О том, что сон мне особо не нужен, я умолчала.
Наверное, Командор, живя на Острове, тоже очень мало спал. Наверное, поэтому он успевал очень много. Наверное, он не понимал, почему его подопечные не способны обходиться без сна…
А у меня сон просто вошел в дурную привычку, от которой сейчас, начиная в прямом смысле новую жизнь, самое время избавиться. Усыпив Митю и Марину, я уходила лазать по скалам и плавать в ледяном неприветливом море — такая физическая нагрузка была идеальной для истощенных мышц — а потом погружалась в учебники, чтобы рассчитаться со школой за полтора учебных года и забыть о ней насовсем.
Регулярно отдыхающая, Марина оказалась разумной и веселой девушкой, и в наш с мамой маленький мир она вписалась великолепно. Это было время тихого счастья.
Однако же я должна была поставить его под угрозу.
Как-то вечером мы все на кухне готовили ужин, и даже Митя был с нами — лежал, обложенный пеленками, на столе и ловил мамин локон. Глядя на него, Марина вдруг сказала:
— А вот бы он был не один… Мне, если честно, так хотелось двойню. Мальчика и девочку.
Мама, чистившая в этот момент рыбу, стоя к нам спиной, довольно рассмеялась, а я решила, что подходящий момент настал и возразила грубоватым тоном самоуверенного подростка:
— Для девочки ты папу неправильно выбрала. В этой семье дочки не родятся.
— Почему? — естественно, удивилась Марина. — А ты?
— А я не родная, — легко, как давно известный и обыденный факт, сообщила я. — Меня мама удочерила.
Мамина спина замерла, словно закаменела, хотя руки продолжали водить ножом по рыбе. Марина опустила глаза и погрустнела. Ну, вот сейчас я и увижу типичную реакцию общества на приемышей.
Не увидела. Немного помолчав, Марина тихо сказала:
— Надо же. Я тоже удочеренная…
И мы совершенно одинаковым испытующим взглядом посмотрели друг на друга. А потом рассмеялись с облегчением, словно у обеих с плеч свалился не тяжелый, но надоевший груз тайны. Марину прорвало. Она рассказала, что попала в семью из детского дома в солидном пятилетнем возрасте и долго, до самого переезда в другой район большого города, ощущала на себе унизительное какое-то внимание, нескромные шепотки на тему: «Ничего-ничего, очень скоро они увидят, во что вляпались. У детдомовки кто родители? Алкаши, бездельники — и она такой станет! Еще взвоют» Всё это здорово испортило ей детство. Она ненавидела уверенную сытую глупость тех, кто так говорил, и мечтала, чтобы их довольные морды вытянулись от стыда и удивления, поэтому спокойно ей не жилось никогда. Она изо всех сил училась в двух школах, обычной и музыкальной, чрезмерно занималась каким-то спортом, взяла на себя половину домашней работы и душила свои детские мечты о красивых игрушках, стесняясь о чем-либо попросить. И постоянно считала себя «плохим ребенком», все равно что «бракованным товаром». Новые родители ею гордились, хотя не понимали, чего ей стоили ее достижения. Однажды в школе одноклассницы попытались спровоцировать ее взять чужие деньги, и, когда это не получилось, инсценировали кражу — просто «чтобы все увидели, какая она на самом деле» — и у нее случился жестокий нервный срыв. Тогда родители и решили сменить район, тем более, что переезжать новая мама любила. Это отчасти помогло, но Марина все равно была уверена, что пока она приемыш — она «плохая». В Ваньку, выпускника академии, собирающегося после ее окончания уехать далеко и навсегда, она влюбилась семнадцати лет от роду, так, словно он был единственным мужчиной на Земле, способным освободить ее из темницы. Темницы собственного комплекса неполноценности. Устоять перед таким отчаянным обожанием он не смог.
Об этом Марина рассказала уже со смехом, такой неподражаемой самоиронией, что мама перестала украдкой утирать ресницы, и у меня создалось впечатление счастливого конца, увенчавшего жестокую сказку. Ей очень нужно было кому-нибудь высказаться. А я решила, что своим опытом поделюсь с ней потом, наедине.
Когда Марина ушла купать Митю, мама села за стол напротив меня. Я сделала дурашливо-виноватое лицо, ожидая, что будет.
— Давно ты знаешь? — спросила она.
— Нет. Недавно просто впала в такое состояние, в котором вспомнила все с момента своего… появления. Как попала в больницу, как увидела там тебя… даже теток из отдела опеки и суд вспомнила.
Мама кивнула, видимо, решив, что «состояние» было вызвано «тропической лихорадкой».
— У меня никогда не было повода сомневаться в том, что ты — моя мама, — добавила я.
На ее губах появилась растерянная улыбка.
— И… как ты к этому относишься? — наконец, спросила она.
На миг все слова вылетели у меня из головы. Разве она не видит?
— Как к самому большому везению в жизни, — все же честно ответила я.
Мама молчала. Мое новое сердце не среагировало на адреналин и продолжало биться тихо, но лоб покрылся испариной.
А она? Как она сама теперь относится к своему давнишнему порыву?
Посудомоечная машина остановилась, холодильник замолчал, и на кухне воцарилась абсолютная тишина. Если бы я захотела прислушаться, чтобы потренировать слух Перворожденной, я бы, конечно, различила очень много звуков, но мне была дорога эта тишина — тишина, в которой мама думала обо мне.
— Знаешь, — вдруг сказала она. — Я долго не могла отделаться от чувства вины перед тобой. Я ведь бессовестно присвоила себе сокровище, которому кто-нибудь другой, возможно, дал бы гораздо больше заботы и любви. Ты знаешь, я ведь поступила так не из жалости, а от жадности… Я видела, что ты — чудо, и не понимала, почему этого не видят остальные. Я просто очень хотела, чтобы ты была у меня. Обладать чудом.
Ни в новой жизни, ни в прежней я не была настолько счастлива. Знать, что мама ни на секунду не пожалела о том, что удочерила меня, было даже круче, чем знать о своей принадлежности к исключительной расе. Может быть, я не погибла бы без ее опеки, но такой, какая сейчас, я стала благодаря ей. Ее любовь и нежность — часть моей сущности, которую даже смерти оказалось не под силу уничтожить.
— А мальчики? Знают? — встрепенулась она.
Я помотала головой.
— Не было возможности рассказать. Но это нужно, правда?
Мама немного подумала.
— Как хочешь.
— Хочу. Я уже знаю, тайну хранить больше не нужно. Обманывать их дальше — неправильно. В их-то жизни я на птичьих правах, они меня в нее не звали. И даже находиться в этом доме — доме чужого мне человека — я не должна.
Мама вздрогнула.
— За отца не волнуйся. Он не принял тебя только формально…
— Формально — это очень много! — не удержавшись, перебила я. — Как бы он не был со мной связан, эта связь не защищается законом ни от кого! Его мать может выгнать меня отсюда, и, если бы с тобой хоть что-то случилось, я бы угодила в детский дом. Это мелочно звучит…
— Ну что ты такое говоришь! — запротестовала мама с не очень уверенным возмущением. — Он бы тебя не бросил…
Потом глубоко вздохнула и призналась:
— Но в остальном ты права. И, если честно, я всегда на него за это обижалась. Я не желала, чтобы тебе хоть за что-то пришлось его благодарить, раз он не захотел сделать самое главное.
Я опять вспомнила эпизод в магазине детской одежды, когда она не позволила ему оплатить выбранное мной платье, и кивнула. Я не должна обижаться, ведь он не обязан был меня удочерять, и у него была причина: по родовым убеждениям, дочь он считал позором, — но мама усыновила его детей (всех!) а я как-то раз спасла жизнь одному из них, и если это не равноценно — что тогда вообще имеет цену?
И он прав, и мы с мамой тоже. Я не скажу ей сейчас, что, вновь покинув этот дом, я уже не захочу сюда вернуться. Это последнее наше время вместе, когда мы живем, как одна семья, мать и дочь. В следующий раз я просто приду к ней в гости. Когда ее мужа не будет дома.
— Ваньке пусть он сам скажет, — устало вырвалось у меня. — А с остальными я поговорю, когда выдастся подходящий момент.
IV
После Нового года, едва я сдала последний перед выпуском экзамен и прибавила последний запланированный сантиметр, приехал Тим.
Войдя в дом, он вежливо поздоровался с мамой и Мариной, а потом в три шага пересек прихожую и крепко обнял меня, чего прежде с ним не случалось. На пороге остановились братья.
Обняв его в ответ, я заметила, что слишком сильно стесняться своего роста мне не придется — Тим за год вытянулся сантиметров на пятнадцать, а ведь он и раньше был выше среднего. Наверное, так вымахало большинство островитян, и мое преображение в глаза не бросится.
— Мы соскучились, — сказал он.
— Я тоже, — искренне ответила я. И, чтобы мама не перепутала его с кем-то другим, представила: — Мама, Марина, это Тим. Он у нас капитан.
Тим отпустил меня и лучезарно улыбнулся.
— Командор приказал два месяца тебя не беспокоить, и, поверь, эти два месяца многим дорого обошлись.
— Ты ее забираешь? — грустно спросила мама, силясь ответно улыбнуться. Тим, главную суть которого она мгновенно поняла, уже стал ей близок.
— Меняю на четверых сильных и здоровых парней, — в шутку возразил он.
— Неравноценная замена! — капризно заявила Марина.
Она не скрывала досады.
— Ну вот еще! — сориентировался Алёшка. — Ты же не знаешь, какие из нас воспитатели маленьких детей!
— Догадываюсь! — Марина разревелась. — Митю не надо воспитывать!
— Ладно, не будем, — примирительно пообещал Димка. — Всё, как скажешь. И подгузники поменяем, и убаюкаем, и с ложечки покормим. Только не кричи.
Марина остолбенела, уставившись на новую родню широко распахнутыми глазами. Конечно — ведь в ее представления о подростках они вряд ли вписывались.
А я — действительно по ним соскучилась.
…Но теперь мне что-то мешало просто сказать им об этом.
2. Пришельцы
I
На «Мистификаторе» я оказалась единственным пассажиром. Ребят разбирало любопытство, но они молчали, занимаясь своими делами, пока я, как губка, в одиночестве впитывала соленый влажный воздух Индийского океана.
Мне так долго не хватало этого огромного сине-голубого пространства, наполненного солнечным светом, ветром и брызгами, и я так по нему скучала…
Неужели Командор не скучает? В эмоциях он более дисциплинирован, чем я, и глупо испытывать какое-либо неудобство, в том числе тоску или ностальгию, не будет. Если ему понадобится почувствовать горячее покалывание брызг на коже — он просто вызовет из памяти это ощущение и так удовлетворится. Но только ностальгия — это не про него. Ему не нужно пережитое, он стремится ко всему, еще не изведанному.
О Командоре я научилась думать осторожно, не называя так и не вспоминая лица, чтобы он случайно не получил от меня «привет» или не подслушал тайное. Я знала, что он хочет общаться часто, и для этого постоянно «держит связь», но сама такой потребности не испытывала, хотя и чувствовала к нему то, что сама назвала обожанием. Я боялась слишком сблизиться с ним и разучиться жить в одиночку.
Привычка это или гордость? Мои Старшие искренне хотели многим со мной поделиться, и им есть чему меня научить, но, судя по тому, с каким подозрительным даже уважением они отнеслись к отказу от их помощи, сама я могла научиться большему. Либо другому. И это важно.
Я посмотрела на солнце. В детстве мама говорила, что на него нельзя смотреть — от этого заболят глаза. Конечно, тогда же я попробовала посмотреть, и, конечно, глаза заболели. Я ведь во всем верила маме и автоматически, не отдавая себе в этом отчет, испытывала предсказанные ею последствия. Но теперь оказалось, что мои глаза совсем по-другому устроены, и их возможности должны быть гораздо обширнее.
Так, на солнце я могу смотреть без боли, но толку от этого ноль. Вижу маленький яркий диск, и всё.
А если «всмотреться»? Но не так, как я всматриваюсь в предметы, чтобы видеть сквозь них, а как-нибудь иначе? Командор суживает зрачки в горизонтальные щели — так я тоже попробую, но пока возьму пример с кошек: сужу в вертикальные. Небольшое усилие, концентрация внимания на радужных оболочках и мысленное сжимание их по «бокам»…
Ого! Небо стало темным, а солнце — красно-фиолетовым с отчетливой желтой короной из красивых петлевидных струй-всполохов. Ух ты!
Наверное, я могу различать цвета, которые люди не видят. Наверное, я их всегда различала, только не понимала этого.
Ночью я решила продолжить опыты и попытаться рассмотреть звезды, но правильно настроить глаза мне долго не удавалось. Потом, случайно, я абсолютно расслабила глазные мышцы и перенесла внимание в центр собственной головы…
Звездное небо перестало быть темным. Оно расцветилось дымками и сгустками, из которых повыныривали невидимые прежде светила, оно даже зашевелилось! Космос вообще, ни в одной точке, не был черным!
Попробую-ка расслышать звуки!
— Ты не замерзла? — раздалось в этот момент у самого уха.
Это был Виктор. Я вовремя одернула себя, чтобы вернуть глазам нормальный вид и не посмотреть на него неизвестно чем. Бак, на котором я устроилась, слишком хорошо освещался, и Виктор мог бы заметить.
— Нет, на мне теплая одежда, — ответила я.
Я, действительно, надела подарок Командора, который оказался очень удобным и мог сойти за терморегулирующий костюм.
— Ты словно на курорте побывала, — сказал Виктор, излучая доброжелательность и несильное смущение. — Такая красивая…
Ой. Такое мне сказали впервые в жизни. Правда, что ли? Может, Белый в рационализаторском порыве вставил мне в лоб невидимый обаеватель… обаёвыватель?
— Не хочешь изменить привычкам и появляться в форте чаще? У нас теперь бывают интересные гости.
— А Королева? — тут же спросила я.
Это было действительно важно. Она боялась присутствия на Острове Командора, как он считал — из-за его конфронтации с богами, но что, если я тоже — персона нон грата? По чьему велению меня забрал из дома «Мистификатор»?
— Виктор, смени Стаса! — донеслось из темноты, и на бак поднялся Тим.
Виктор, позволив себе лишь намек на кривую ухмылку, ушел.
— Королева вернулась? — повторила я свой важный вопрос.
Тим остановился рядом и оперся о фальшборт.
— Да, через месяц после отлета Командора, — ответил он, опустив глаза. — Нетрудно вообразить, что было с Германом.
Так, он знает про историю с роком… У меня внутри образовался противный комок, но, пересилив себя, я уточнила:
— Разве Командор не скрыл от него свой отлет?
— Скрыл, — кивнул Тим. — Заслал его подальше и поглубже. Потом Королева морочила, сколько смогла, но он ведь слишком умный… Ты исчезла.
Он замолчал и перевел взгляд на тьму. Я почувствовала исходящую от него легкую неприязнь. При том, что Тим относился ко мне в действительности очень хорошо, это означало, что он считает меня в чем-то виноватой. И что же я невольно натворила? До Германа дошло — раз он никак не умирает, хотя Командор покинул Землю, значит, мне удалось-таки избавить его от рока, и он распереживался? Ах, да, по словам соседки, меня летом искал очень обеспокоенный мальчик.
И почему мне его совсем не жаль?
— У тебя серьезно не было возможности дать нам знать, где ты? — мягко-обвиняющим тоном завершил паузу Тим.
Конечно, я не должна была ни перед кем отчитываться (по крайней мере, пока прямо не потребуют отчет), и тон Тима копировал тон взрослого, выговаривающего без спросу ушедшему из дома ребенку: «Конечно, мы за тебя волновались, ты должна об этом подумать».
— Не было, — честно ответила я.
И хватит. Врать не хотелось, а рассказывать правду — выше моих сил. Пусть они все будут хуже ко мне относиться, чем я навсегда их потеряю.
— Верю, — сразу отозвался Тим.
Они с Денисом были друзьями. Он не мог не выпытать у Даниила Егоровича информацию о состоянии Дениса, а от этого уже можно было прийти к определенным заключениям — хотя бы, что мы испытали нечто жуткое. Конечно, про отца Тим не упомянул:
— По интонации Капитана-Командора, когда он осенью переспросил, действительно ли тебя уже год никто не видел, стало ясно: дело крайне плохо.