- День добрый, Анна! - сказал чародей.
-Добрый день вам! - просто ответила Анна, хоть с любым другим мужчиной она бы и говорить не стала. Ушла бы, заслонив лицо концом намитки. Так поступала она, и за это над ней подшучивали городские - ладно бы, юная девчонка, на которую впервые загляделся казак, от смущения не знает, куда деть лицо и прячет его в ладонях.
- Я принесу мёда тебе и твоим деткам, - сказал Бод, заглянув Анне в глаза и вдруг перестав видеть всё вокруг. - Угощу. У вас нет своего мёда. Я принесу мяту, и зверобой, и материнку, и руту. Будете заваривать зимой, будете здоровы.
Он говорил медленно, веско, обдумывая каждое слово. Знал, чувствовал, что словами торит незримую дорогу, по которой теперь пойдёт жизнь этой женщины и её детей.
И взглядом сверлил красавицу и ничего не мог поделать с собой.
- Мой мёд вас порадует, мои травы будут на здоровье.
Он сделал упор на слово 'мой', - разговор с Анной был не простой беседой: любое не к месту сказанное слово могло притянуть за собой...
"Ведаешь, чародей: не должно быть сейчас ни одного не к месту сказанного слова!"
- Благодарю. Я буду ждать. Я буду рада, - ответила Анна без тени смущения, спокойно и прямо продолжая глядеть ему в глаза, - приходите сегодня на вечерю. - Бархатный голос музыкой прозвучал для ушей диковатого бортника.
Какие у неё очи с длинными густыми ресницами!
Да они распахнуты навстречу чародею!
Бода поразил и её взгляд, и её ответ. Первый их разговор. Не так должна отвечать чужому мужчине женщина.
Бод, удивляясь и недоумевая, что незнакомое, не испытанное прежде чувство - внезапная страсть, - разливаясь по жилам, застало врасплох и мешает соображать, попытался собрать спутавшиеся мысли. Её слова, безупречно выстроенные, лишены обыденной шелухи. Это могло значить, что Анна знает и пользуется Великим Законом, одна из главных заповедей которого - "Вначале Было Слово" - никогда не скрывалась, но, как всякое могущественное средство, для большинства людей оставалось тайной за семью печатями...
Бод решил отвести взгляд и прервать разговор. Но испугался. Вдруг оборвётся незримая связь между ними? А он... да он просто оглушён силой её женского естества, - и что теперь? И Бод, у которого голова шла кругом, медленно кивнул, соглашаясь, не спуская с Анны пристальных глаз. Ещё была возможность отступить и всё обдумать.
- Я приду к тебе сегодня вечером, - сказал он негромко. - Так.
И повторил, закрепляя, словно припечатал:
- Я приду и принесу всё, что обещал. Вот - и - будет - всё - к добру - и к ладу.
А в висках билась кровь и ему, впервые в жизни, хотелось кричать: 'Я отдам тебе всё, что у меня есть, только сумей принять это - не испугайся, не ужаснись, не отвергни!'
Осенью рано смеркается.
Бод шёл к дому, приютившему Анну.
В этом большом доме с просторным двором, на котором с трёх сторон разместились хлева, клети, конюшя, баня, добрый погребец, в доме, стоявшем в посаде, жили под одной крышей три поколения: старики-родители, почтенный хозяин Кондрат - отменный сницер*, мастер, каких мало! - со своей хозяйкой и десять их детей.
Из десятерых двое - девочка и мальчик, - приёмыши, рано осиротевшие крестники хозяйки Марьи. Но в семье не делили детей на своих и чужих, и городские, зная, что Кондрату это не понравится, не часто вспоминали о сиротстве Ульяны и Кастуся.
Бод отметил про себя, что в доме равно мужского и женского: мальчики и девочки рождались поочерёдно. Стоило только переехать сюда Анне с двумя мелкими девчонками, как дом сразу восстановил это редкостное равновесие: три старшие дочки упорхнули из семьи, были выданы замуж за достойных мастеров.
Сейчас на скамейке возле хаты Кондрата толклись младшие.
Их сегодня покормили первыми, вдоволь напоили крепким сладким варом из долго томившихся в печи мелких груш, и хозяйка, выложив все груши в большую деревянную миску, отдала лакомство детям и выпроводила во двор, чтобы не мешали взрослым посидеть за столом в праздничный вечер. А посидеть собирались на славу: к вечере приготовили баранину. Известное дело: если пожалеть, не зарезать барана на Рождество Богородицы, то его зарежет волк. Этот праздник, приходившийся на дни сытой осени, назывался в народе Богач.
Бод, с липовым бельчиком,* полным мёда, шагнул к дверям. Янтарная капелька нарочно оставлена на крышке нового бельчика. Подойдя к двери, он подхватил капельку пальцем, незаметно мазнул по двери: "подмазал" - хотел понравиться этому дому. Переступил порог, поздоровался.
Появление его вызвало немое удивление.
Хозяйка даже мыслями разбежалась: по какому делу пришёл человек в святой вечер?
Но Анна поднялась со своего места, подошла к печи, положила руку на мазаный глиной печной бок. Старый знак, понятный. Гость пришёл к Анне, и он - желанный гость.
Хозяин не сразу нашёлся: слишком долго молчала Анна, а когда и заговаривала, то говорила странно и мысль её то и дело ускользала от слушавшего. Все оставили молодую вдову в покое, предоставив жить по своему разумению.
Второй сын Кондрата, - Иванька, - отшатнулся в угол, подальше от света лучника, чувствуя, что загорелось его лицо, запылали уши. Вежливо поздоровался с гостем и поспешил выйти на вольный ветер, охладить горячую голову.
Хозяин, думая о своём, тут же смекнул кое-что: прикинул, что Аннин заработок за золотое шитьё семье не лишний, а пятнадцатилетняя Ульяна, глядишь, через год-два запоёт замуж и нужно будет собрать и этой девке приданое....
Почтенная хозяйка словно в первый раз увидела широкоплечего бортника, который не стар и крепок: тридцати годов, не больше. Подумала: эх, заберёт этот человек Анну из дома! А сердце уже успело прикипеть к тихой, странной племяннице, делившей с хозяйкой бесконечные женские хлопоты. С появлением Анны ни разу не выплеснулась из тяжких вёдер вода, ни разу не просыпалась соль, не стреляла искрами печь, не затухали без причины лучины - батюшка-домовой, видать, был доволен. А тут - налетел сокол, выхватит их молодушку, унесёт! И как-то ещё девочкам-двойняшечкам заживётся с отчимом: ишь, как лицом строг?
И пока вертелись в головах людей мысли хороводом, пока, собравшись с мыслями, стали они исполнять все положенные слова и движения житейского танца под названием встреча гостя, - Бод и красавица Анна смотрели друг другу в глаза, и время для них остановилось. Незримый мост, через который души общаются напрямую, не нуждаясь в словах, внезапно построился между ними.
- Вечер добрый, Анна! - мысленно произнёс Бод, чувствуя, что от одного взгляда на неё бешено заколотилось в груди.
- Вечер добрый, мой милый! - мысленно ответила Анна, - как стрелу пустила в неистовое мужское сердце. Её глаза изменили цвет.
Обещание! О-о-о - это обещание! О, как же он попался! А ведь было время подумать! Вот, смотри - у неё глаза как омуты. Он умеет договариваться с диким зверем, но не может противостоять этой женщине.
Растерянный чародей в смятении почувствовал, что его уносит. Он теперь ни там, не здесь: на какое-то время словно погрузился в лёгкое золотисто-сиреневое сияние - невиданное, тёплое, нежное, - исшедшее от Анны вместе с её словами. Он решил не думать, не сопротивляться, - пусть будет, что будет! И открылся, и позволил этому свету обогреть его.
Если Анна из тех, чьё тайное имя Сирена*, то вряд ли он сохранит свою волю. Но Бод наслышан - сирены никогда не обманывают, они действительно дарят то, что обещают. Не зря мужчины, зачарованные ими, выбрасывались с кораблей в море...
"Что за безумство - я же не мальчишка? Мальчишка?!" - вдруг ужаснулся он открывшейся перед ним на мгновение странице будущего, готового скоро исполниться.
Холодная испарина выступила на лбу...
Мост разрушился.
Мост разрушился с её стороны. Так быстро, что у него от неожиданности сжало в груди, стало нечем дышать, зато чары исчезли, и отрезвела голова.
Он зевнул - полегчало в груди...
Никого не удивил короткий вежливый зевок в кулак. Что в этом такого: поздний гость в хлопотах провёл весь свой день, а вот смотри ж ты - зашёл, и не с пустыми руками, расстарался - принёс знатный гостинец.
Исчезло напряжение первых минут.
(Бод подумал: надо будет иметь это в виду!)
Ему заулыбались, стали приглашать к столу.
Бод поставил подарок, полный медовый бельчик, на лаву. Соблюдая приличия, осторожно, чтобы не коснуться им двоим руками, протянул Анне узелок с леками - травами полнолуния. Люди не сводили с них глаз, а держать, - как он говорил себе, - "туманить" их мысли Бод не хотел. Загадочная, таинственная Анна была рядом. Кто знает, что из этого могло выйти?
В окружении семьи, за большим чисто выскобленным столом их посадили друг напротив друга. Но то, что происходило за столом, не могло их интересовать. Анна не поднимала глаза - боялась, что опять остановится время; и она, и этот мужчина опять окажутся лицом к лицу наедине в странной светоносной пустоте, а всё вокруг отодвинется, отступит куда-то...
Бод...
Бод старался не смотреть пристально ей меж бровей, и, расслабив взор, гладил мысленно её щёки, шею, маленькие белые руки. Уж это удовольствие он мог себе позволить, пока Анна отводила глаза.
Много раз менялась лучина в лучнике. Закончилась неспешная трапеза и закончился вежливый разговор. Кондрат был доволен гостем: и почему не знал он раньше этого человека? Эх, толковый мужик, и - сам себе голова!
Боду пришло время распрощаться и уходить. На пороге он поклонился хозяевам:
- Будьте здоровы!
Взглянул на Анну: "ТАК я приду снова!"
Анна неожиданно для себя поняла - этому человеку не нужно быть рядом, чтобы быть услышанным. Но отчего-то влажными стали её глаза. А потом сквозь пелену готовых пролиться слёз она увидела, как гость, шагнув за порог, остановился на мгновение и развернулся было назад, словно собираясь вернуться.
Это чародей, чувствуя себя рыбой, попавшейся в сети, трепыхнулся в ответ на её мысли, но вовремя сообразил: что подумают домочадцы? И шагнул в темноту за дверью.
Кондрат вышел следом открыть гостю веснички и запереть за ним, спустить собаку и справить во дворе всё, что полагалось справить к ночи.
Бод спешил домой.
Ему необходимо скорей уединиться, обдумать всё, что произошло между ним и Анной в этот день. То, что он встретит сирену, было почти невероятно - сирены редко являлись в этот мир, чтобы потом о них столетиями жили легенды. И легенды ошибались, собрав сирен на остров в Греческом море. Нет. Один раз за много-много лет рождались они в разных местах и у разных народов. Были такие земли, в которых сирен умели отличать от обычных девушек. Там их прятали в гаремы, и мир порой удивлялся, когда в память о своих возлюбленных великие цари возводили удивительные дворцы, разоряя себя и свой народ...
То, что Анна Берёзкова была сиреной, для него теперь казалось несомненным: слишком большую власть над ним обрела эта женщина! Но что-то у него не сходилось. Два года, или около того, прошло, как Анна вернулась в Речицу. И он, Бод, - самый многообещающий ученик двух самых могущественных храмов, он, посвящённый чаровником-мельником в секреты древнего волшебства, - принимал Анну за простую горожанку?
И Анна ждала Бода, чтобы обрушить на него колдовство сирены?
Да половина мужчин города должны были перебить друг друга, пока чаровница не досталась бы одному - только это способно обезвредить её власть над ними! Или же Анна - не истинная, не прирождённая сирена? А что за видение пронеслось перед тем, как она так резко, болезненно разрушила мост, по которому летели навстречу друг другу их мысли? Что за парень утонет в холодном Днепре с её именем на устах?
Бод скрипнул зубами - откуда эта игла под сердцем?
"Чародей - да ты влюблён?
Не заблуждайся, не сбейся с пути, чародей! Разве любовь к женщине имеет смысл и ценность для тебя?" - спрашивал он, копаясь в собственной душе.
"А если это так? А если - да? И нет, и не будет другого ответа!" - неожиданно отозвалось внутри.
Он умудрился заболеть, и не хочет становиться здоровым.
Ах, Анна, Анна!
Видеть её - мука, и не видеть - ещё большая мука!
...Завтра надо готовить к зиме пчелиные семьи. Да, завтра он выбросит из головы странные мысли и займётся делом...
...И вот ещё что не даёт ему покоя: Анна испугалась - чего? Она разрушила мост... Почему? Не хотела, чтобы открылось грядущее, или...
Бод опустил веки: внезапный страх, как в тот миг, когда смотрели они друг на друга, повторился. "Анна открылась навстречу мне, а я, - это я-то! - испугался. Чёрным сомнением ударил!" - Бод впервые в жизни обругал себя. "Оттого и отгородилась! Если она простая женщина, то сейчас плохо ей - страхи, как и тёмные мысли, подобны стрелам разящим".
Бод уронил на ногу горячую жаровню и охнул от боли:
- Я сбился с пути и разум мой затуманился!
Он готовился, творя особые заклинания, потоптаться по угольям босыми ногами, очиститься от разрывавших его противоречивых страстей.
...Угли рассыпались, Бод понял, что не до заклинаний ему сейчас.
...Сон не идёт к нему.
Сердце просит сейчас же проверить: услышит ли его Анна? Нет, не рядом они, нет, не глядят в глаза друг другу, но знает Бод - научен, что делать, как послать птицу-мысль. Человек услышит его, но ответить чародею сможет лишь чародей. Если Анна откликнется, то ему надо спасаться - сирена сделает его своим рабом. Если же нет?
Бод зажёг не лучину - восковую свечу: и, обнеся себя по кругу свечой, оставил пламя гореть. Сел, подогнув ноги, сильно выпрямившись в спине, положил обе руки на развёрнутые колени, ладонями вверх, и произнёс, мысленно рисуя Анну: "Голубка, Анна, будь спокойна. Анна, Анна, Анна..."
Она не отозвалась. Но ответом стала золотисто-сиреневая волна: окружила, обласкала и отхлынула. Осталась гореть ровным высоким пламенем одинокая свеча, только чародею показалось, что холодной пустыней стал его дом. И жгучее желание, необходимость видеть Анну перечеркнуло все другие мысли.
Бод решился на самое тёмное колдовство, которое никогда бы не стал делать в другое время и для другого человека. Оно - тяжкое, мрачное, подвергает тело опасностям, предусмотреть которые нет никакой возможности. Оно не стоит того, чтобы тратить на него жизненную силу. К тому же Бод много лет назад по зову сердца принял греческий закон*, и осуждал древнюю, слишком древнюю эту магию, уравнивавшую человека и дикого зверя. А что до остального, подвластного ему, - как ни странно, он не видел никаких противоречий, в том, что он, - христианин, - честным трудом кормится на этой земле, да ещё помогает людям, пользуясь собственными неслыханными знаниями и способностями. И чародей до сих пор не сделал людям ничего плохого, не нарушил привычного течения их жизни, не испугал, а ведь это было нелегко. Уж он-то знает, как порой трудно действовать в окружении сонма условностей, запретов и предрассудков...
...Бод достал нож.
Странная, плотная, как будто осязаемая темнота неслышно расползлась в доме и облекла собой человеческое тело. И в этой плотной, вязкой темноте, мешающей движениям, тело забилось, страдая тысячей болей. Человек не видел, не мог знать, что колдовская тьма, вызванная им же самим, не покрывает обожженную угольями ногу...
...Он обернулся чёрным котом.
Всё восстало в нём против этого противоестественного действа: и тело, и
разум, и душа. Но жили, оказывается, дремавшие до поры до времени звери - страсти, теперь грызущие его изнутри, лишая покоя и рассудка. И это они требовали, и не находили выхода, и победили, подчинили себе его.
"Ах, Анна, Анна! Не только я виноват, что мой демон вышел на свободу! Сильна ты, Анна, хоть и не знаешь, наверное, сама, как велика твоя сила!" - Впервые после долгих лет покоя и душевного равновесия Бод чувствовал себя несчастным, а это был очень, очень плохой знак...