– Правильно…
Потоптавшись у порога и приоткрыв уже входную дверь, с нарочитой деловитостью осведомляюсь:
– Что собираешься готовить на Новый год? Решила?
Аня крутит пальцем у виска и, иронически улыбаясь, замечает:
– Ты уже совсем мозги пропил! До Нового года почти месяц, рано еще о нем думать.
– Ну, я так спросил, на всякий случай, – мямлю, спохватившись. – Люблю, понимаешь ли, планировать все заранее…
Чмокнув жену куда-то в голову, ухожу. Она тихо открывает дверь – дети еще спят.
Слава Богу, все закончилось без разборок.
Спускаясь вниз по лестнице, размышляю, как и во сколько я попал вчера домой? И кто мне открыл дверь, неужели сам? Ни фига не помню.
В редакцию добираюсь на автобусе. Рабочий день начинается в восемь, а сейчас только семь с четвертью. Есть время зайти в кафетерий любого гастронома и поправить здоровье. Там же, в кафетерии, обнаруживаю, что денег у меня почти не осталось. А нужно хоть немного дать Насте. Остальным можно и попозже. Конечно, мои женщины ни в какую не хотят брать от меня ни копейки. Но я обычно насильно оставляю им деньги и грязно ругаюсь, когда они протестуют. Ведь если разобраться, то мои дамы тоже немало на меня тратятся – поят, кормят, дарят подарки.
Отхлебнув водки, в уме прикидываю, какая сумма мне необходима на первое время. Выходит довольно приличная. Но не настолько большая, чтобы я не мог ее заработать двумя-тремя телефонными звонками нужным людям.
С них, со звонков, и начался мой рабочий день. А в девять, после планерки, уже зная, что деньги появятся завтра-послезавтра, приглашаю Машу на чашечку кофе в «Элегант».
Она согласно кивает и почему-то пристально и озабоченно разглядывает мое лицо.
– Ну и вид у тебя! – участливо говорит она. – Пожатый, мешки под глазами, губы воспаленные, белки красные!
– Не сыпь мне соль на рану! – шутливо шлепаю секретаршу пальцем по щеке. – Я вчера немного перебрал.
– Да уж, немного, – иронично улыбнувшись, соглашается она. – Так мне одеваться?
Утвердительно агакаю и первым выхожу из приемной, на ходу прикуривая сигарету. Краем глаза замечаю, как Маша украдкой заглядывает в зеркало, прикрепленное прямо на дверцу одежного шкафа. Хочет нравиться, вот бестия!
– Кстати, Машенька, а где твой муженек работает? – спрашиваю, когда мы уже шлепаем под руку по проталинам в кафе.
– Он у меня важная персона! – горделиво объясняет секретарша. – Замдиректора в одной крутой фирме. Все время на работе, дома почти не бывает.
Я довольно ухмыляюсь: если это намек, то я его понял. И в гостях побываю обязательно. Нельзя пропустить такой занятный экземплярчик, как Маша, интересно ведь посмотреть на нее раздетую.
В кафе, попивая кофе и спиртное, мы треплемся Бог знает о чем. Мы сидим рядом, и я, как шаловливый мальчишка, осторожно глажу изящную ножку, затянутую в колготки. Секретарша делает вид, что не замечает этого. Я, естественно, начинаю наглеть, подбираюсь все выше и выше и глажу уже ее крутое бедро.
Настроение у меня почти радужное. Только на дне души все еще болтается осадок горечи и тоски. Но я очень скрытный человек, и этого никто не увидит. Даже мои ближайшие друзья мало что знают обо мне. Они всегда видят лишь одно мое лицо – лицо бесшабашного, веселого мужика, любящего кутнуть, погулять, но трепетно заботящегося о семье, толкового журналиста и умеющего дружить человека. Второе мое лицо тщательно скрыто ото всех. Многие годы. Никто не знает о моих женщинах и квартире на Новокузнецкой. Никто не ведает о том, сколько утрат я пережил, сколько страстей во мне кипит. Кто хотя бы догадывается о гнетущей мою душу тоске? Да, я – двуликий Янус! Но ни одно из моих лиц не является лицом такого уж законченного подлеца и негодяя. Это лица, в общем-то, незлого, ранимого человека, хоть и хулиганистого, безалаберного, не по годам ветреного, а порой и безответственного…
С работы я сматываюсь на час раньше обычного. Решил проведать Настю. Не был у нее уже неделю, нехорошо. Пришлось занять немного денег у шефа – идти к женщине с пустыми руками – верх неприличия. По дороге купил шампанское, водку, мясо, пачку масла и пакет муки. Попрошу Настю приготовить пельмени, лучше нее никто их не делает.
Уже перед самым домом останавливаюсь и хлопаю себя ладонью по лбу: а цветы! Не на первое свидание иду, конечно, но все-таки неделю не был. Возвращаюсь на остановку, там старушки торгуют букетами. Выбираю бордовые розы, они просто прелесть. Лепестки, как губы у Насти.
Подъезд. Лестница. Дверь, обитая кремовым дермонтином.
– Виноват, мадам, виноват… Прости, что не появлялся так долго.
Настя, нежная, белокурая женщинка тридцати двух лет, стоит и ласково улыбается. Я никогда не видел ее сердитой, разгневанной и даже особенно недовольной. Растерянной, мятущейся, обиженной – это да, это было.
– Где же тебя носило? А, зайчик? – спрашивает Настя, кстати, не таким уж и дружелюбным тоном.
– То там, то сям! – отвечаю уклончиво, переступая порог квартиры. – Все дела, мадам, неотложные дела…
Настя берет протянутые мной розы. Бережно, будто ребенка, прижимает их к груди, она любит цветы, это я давно знаю. Они для нее – самый лучший, самый желанный подарок. Я захожу в кухню, ставлю на стол тяжелый пакет.
– Это что? – интересуется Настя, заглядывая в него.
– Пельмени, которые ты сейчас приготовишь.
Она, обняв меня, целует в подбородок. Я приникаю к ее щеке, вдыхаю тонкий аромат волос.
– Поможешь сделать фарш? – почему-то шепотом спрашивает Настя. – Или ты предпочитаешь поваляться на диване перед телевизором, пока я, как жалкая рабыня, буду готовить тебе ужин?
– Нет, я хочу ополоснуться под душем, – отвечаю в тон ей, тоже шепотом. – Можешь присоединиться. А уж потом займемся пельменями.
– Обойдешься без меня! – Настя отстраняется, надевает передник и деловито осматривает принесенный мной кусок говядины.
Раздевшись, я иду в ванную. Но по дороге заглядываю на кухню.
– Иди сюда и немедленно поцелуй меня, котенок! – требую нахально.
– Жестоко? – улыбается Настя.
– Почему жестоко? – удивляюсь. – Не хочу жестоко!
Она уже хохочет:
– Но ведь ты сам так всегда говоришь: буду целовать тебя жестоко.
– Да? – я озадаченно чешу затылок. – Может быть. Но на моем языке это означает долго и нежно.
– А я о чем говорю?
Я стою и любуюсь Настей. Вот уж подарок судьбы! Стройная, длинноногая, пышногрудая. А волосы! Волосы – это отдельный разговор. Она посматривает на меня с легкой иронией и все еще держит в руках кусок мяса.
– Так ты будешь меня целовать? – не терпится мне заполучить ее в объятия. – Или мне так и ходить – не целованным?
– Ладно, – почему-то задумчиво вздыхает Настя. – Иди, я сейчас буду.
В ванной мы сначала целуемся. Вода стекает по обнаженным телам прямо на пол. Поцелуи вскоре переходят, так сказать, в постельный режим. Температура двух зараженных страстью людей резко повышается.
– Нет, в ванне лежать неудобно! – не выдерживаю я и, подхватив мокрую женщину на руки, бочком выношу ее из тесного помещения.
Потом, лежа на широкой тахте, уставшие, запыхавшиеся и счастливые, мы обнимаемся и, как молодожены, строим планы на будущее.
– Летом обязательно выкрою время, и мы с тобой поедем отдыхать на море, – обещаю я. – Дома скажу, что посылают в длительную командировку.
Настя поглаживает мою грудь и радостно улыбается.
В одиннадцатом часу вечера я – у порога собственной квартиры. Практически трезвый и в хорошем настроении. В обеих руках – пакеты с покупками. «Зарядился» в ночном магазине, истратив все до последней копейки. Семью ведь тоже надо кормить.
Дверь открывает сын и сразу выстреливает новость:
– Папа! А мама тебе купила, обалденный свитер!
И вновь Ивановка.
Грязная улица. Мокрые колени берез. Недоросли-ивы с копнами ржавых волос. На перекрестке – скособоченный магазинчик, возле него – угрюмый, как министр финансов, местный забулдыга. Держит под руку треногую старушку с горестным ртом, видимо, хочет выпросить у нее деньжат в долг.
А вот и знакомая осина. Стоит, нелепо согнувшись, как барышня после первого аборта.
Устин, верно, ждал меня. На столе уже все приготовлено – соленья, ломтики отварной курицы, картофель. И даже дымящийся чай налит в чашки.
– Садись, сынок! Как раз время позавтракать, – старик казался бодрым и был в приподнятом настроении. Мне подумалось, что он несомненно рад моему приезду.
Я окинул взглядом его крепкую, кряжистую фигуру. Одет так же, как и в прошлый раз, но рубашка – опять белая, как свежий снег, – уже другая, с пуговичками на воротнике.
– Ну, давай! – Устин удовлетворенно потер руки и принялся откупоривать бутылку.
– Говорите, в самый раз позавтракать? Но сейчас почти обеденная пора, – заметил я, принимая из его рук наполненный стакан.
– Никогда не кушай раньше, чем через три часа после восхода солнца и не позже, чем за час до заката, И будешь здоров, – менторским тоном сообщил старик, отирая рот. И затем, осушив стакан, продолжил: – Вот ты скажешь, а как же, например, Новый год встречать, это что, ни выпить, ни закусить нельзя? Ответ мой таков: на праздник можно и ночью попотчевать себя, но с умом. Дозволено вкушать лишь то, чего не касался огонь – капусты из кадки, рыбки вяленой, сальца солененького. Ну, а о спиртном разговор особый. Пей то, что на полыни настояно. Тогда не во вред, а на пользу пойдет. Нету у тебя на полыни, то хоть перцу в стакан насыпь.
Я усмехнулся, слушая речи Устина, и извлек из своей сумки водку, хлеб и колбасу.
– Новый год, дедушка, шампанским принято встречать. Где же его взять, настоянного на полыни?
– А ты загодя, с лета пучок полыни приготовь да макни в стакан перед тем, как принять. Вот бес и не отопьет прежде тебя, – Устин наклонился, достал из-под стола бутылку пшеничного спирта. Кряхтя, вытянул зубами пробку. И поднес горлышко к моему носу: – Чуешь, как полынью бьет? Настоял и держу для того, чтобы по капле в водку добавлять, если случится пить после захода солнца.
Мы принялись за закуски, запивая их горячим, ароматным варевом. Старик без него вообще ничего не ел.
– Вот вы рассказали мне, как нужно вкушать пищу, – проговорил я, еле ворочая языком в набитом рту. – Но ведь это же все пустые условности, разве не так?
Устин саркастически ухмыльнулся, отер подбородок и достал из-за пояса трубку и кисет.
– Вся жизнь наша, Ванятка, состоит из этих самых условностей, – вполголоса отозвался он на мои слова. – Весь порядок мирозданья на них держится. Посуди сам. Отец не может покрывать родную дочь, сын – мать, дедушка – внучку. Что это, как не условности? А вишь, необходимые они. Нарушь их, и чем все кончится? Постепенно вымрет человечество, выродится, – старик прекратил набивать трубку и взглянул на меня из-под своих заснеженных бровей. – Весь уклад нашей жизни, вся наша мораль – условности. В сущности, и заповеди «не убий», «не укради» и другие – тоже ни что иное, как они самые.
– Вы мудрый человек! – с долей восхищения заметил я.
Устин горестно улыбнулся:
– Я им не сразу стал.
Из кухни походкой властвующей королевы вышла кошка. Взглянула на меня брезгливо, как милиционер на бродягу, и прошествовала под окно, где солнце разлило свой апельсиновый сок.
– Давайте-ка еще водочки выпьем! – предложил я.
– Непременно! – охотно согласился старик. И вдруг спросил: – Ты задумывался, сынок, над тем, что такое наша жизнь? Зачем мы здесь?
Я неопределенно пожал плечами, разливая водку по стаканам.
– Сколько ни думай – смысла в жизни не найдешь. Чтобы ни делал, чего бы ни достиг – все ни к чему, один хрен помирать.
Дед склонил голову над столом, потянулся сначала к чашечке с варевом, отхлебнул. Потом поднял стакан со спиртным.
– Узко ты смотришь, – обронил он и на миг задумался. – Смысл нашей жизни в продолжении жизни. Впрочем, ты об этом ведь ничего не ведаешь…
– А вы знаете? – встрепенулся я.
Устин посмотрел серьезно, даже, пожалуй, проникновенно. И негромко изрек:
– Всякое живое существо – это сгусток энергии. В ней-то и вся закавыка.
– Что вы имеете в виду? – поинтересовался я.
– Плоть есть прах, – в глазах старика зажегся огонек таинственности. – Но только будучи во плоти живое существо может размножаться, то есть плодить новые сгустки энергии.
– Опять же – зачем? – воскликнул я. – Зачем продолжать жизнь, если в конечном итоге она бессмысленна?
Устин молитвенно сложил руки на груди и отчеканил:
– По воле Божьей! Он создал человека не просто так! Наша энергия нужна для пополнения Его небесной энергии, – на мгновение дед умолк, пососал трубку, потом поднял голову и продолжил: – Но не всякий человек после смерти может сразу стать частью энергетической сущности Бога. Многим необходимо в муках и страданиях очиститься от грязи земного бытия – от грехов. Для этого и существует ад. Та злая энергия, которой лишается там грешник, подпитывает в свою очередь дьявола. Ему ведь, как и Богу, энергия тоже необходима. Вот поэтому и идет постоянная борьба между ними за человеческие души.
Я слушал Устина, затаив дыхание. А он говорил и говорил.
– Бог создал человека, дал ему свой закон, свой уклад жизни. Но дьявол, возгордившийся и восставший ангел Господень по имени Денница, дал человеку понимание добра и зла. Дал для того, чтобы человек мог выбирать, по каким законам ему жить. Дьявол догадывался, что смертный будет пользоваться этим пониманием для сиюминутной выгоды, то есть станет грешить и накоплять в себе худую энергию. А ему, дьяволу, она очень нужна, потому что Бог лишил его своего расположения, а значит, и своего духа, то есть энергетической подпитки. Без нее силы Денницы быстро иссякли бы и он, хоть и бессмертный, стал бы слабым, аморфным духом, без индивидуальности. Глубоко под землей он вместе со своими приближенными – ангелами-демонами, – из которых некоторые стали его архангелами, создал свое царство Тартар или ад, где и насыщается энергией от грешников. А чтобы их всегда было в достатке, Денница сотворил по примеру Бога и себе смертных существ – три пары: Ендоха и Тунию, Магрия и Эфлевию, Ургия и Поликтию. Из них потом и пошли рода нечестивые – черти, полубесы и бесы. Их задача, по замыслу дьявола, склонять человека к греху. Больше грехов – больше энергии получает Денница и могущественнее становится.
Я сидел и не знал, что думать. У меня кругом шла голова. Господи, что говорит этот старик, да еще так убедительно?! Откуда он все это знает?
Устин, наверное, почувствовал мое смятение, а может быть, даже уловил ход моих мыслей, потому что, грустно вздохнув, сказал:
– Все так и есть, как я говорю. Не сомневайся!
Чтобы успокоиться, придти в себя, привести в порядок свои мысли, я выпил водку и, поднявшись со стула, заходил по комнате. Старик молча наблюдал за мной. В конце концов, я почувствовал себя немного лучше и сел на место. Он опять плеснул из бутылки, пододвинул ко мне стакан.
– Выпей еще! Что-то ты, я гляжу, больно впечатлительный.
– Расскажите мне еще об аде и рае, – решительно потребовал я. – Хочу знать больше.
– Об аде я знаю все! – Устин рубанул рукой воздух. – А о рае почти ничего. Мне сказано лишь, что рай – это место, где совершенствуются праведные души, чтобы затем стать частью Бога, частью вечности.
– Что значит – стать частью Бога?
Дед взял со стола пустую трубку и в раздумье пососал.
– Быть везде и всегда в пространстве и времени, все знать и все видеть, чувствовать себя индивидуальностью и в то же время целой вселенной. Это все, что я знаю…
– А в аду, значит, грешные души готовятся стать частью дьявола, так, что ли? – выразил я предположение.
– Нет! – замотал головой Устин. – Не дано такой власти Деннице, чтобы Божьи души соединялись с ним. Для этого он имеет собственных существ. Они тоже после смерти совершенствуются, прежде чем стать его сущностью. Становятся полудухами и духами и служат силам зла куда как ретивее, чем служили при жизни. Людские же души, попавшие в ад, предаются лютым мучениям и поруганию и таким образом очищаются от грехов, лишаются пороков и всякой скверны. Вместе с грехами людские души теряют и малые свои толики, которые и служат энергетической подпиткой дьяволу. А когда очистятся, то отправляются в рай.