати, повздыхала тихонечко и затихла. Попив немного вина, покурив на балкончике, я сдвинул кресла и, помечтав, заснул. Поспал всласть, проснулся, чтобы добавить, и вижу на себе... кожу лягушачью. Вскочил опрометью, свет включил и тут же остолбенел - на кровати не лягушонка моя лежала, а девушка невиданной красы...
Не знаю, что со мной случилось, после того, как наши глаза впервые встретились. Наверное, что-то очень серьезное, потому что лечь рядом с ней я не сразу решился. Она, от потолка глаза оторвав, посмотрела так пристально, так емко, что я почувствовал себя Ванькой-дураком. Ванькой-дураком на спор девок портившим, Ванькой-дураком в печи-самоходке на турков ходившим, Ванькой-дураком папане-шизофренику малодушно подчинившимся. Конечно, все это осталось в прошлом, в этом не было у меня сомнения, но в будущее, волшебное сладкое будущее, лежавшее в моей постели, входить мне было страшно. С Люсей и Варей, последними моими женщинами было все просто, с ними я играл и наслаждался, с ними я был самим собой, потому что они были просто женщинами, знавшими, что они просто женщины. С ними я мог дурачится, быть Ванькой-дураком, быть самим собой...
- Не бойся, Ваня, я тоже простая женщина... И жена твоя преданная... - раздался с кровати волшебной призывности голос, когда я уже решил вернуться в кресло, чтобы все хорошо обдумать вместе с бутылочкой "Малаги".
- Да больно красива ты и, видать, умна, если мысли читаешь... - сделал я шаг к кровати.
- Я для тебя одного красива, а умна для нас. Да иди ж ко мне! - протянула руки, груди ее обнажились, разрушив мгновенно стену, нас разделявшую. Я бросился к ней, она впилась мне в губы. Тут же все закружилось, и я попал в особое пространство, в котором были только она, я, радость и наслаждение. Потом она лежала рядом, на окровавленной простыне лежала, и счастливо смотрела в глаза. Я тоже счастливый и глупый, боясь, что все это прекратиться, и она опять скроется в своей лягушачьей шкуре, признался:
- Господи, как я тебя люблю...
На прекрасное ее лицо набежала тень.
- Что такое? - обеспокоился я. - Что-нибудь не так?
- К рассвету я должна буду одеться...
- Я найду тебе какое-нибудь платье.
Она грустно улыбнулась:
- Платьев у меня миллион. К рассвету я должна... должна надеть свою шкурку.
- Понятно, - помрачнел я, представив, как выйду с лягушкой к завтраку, как ехидно улыбнется Петр, оторвав глаза от мобильника, как Шемахинская царица поинтересуется, не было ли мне холодно ночью, как Вася, намазывая икру на хлеб с маслом, скажет: - А ты чего икру не ешь? А... Понял...
- Ты не грусти, если бы судьба моя сложилась по-другому, мы бы не встретились...
Сказав, она принялась меня целовать, и мы вновь оказались в раю, но совсем другом, не в том в котором побывали в первый раз, когда узнавали друг друга, а в каком-то уже родном.
Проснулся я на своих креслах. Посмотрел на кровать и чуть не умер - на ней лежала не моя ночная красавица, а лягушка. Мне все приснилось! Пришел в себя кое-как, подошел, спрашиваю:
- Что, все приснилось?
- Что приснилась? - сладко так потягиваясь, поинтересовалась.
- Ну, спали мы с тобой?
- Конечно, спали.
- Вместе?
- Нет, милый, не вместе. Я здесь, а ты в креслах...
- Знаешь, что мне приснилось?
- Знаю. Тебе снилось, - улыбнулась озорно, - как Петя тебя спрашивал, почему ты икру не ешь...
Присел я весь растерянный на краешек постели и только тут почувствовал дух блинный. Да такой, что слюнки потекли. Бросаюсь на кухоньку, а там, на столе, горка блинов - на всю мою дружину хватило бы. Съел дюжину - ух! - остальное папане помчал, к жене и не заглянув.
9.
Папаня в пиршественном зале хмурый сидел. Осмотрелся я, вижу - Петр с Васей тоже хмурые, а жены их блины свои недожаренные с платьев и причесок соскребают. Тут до папани дух Викиного творения дошел. Оживился сразу, закричал молодецки:
- Что стоишь, как болван! Тащи сюда лягушачьи блины. Чай не зеленые?
Ну, я понес. Поставил перед ним блюдо, хотел блин еще один съесть, но по рукам получил.
- Хватит тебе, - сказал папаня, блюдо перед собой удобнее располагая. - И так вся морда в масле.
Съел он, предварительно стопку тщательно обнюхав, штук тридцать - обеими руками в себя запихивал, ну, почти как я, - и оставил четыре. Два из них невесткам передал, чтоб знали, что такое русский блин, как произведение народного искусства, два - Пете с Васей, чтобы тоже знали, что в рожи супружеские кидать, а что отцу бегом нести под стрелецкой охраной. Те с женами вкупе, конечно, недовольными остались и стали отцу говорить, что если состязаться женами, то не в одной дисциплине надо это делать, а в нескольких - это справедливее будет. Отец почесал в затылке, почесал и сказал, что слова правильные, и потому чтобы к завтрему связали ему все невестки по теплому свитеру, да покрасивее, да в русском духе и чтобы в самом парижском Париже можно было в них покрасоваться.
Шемахинская царица тоже недовольной осталась - и кусочка-то не перепало, но баба она умная, и стала вид делать, что от блинов толку нет, сплошное ожирение и целлюлит.
- Фи! - она сказала, - Какой-то вы царь не изобретательный. Все блины, да свитера придумываете. Время сейчас современное, надо было...
- Не изобретательный, но сытый, - прервал ее папаня. - А вообще, блин - это краеугольный камень жизни семейной. Если жена такие блины изготавливать умеет, то мужнина любовь ей обеспечена, хоть и судьба лягушачья.
- Если она такие блины печет, так значит и любимая ваша утка с яблоками у нее получается гениально, и все остальное. Припишите ее к кухне шеф-поваром, довольны будете, да и Ванечка вам огромное спасибо скажет.
- Негоже княжеской жене на кухне служить. А когда мне чего особенного захочется, я в гости к Ване пойду. Примешь, Ваня, с женушкой своей?
- Приму, папаня, приму... - ответил я кисло. - Куды деваться?
- Завтра же закажу в Москве у Зайцева такое же платье, - как бы себе сказала царица.
- Какое это платье? - насторожился папаня.
- Лягушачье такое. Зеленое, в обтяжку и с бородавками.
- Фиг закажешь. Я тебя не профинансирую, - сказал царь Всея болот, торфяников и Куличек Московской области. И шлепнул душевно фаворитку по заднице, и так любовно шлепнул, что та осталась премного довольна и очень нежно проворковала, тронув алыми своими губками поросшее волосом ухо папани:
- Жмот ты, царь.
- Что есть, то есть, - важно ответил царь. - А чтоб ты была довольна, Ванечка попросит свою супружницу не свитер мне связать, а тебе праздничное платье.
- И если оно мне не понравиться, ты ведь отправишь ее на кухню?
- Отправлю, царица, и не в качестве шеф-повара, а в качестве продовольственной лягушки.
Да, жизнь при дворе не сахар. Интриги, интриги, интриги. Но интриги - интригами, а честь жены надо беречь без рассуждений, и я встрял, не подумав:
- Не лягушка она вовсе, а с Альдебарана приехала экономические контакты налаживать. Там болотами-торфяниками нашими интересуются, как экологически чистым продуктом для проживания...
- Ладно тебе заливать, - махнул рукой на такие мои речи папаня. - Утром я позвонил кое-кому и кое-что узнал. В общем, чтобы было утром платье, как из Парижа, а не то рассвирепею...
10.
Шел я к лягушонке своей в расстроенных чувствах. Свитер вязать - это свитер вязать. Их все вяжут. И в электричках, и в метро, и даже по пути в булочную. А вот платье... Конечно, сомнений у меня не было, что Вика сможет сделать что-нибудь этакое. Если такие блины изобразила, что такое платье сшить? Но захочет ли свекрови трафить? Ведь это такое дело, свекровь...
Вика сидела перед трельяжем и, грациозно выгибая шею, разглядывала на правом своем плече бородавку, видимо, чем-то ей не нравившуюся.
- Да я с удовольствием! - сказала, когда я кисло изложил повеленье папани.
- Царица - змея, а тебе змеи страшнее аистов, - не воспринял я ее оптимизма.
- Нет в России такой змеи, которая сможет меня проглотить, - мягко улыбнулась.
- Это точно.
- А чтобы ты все ясно понял, так скажу тебе - царица Шемахинская мне свекровь сейчас, хоть условно, но свекровь. И если я с ней не полажу, то клятву свою, тебе даденую, выполнить не смогу. И потому ты иди сейчас в промтоварный и купи мне швейную машинку да вот еще что...
Через десять минут она протянула мне листочек, исписанный каракулями, - нелегко перепончатой ручкой буквы писать, - и я стал звонить Соломону - не царское это дело по магазинам бегать, особенно промтоварным. К вечеру он все принес, и счет тоже, с явно приписанным после долгих раздумий лишним ноликом. Посмотрев на цифру, Вика так зло скакнула в его сторону, что Соломон мгновенно нолик вычеркнул.
Укладываясь вечером в углу спальни - Вика мне постелила на полу, я думал, повезло мне с женой или нет. С одной стороны, это хорошо, когда жена прекрасно готовит, шьет и денежкам счет знает, но ведь тогда это не жена, а экономка? А если нас с ней в Кремль пригласят, будет ли она выглядеть, как княжна? Это же важно... За блины, рачительность и швейное искусство долго не любят, любят всю жизнь за гордость и умение себя подать. И к столу, и в постель, и на презентацию.
Заснув с этими мыслями, я увидел соответствующий сон.
Это был бал в Кремле. Вика танцевала с Владимиром Владимировичем, тот ей что-то говорил, она томно кивала. Когда танец кончился, Владимир Владимирович подвел ее ко мне и то ли в шутку, то ли в всерьез, сказал:
- Вот, предложил вашей супруге в Костроме губернаторствовать, она сказала, что с вами хочет предварительно посоветоваться.
Я не знал, что и отвечать, хорошо в это время подошел Буш-младший и, по-американски фамильярно положив мне с Викой руки на плечи, серьезно сказал Владимиру Владимировичу, что предлагает моей супруге место государственного секретаря Соединенных Штатов Америки, ибо Кандализа Райс, увидев мою супругу на балу и поговорив с ней в женской комнате, написала ему прошение об отставке, обосновывая его тем, что лучшего госсекретаря, чем Вика, на свете нет, а она Кандализа, яростная для своей страны патриотка.
Я опять не знал, что отвечать, и ответила Вика. Она сказала, то есть проворковала, что гражданства США не имеет и потому склонна принять другое предложение...
- Мое предложение! - расцвел Владимир Владимирович.
- Нет, своего супруга, - очаровательно улыбнулась ему Виктория. - Час назад он предложил мне...
- Я его понимаю, - завистливо улыбнулся Буш на самом двусмысленном месте Викиного ответа.
- Я тоже, - сдался Владимир Владимирович и увел Буша говорить о том, что притча во языцех, то есть ноги его папаши, хоть и с излишним содержанием антибиотиков, давно стали общим местом российской национальной кухни.
Мы с Викой остались счастливые и растерянные. Любовно посмотрев мне в глаза, она спросила:
- Так что такое ты предложил мне шестьдесят две минуты назад?
- Сердце свое я предложить не мог - оно давно тебе принадлежит, как и душа. - Следовательно...я мог предложить тебе только...
- Понятно, милый. А можно перед этим я немного поем?
- Нет вопросов.
Когда Вика принялась за бутерброды, я проснулся. И сразу увидел на столе - было уже светло - чудесное платье. Описывать его не буду, не мужское это дело, описывать оборочки и рюшки, но скажу, что, без сомнения, нет на свете такого настоящего мужчины, который, увидев его на женщине, не захотел бы его немедленно сорвать, чтобы посмотреть так ли хорошо то, что оно скрывает. Схватив платье, я бросился к отцу в тронный зал и увидел его перед большим зеркалом в перекосившемся мохеровом свитере. Рукава его были разной длинны, расцветка же заставила мой рот в изумлении раскрыться. Рядом с отцом стоял Петр Иванович и неуверенно говорил, что такие свитеры в Париже сейчас только и носят и называются они "tortured soul".
- "Мама, роди меня обратно" они называются. Кинь его перед порогом ноги вытирать.
Сказав это, отец попытался снять свитер, но, запутавшись, задергался и упал бы, если бы не Петр Иванович. Освободившись от рукоделия невестки, он подошел к Василию Ивановичу, взял из протянутых его рук хрустящий целлофановый пакет, вынул из него свитер, рассмотрел брезгливо, и тут же бросил в лицо глупо улыбающегося Пети. И приказал:
- Отнеси его кухарке, пусть чугунки закоптившиеся протрет.
Когда тот жалко пожал плечами, со слабой надеждой во взоре подошел ко мне:
- Ну, что там у тебя?
Я вынул из-за пазухи платье, протянул отцу.
- Царица, подь сюда, - крикнул он в сторону своих покоев, посвистев от восхищения. Та явилась мигом, схватила платье и, порозовев от восторга, убежала примерять.
Явилась она минут через десять, и отец тут же утащил Шемахинскую за руку, сердясь нашим восторженным взглядам.
11.
За обедом царь сказал, что вечером царица решила устроить светский раут, и сынам его надлежит явиться с женами, дабы те получили возможность продемонстрировать обществу свои выгодные стороны и прочий политес. Я сразу понял, что этот ход придумали жены братьев, чтобы отыграться за блины и свитеры, потому как вопросов насчет выгодных сторон и политеса старших невесток царя не было даже у дворцовых тараканов, а то к чему бы они все попрятались? Он этой отцовской воли в сердце мое проникла печаль, хотевшая напиться до отвращения, чтобы ни о чем не думать, кроме, конечно скорейшего отрезвления рассолом (кстати, мы его импортируем в десяток стран мира, даже в Японию с Коста-Рикой). А Вика, когда я, голову повесив, к ней явился, прочитала мои упаднические мысли, налила сухого вина полный ковшик и сказала, последний в книксене двумя руками протягивая: