Для поездки я выбрал один из центральных районов области.
Дорогой Сергей без устали развлекал меня россказнями о своих похождениях. Говорил он, как я уже упоминал, беспрестанно ругаясь отборным матом, что, безусловно, оживляло и добавляло красок в повествование.
– Девка, скажу тебе, Иван Максимыч, попалась мне потрясная, – тараторил ухмыляющийся водила, дымя вонючей цигаркой. – Когда я увидел ее, то так и разинул хлебальник: глаза, как блюдца, ноги – от ушей, каждая грудь – с мою башку. Говорю ей: «Извините, мамзель, а не согласитесь ли погостить пару часиков у меня на дачке?» Она, смотрю, не против. Зацепаю несколько флаконов водяры, беру эту деваху под белы ручки и тащу на дачу. Ох, и погуляли! На что я парень энергичный и горячий, но по сравнению с ее темпераментом оказался жалким шалунишкой. Укоськала меня эта девка, как Жучка Шарика…
Убаюкиваемый бесконечными байками, я и не заметил, когда мы преодолели больше сотни километров и прибыли на место.
Сначала я решил зайти к председателю районной государственной администрации Олегу Полковникову, моему давнему знакомому. Хотелось разведать, что да как, и посоветоваться, в какое село лучше отправиться, чтобы показать сельскую жизнь, так сказать, с более-менее светлой стороны.
Председателя администрации на месте, однако, не оказалось. Пришлось потревожить одного из его заместителей.
Заместитель, растерянный и издерганный мужичонка неопределенного возраста с лицом товарища Полиграфа Полиграфовича Шарикова, старался выглядеть перед журналистом как можно солиднее. Все куда-то звонил, давал распоряжения, то и дело вызывал секретаршу – ленивую и толстую, как супоросная свиноматка, тетку, размалеванную не хуже любого трансвестита. Я исподтишка наблюдал за ним. Мешковатый, здорово помятый костюм, застиранная рубашка в горошек с невероятно потрепанным воротником. И галстук, как менструация у девственницы, ярко-красный, удалой и совсем новёхонький – только-только из секонд-хенда.
– Ну, с чего начнём? – наконец успокоившись, спросил заместитель.
– Налейте-ка мне для начала вон в тот стакан водки из бутылки, которая стоит за занавеской на подоконнике, – сказал я по-свойски, чем поверг заместителя в замешательство.
Он поёрзал в кресле, пошамкал синюшными губами и серьёзно заметил:
– Ну, та бутылка пустая…
– Тогда из другой, – предложил я.
– Ну да…
Заместитель поднял с кресла свою тощую задницу и, шаркая плоскостопыми ногами, поплёлся к огромному сейфу. Взвизгнула, будто испуганный поросёнок, дверца, и на свет Божий появилась бутылка «Столичной». Прикрывая сей предмет полой пиджака, вроде кто-то, кроме меня, мог его увидеть, заместитель подхватил стакан с пыльного подоконника, поспешил к столу и плюхнулся в кресло. Наклонился. Где-то под столом что-то треснуло, и забулькала жидкость. Воровато оглядываясь по сторонам, заместитель подал мне стакан, наполненный щедрой рукой почти до краёв.
– С утра оно, конечно, нехорошо, – шёпотом сообщил заместитель, втянув начесанную голову в плечи.
– Почему нехорошо? – не согласился я. – Выпить с утра – это же милое дело!
Мужичонка засуетился, не поняв моей иронии:
– Ой, а что же вам дать загрызть?
– Что вы! – возразил я, улыбнувшись ему дружески. – С утра едят только свиньи.
– Ага! – одобрил моё мнение заместитель, опять же шёпотом, и вопросительно посмотрел на меня: – Так я того… и себе плесну?
– Ну, конечно же!
Пообщавшись с этим милейшим человеком, на нешироких плечах которого, как я понял из его рассказа, держалась вся экономика района, я с Сергеем Петровичем укатил в село Божковку. Там бывший директор бывшего совхоза создал частную агрофирму, ставшую лучшей в здешних краях.
Ехать было недалеко, и через каких-то пятнадцать минут жуткой тряски по ухабам наша «Лада» остановилась у длинного, как кишка, покрытого зелёной плесенью здания из красного кирпича. Это и был офис фирмы. Пока диспетчер разыскивала директора, злобно рыча в трубку допотопного радиотелефона, я вышел на улицу покурить.
Это село, как и многие другие в области, я хорошо знал. Здесь у меня имелась куча знакомых. Божковка представляла собой одну длиннющую – километра на три – улицу с захаращенными подворьями, полуразобранным клубом, остовом некогда просторного детсада и покосившейся хатёнкой, в одной части которой располагалась почта, а в другой – с выбитыми окнами – библиотека. Поодаль, за речушкой, светил рёбрами единственный уцелевший коровник. Остальные, кажется, их было пять или шесть, предприимчивые мужики давно разобрали по кирпичику. То же случилось и со зданием мастерской на тракторной бригаде, расположенной рядом с офисом фирмы.
Да, печальную картину представлял собой некогда богатый, вполне благополучный совхоз. Всё разворовано, продано и пропито! И никому до этого нет никакого дела. Всем глубоко плевать. Особенно директору. Потому, что под шумок он урвал себе хороший кус. Взял да и присвоил бывшую контору совхоза, всю технику, уцелевшие помещения. И районная власть безо всяких базаров закрепила за ним всё это добро, десятилетиями наживаемое горбами простых работяг. И если они что-то и растащили, так это же, в конце концов, их имущество. А вот что касается директора… Он-то человек пришлый, в свое время назначенный сюда райкомом партии, и ничего тут ему не должно принадлежать. Разве что только дом, построенный на средства совхоза, в котором теперь живет. Но, пользуясь властью, бесправием и забитостью селян, несовершенством законодательства и с благословения районного руководства – то ли настолько глупого, то ли такого же вороватого – прибрал к рукам самые лакомые, самые жирные куски когда-то мощного хозяйства. И ОМОН не спешит отбивать этому хапуге почки своими резиновыми дубинами. И прокурор не берет его за ухо и не тащит под карающую длань правосудия. И областное руководство, случись ему побывать в Божковке с визитом, протянет для приветствия руку именно директору, а не доярке, догнивающей в грязи на ферме, и не трактористу, задыхающемуся в поле от лютой пыли и гари… Вот и переубеди я после этого деда Грицька, который сидит у развалин клуба и дымит окурками, подобранными у офиса директора, что украинская демократия – это власть не воровского отребья, подонков и дармоедов, а кристально честных, денно и нощно пекущихся о благе народа политиков и чиновников. Мне-то ведь крыть нечем. У меня нет практически никаких аргументов, подтверждающих мою точку зрения. А у деда Грицька они есть. И железные.
У офиса остановился колесный трактор. Из кабины вылез молодой мужик в грязной фуфайке, рваной шапке и стоптанных кирзовых сапожищах.
– Директор на месте?! – заорал он, стараясь перекричать грохот двигателя.
Я покачал головой.
– Ясно! – тракторист постучал носком сапога по колесу, смачно сплюнул и, еще раз скользнув по мне взглядом, полез в кабину.
Утро, а вид у хлопца уже усталый. Видать, с бодуна. Неумытый, небритый, запущенный. Мутные глаза, постный взгляд онаниста. А что, может, и так, удивляться нечему: девок теперь по селам – раз, два и обчелся. Оканчивают школу и – стремглав в город. Пусть там даже тряпкой придется орудовать в каком-нибудь задрипанном кабачке или торговать на базаре китайским барахлом – и то лучше, чем, здесь, в селе, изнывать от скуки, тоски и безысходности.
К порогу офиса подкатила белая иномарка. Ага, вот и директор! Объяснять ему, кто я, не нужно, мы давно знакомы. Идем в кабинет поговорить.
Там обстановка спартанская, простая: широкий стол, приставной столик, два книжных шкафа, тумбочка с телефонами, сейф, обшарпанный холодильник и два ряда стульев под стенами. А вот кресло, в которое опустил свой жирный сидняк директор, весьма приметное, просто таки мечта бюрократа. Мягкое, глубокое, с высокой спинкой и широченными подлокотниками. В нем удобно отдыхать, а не работать.
Директор что-то сипло прохрипел в трубку телефона, затем бросил ее на рычаг аппарата и вперил в меня тяжелый взгляд своих бараньих глаз, ожидая вопросов.
Я не спешил. Рассматривал директора. Да, в последнее время он крепко раздобрел. Шея – хоть обода гни, а красная харя вся заплыла жиром, как у борова-двухлетки.
– Ну, рассказывай, Пал Палыч, что тут у тебя новенького? – спросил я, озираясь по сторонам: где же эта долбанная пепельница?
– Помаленьку работаем, помаленьку, – тянул он слова, как резину. – Вот технику начали ремонтировать. Горючего и удобрений прикупили. Да еще с людишками тут воюю. Тянут, сволочи, все, что под руку ни попадет.
Больно резанули мне сердце эти слова. Я поморщился, но смолчал.
– Двоих недавно пол суд отдал. Поросят украли. Просились, каялись, но я не простил. Хватит! Надо кончать с воровством. Посажу этих, может, другим неповадно будет. Хочешь, приезжай на суд. Заседание состоится через… – он полистал перекидной календарь на столе, – восемь дней.
– Посадят, думаешь? – поинтересовался я мрачно.
– Посадят! – директор с грохотом опустил тяжелый кулак на стол. – Спуску больше не дам никому! Не в первый раз эти ворюги попадаются. Весной они, падлы, скат от комбайна умыкнули. Но тогда деньгами отделались. Я им долго зарплату не платил.
Я глубоко вздохнул и взглянул ему в лицо – с презрением и со злобой.
– До чего же ты людей довел!
– Я довел?!
– Ну, не ты один, конечно, – я облизал пересохшие губы. – Этих людей ограбили, унизили, сделали батраками на собственной земле, украли у них веру в справедливость, надежду на лучшее будущее, толкнули в омут беспробудного пьянства. А теперь вот еще для полного счастья и за решетку отправят. За что? У нас миллионами воруют, и хоть бы хрен! А ты за поросенка мужикам судьбы коверкаешь!
Лицо директора из красного превратилось в бордовое. Он закипал гневом.
– Я их, что ли, на ферму воровать посылал? – его голос походил на шипение змеи.
– А разве был у них выбор? Ты единственный в селе работодатель, другого нет. Пользуясь этим, платишь людям копейки, бессовестно обираешь их! А надо же как-то жить, детей кормить. И выпить на что-то тоже нужно. Что здесь еще делать, если не пить? Водка – это все, что у сельского труженика осталось.
– Я бы платил больше, но и сам еле-еле концы с концами свожу, – он еще сдерживал ярость, наполнявшую его грудь, но уже кричал.
– Короче, не получается у тебя! – закричал и я. – Так какого дьявола ты взял на себя ответственность за этих людей? Не можешь нормально хозяйничать, не можешь им обеспечить достойную жизнь – вон к растакой-то матери! Уступи место тому, кто сможет!
Он вскочил, как ужаленный, и заметался по кабинету. Я тоже поднялся и, ругаясь, пошел к выходу.
– Скотина разжиревшая! На чужом горбу в рай, тварь, въехать вздумал!
Директор подскочил ко мне, сгреб за плечи и развернул к себе.
– Да я сейчас участкового! Да я милицию вызову! Тебя в один миг упрячут за оскорбление, за хулиганство! – огромный, тяжелый, он нависал надо мной, как скала.
Рывком сбросив его руку со своего плеча, я выплюнул ему в лицо:
– А ну, давай! Посмотрим, чем кончатся твои вызовы!
Директор подбежал к тумбочке. Схватил телефонную трубку и нервно затеребил диск.
– Сельсовет? Где Юрчишин? Пусть немедленно придет ко мне!
Потом, повернув ко мне потное лицо, злорадно прохрипел:
– Сейчас придет участковый. Ну, падла, ты у меня попляшешь!
Я улыбнулся. Мои губы, кажется, слегка дрожали.
– Ну и дурак же ты, Пал Палыч!
Я вернулся к столу, двумя пальцами, но крепко, взял ножницы – они торчали из пластмассового стаканчика для карандашей – и с размаху полоснул ими по ладони левой руки. Брызнула кровь, заливая бумаги на столе.
– Ну, вот, – спокойно изрек я. – Теперь скажу, что ты набросился на меня с ножницами.
Директор остолбенел. Стоял, широко разинув рот, и недоуменно смотрел.
– А… а… – попытался он что-то произнести.
Но я, не слушая, ледяным тоном продолжил:
– Как ты думаешь, Павлуша, районное начальство, узнав об этом инциденте, погладит тебя по головке? Ты только прикинь, как это звучит: к директору фирмы приехал журналист из областного центра, а тот, пьяный, возомнив себя удельным князьком, которому все позволено, набросился на него с ножницами. Вся пресса области поднимает жуткий вой. Думаю, на этот счет у тебя нет сомнений? В общем, дело пахнет керосином.
Глаза директора вылезали из орбит. На жирном лбу застыла сетка морщин – он соображал.
– Но… Ты тоже уже, наверное, причастился? – наконец выдавил директор, хватаясь за сердце.
– При чем здесь я? Я же не кидаюсь на людей с ножницами!
– Подожди! Послушай! – директор бросился к столу, начал суетливо сгребать окровавленные бумаги. Но кровь алела и на полу, и на приставном столике, и на оклеенной светлыми обоями стене – я ее нарочно туда смахнул.
– Я погорячился! Прости, ради Бога! – взгляд директора стал по-детски беспомощным. – Не нужно… Ну, понимаешь…
Я вздохнул и повернулся к нему боком, подставляя карман куртки:
– Помолчи! Достань лучше мои сигареты. Вот тут они. Сам не могу, лапсердак кровью испачкаю.
Директор, пыхтя, наклонился, извлек из моего кармана пачку «Монте Карло». Открыл и услужливо поднес.
– А что мы участковому скажем? – спросил я уже почти миролюбиво и, прикурив, смачно затянулся дымком. Моя злость проходила.
– Ну… Скажем, что пригласили его выпить с нами, – нашелся директор, с надеждой заглядывая мне в глаза. – А рану на руке я сейчас обработаю и перевяжу. У меня тут в столе аптечка…
Отправив Сергея Петровича в столовую агрофирмы обедать, куда директор перезвонил и распорядился на этот счет, мы начали собирать на стол. Диспетчер, она же секретарша, быстро смоталась в магазин и принесла все, что нужно.
Участковый, мужчина средних лет в тулупе и нечищеных сапогах, тоже пришел не с пустыми руками.
– Вот, у деда Степана Коляды конфисковал! – похвалился он и водрузил на стол бутылку. – Отменный самогон, скажу я вам, товарищи!
Часа через полтора директор уехал по делам в райцентр. А я, простившись на пороге офиса с изрядно закосевшим Юрчишиным, подошел к «Ладе». Сергей Петрович, покуривая, читал газету.
– Времени я потерял много, а информации для статьи почти нет, – сказал ему в открытое окно машины. – Ты тут покури, а я схожу на ферму, с бабами покалякаю.
– Так давай подвезу, – предложил Сергей.
Но мне хотелось прогуляться.
– Не нужно! – отмахнулся я. – Вон она, ферма, за речкой. Лед крепкий. Видишь, пацанята на коньках катаются?
– Ну, как хочешь! – Сергей Петрович поднял стекло и опять углубился в чтение газеты.
Свернув с улицы на тропинку, я не спеша побрел в сторону фермы. На замерзшей поверхности речки резвилась ватага ребятишек. Переступая с кочки на кочку по раскисшему берегу, я, наконец, ступил на лед. Сделал несколько шагов и остановился. Пряча от ветра огонь зажигалки, попытался прикурить сигарету. Не получалось.
Вдруг раздался отчаянный вопль. В тот же миг загалдели мальчишки, что-то выкрикивая. Я поднял голову – в полусотне метров от меня в воде барахтался ребенок. Инстинкт сработал молниеносно: я со всех ног бросился к попавшему в беду, бросив на ходу и зажигалку, и сигарету.
Когда к полынье оставалось не больше пяти шагов, лед сильно затрещал. Смахнув в сторону шапку, я упал на брюхо и пополз. Мальчик лет десяти в клетчатом пальтишке уже, видно, успел нахлебаться воды и не кричал, лишь протяжно постанывал. Своими покрасневшими ручонками он хватался за края разлома, но лед крошился. В широко выпученных глазах ребенка полыхал ужас. Я сделал резкий рывок вперед. Подо мной затрещало, лед прогнулся. Мальчик бросился ко мне, силясь протянуть руки как можно дальше, и… скрылся под водой. Медлить было нельзя. Я ринулся в ледяную пучину и успел ухватиться за воротник клетчатого пальто. В ту же секунду меня будто долбануло током, ноги и торс обожгла дикая боль. Не помню, как это получилось, но тело пацана оказалось зажатым между моей грудью и кромкой полыньи. Собрав силы, я вытолкнул его на лед. А сам с головой погрузился в воду. Выныривая, крепко ударился затылком.