Дело само собой и решилось; Фаркат-то наш бо-о-ольшой мастер был всякие каверзы заковыристые придумывать.
Белокурая Ката влажно постанывала под красавцем Мерейю.
— А перстенек-то принес? — вдруг трезво спросила она, с силой отпихивая любовничка.
— Потом-потом, любая моя! Давай… вот же не снимается с тебя эта штука, что твоя броня! — Тот, совсем разум порастеряв от похоти, одной рукой по высокой груди развратницы зашарил, другой все никак среди десятка, что ли, юбок к желанной срамной щелке подобраться не мог, а сам-то уже затвердел, и мок как пёсий кол! — Да помоги ж ты мне, сук... Милая! Эки тряпки навертела. — И в запале потом исходил, аж губы кусал свои в кровь. — Да на — бери цацку, только помоги мне. Ножки-то подними-и-и!..
— Ну, надобен тебе этот — рвота кобелиная? — Ката Бона ткнула носком сапога валяющегося на полу сарая сомлевшего Хедике. — Подумай еще раз.
— Надобен, вижу, что беру. Спасибо тебе, Катка, удружила! Я уж думала, так в девках и помру. Мамаша моя молодчика живо к делу приставит, да и мне постель не стылая… А ты ступай, я пристава сама впущу, он нам свояк. Ждет со свидетелем, поди, померзли, бедные. Так и поженит нас Тудо быстренько. — Лутта оттащила от двери бессознательное тело. — Только в воровстве не обвиняй, прости ему камни покраденные! Тогда совсем уж… — она тихонько захихикала в рукав, — супружнику моему хорошенькому жизни не будет; и так старый Хрутко сына точно за позор из дому погонит.
— Ладно, как хочешь. Бери, да в рог скрути! Я на обратном пути проверю, коли не кроток будет, то... — сказала госпожа Вимник и спрятала на своей плоской груди золотое кольцо с красным кабошоном.
Лутка пухлые губы обтерла, тощую подружку облабызала и лаз открыла, чтобы та смогла незамеченной в жилое проскользнуть через черный вход.
— Мессир! — Уорсс находился в смешанных чувствах. — Как мне отплатить вам за спасенную честь моей семьи? — Он встал из-за стола и отсалютовал лонам оловянным кубком. Хотя думал не столько о возможном несчастии Гиты в насильном, неравном замужестве с, как выяснилось, нечестивым гулящим купцом, сколько о потерянном выкупе, что мог бы значительно поправить дела его поместья.
— Прекрасное у вас вино, Веннеп. — Рыцари принимали лойда, его супругу и двух старших дочерей у себя в комнатах. Неприятное событие прошлой ночи всколыхнуло весь Захрут, и теперь, пока шум от скандала еще не улегся, господа коротали время в закрытой, как крепость в осаду, гостинице. — Пусть квирсты сами решают свои дела. А касательно ваших… м… финансовых неурядков…
— Наша дочь просто счастлива, сэйр! — Лойда Долминна, стрельнула в мужа убийственным взглядом. — А на проклятые деньги плевать! — И смиренно опустила взор.
— Да, сударыня. Так удачно, что о вашем приезде никто в городе не знает. Орден вам поможет. Золотом. — Гийом Гайярский куртуазно поклонился госпоже Веннеп. — Отобедайте с нами? — спросил негромко и трезво. Однако смотрел он не на мать, а на прелестно закрасневшуюся Гиту. — Надо отметить ваше освобождение от нежеланных уз.
— Я благодарна, господа рыцари, — прожурчал нежным ручейком голосок девушки. — Особенно вам, сэйр Ольхормер.
Фаркат кивнул:
— Велю подавать! — И степенно встал с лавки, но, отойдя за дверной полог, фыркнул и показал язык зло поглядевшему на него Гийому.
(1) — промытые в немощеной дороге глинистые ловушки, наполняемые паводковой водой или дождем
(2) — пристройка на сваях, соединенная с основным домом подвесным коридором
========== Мать месм ==========
С чего ни возьмёшься за рассказ — а всё на три части не разорвешься, это как кусать от сладкой треугольной пурны (1) — где-то да сок из начинки потечет! Поэтому вам, мои любезные, придется этак поскакать вослед моему повествованию, ибо некоторые события происходили одновременно… Ух, и не выберешь, о котором наперед рассказать!
Итак, вернемся на Юг в волшебную обитель, куда прибыл Брай вместе с Дарнейлой, дитем её и воинством; оно и приятней, потому что там весна была уже в самом разгаре.
— Садись, поешь с дороги, какая ты миленькая и… молоденькая! — сказала вошедшей девушке мать Анарда, отворачиваясь от окна. Ее нестарое красивое лицо, однако, зримо несло в своих чертах печать лет, а может быть, и столетий.
— Благодарю, государыня, — тихо ответила Дарнейла, кланяясь, и осмотрелась: комната, залитая утренним светом, была велика и богато обставлена, но чем-то напоминала келью. Хотя теплый ветерок играл вышитыми занавесками, на полированных плитах пола скакали солнечные зайчики, но шелковые гобелены на стенах казались неуместно мрачными, изображая сражения и непонятные зловещие процессии. Даже прекрасная резная мебель темного дуба выглядела слишком массивной и холодной.
— Не лихо ли было в пути? Рассказывай. — Великая месма сама прежде села к столу, подавая пример гостье. — А где же дитя твое, дитя? — Она, ласково улыбаясь, подала той рубином блеснувший бокал и отпила от своего.
— Дороги спокойны. И охрана моя была надежна... То есть ваши воины, госпожа… — обмолвилась Дарнейла и засмущалась. — А дочка моя с отрядом. Я не знала, что надо принести ее с собой в покои.
— Но это хорошо. — Как будто и не слушая, кивнула настоятельница. — Ты кушай-кушай. Пусть девочка… Как звать малышку?
— Имнея Целата, — успокоилась Килла. Да видать рано!
— Вот и славно. Хорошее имя. Теперь будет расти маленькая месма в обители, как и положено. А ты еще… Жаль рано Оренна отошла, не выполнила долг — не обучила. Но силу чувствую в тебе я небывалую!
— Да как же! — охнула, не утерпев, молодая мать. И уронила на пол звонко тренькнувшую золотую двузубую вилку. — Нет! Я думала, представиться, а на долгий постой не собиралась… Госпожа! Там же у меня люди, хозяйство… И как же мне с дочкой разлучиться?!
— О! Ты многого не знаешь… — Анарда Никтогия не хмурилась и даже не сердилась на пылкую, непочтительную деревенскую… глупышку.
— Матушка, позволите? — В комнату, сразу показавшеюся Дарнейле темной и тесной, вошла, скатывая рукава на красные ручищи, высокая толстенная бабеха (иначе и не назовешь!), одетая в серую юбку и меховую опаху. — С новой преемницей в порядке, осот-то (2). Дар есть. Здоровьичко хорошее, голосиста така девица! Ух! Благословение бы наложить пора. Изволите сами?
— Зира. — Настоятельница махнула той из-за стола. — Мы не закончили еще. Поди пока. Да не врывайся как смерч… невежа.
— Чего уж тута! — похожая на медведицу месма ничуть не смутилась. — Усе сестры собрались, а времечко ужо к утренней трапезе подходит.
— Выйди, — приказала шумной толстухе Никтогия Оломей и чуть заметно поморщилась. Затем, обращаясь к Дарнейле, сказала:
— Да что ж ты побледнела, глупышка? Никто ни тебя, ни девочку не обидит! Напротив, богатыми дарами наградим. Мы дочерей своих любим. И если хочешь, ну возвращайся в свой Гейсарней, только поучись немного.
— Да, Повелительница. — И правда побледневшая Дарнейла руки, сведенные от страху на коленях, чуть разжала. — Я вам верю. — И, вдруг осмелев, сама от себя не ожидая, спросила: — А пошто сыновей отдаете? Не любите?
Оломейская владычица поднялась. И видно стало, как она стара и даже немощна, ибо задрожали жилы на тонкой шее и плечи расправились неровной дугой. И голос ее был глух:
— Не все тебе успела сказать старая пропойца Герна… Пусть грехи ее Модена омоет. Так слушай: мужчин мы пользуем только однажды, Килла… Как мужей. И всегда без любви чад наших зачинаем — таков закон!
Дарнейла охнула, и почти забытое действо в лесу вспомнилось. Удивилась она, что боли почему-то виденье не принесло, а только тревогу, которая дрожью отозвалась в животе:
— Да за что же так? Да обоим так… распутство! Без любви, и позор! Ой, простите, простите! — Она вскочила, чуть тарелку на себя не опрокинула, дорогую, узорного стекла.
— И так можно, нам стыда не бывает в том. Когда месма, девочка, выбирает отца своему ребенку — ей всякий путь разрешен, хоть любого от жены законной увести, хоть монарха взять!
— А мальчики, младенцы коли родятся? Вины же на них нет? — Килла почти закричала, хоть и понимала, что нельзя, недолжно так с Повелительницей говорить. Но горло слезами сжимало: — Вот беда-то!.. — И зажала рот ладонями.
— Вот и отсылаем, чтобы не знать. Недостойны юноши нашей силы. Хоть и невинны рождаются. Пойдем, — сказала Мать Обители Дум и тут вдруг, сведя брови, как в душу бедной Дарнейлле страшными белыми глазами глянула:
— А твой же делатель… Насильно тебя взял?
— Нет, нет… по нраву мне пришелся… Тогда, — месмочка отчего-то разом успокоилась. — Пусть его, ненавидеть не хочу…
— Ты так говоришь, будто он… Что, он жив еще? — сипло, но гулко, будто воздух из ее груди без помех выходил, как из пустого чана, проговорила Анарда Никтогия. — Брая! — приказала она громко. — Квод свежий снарядить за час. Говори имя, госпожа Гейсарней, имя его как?!
(1) — Говорил уже, булки такие вкусные, из сладкого теста, толстенные, да пряные.
(2) — Вот так-то (простореч.)
========== Встреча в пути ==========
Фаркат, по поводу смрадного духу от шести… нетрезвых рыцарей прикорнувший на лавке у настежь открытого окна, вздрогнул и проснулся от оглушительного раската грома — как будто в самом деле ожил великан Астар и рубанул медным кулачищем по щиту небес.
— Вот и пропустили переделок (1), — не особо таясь, прошептал он, однако, себе под нос. — Всё «погодим, да погодим», — передразнил храпящих товарищей. — То погоды, видишь ли, стоят хорошие, то жамка сладкая да девки пухлые… Проворонили времечко! Все перевалы теперь селевыми речками пойдут. Эх, не стоило обоза с севера ждать!
Эт, милы люди, я со второго краю к событиям в нашей истории подхожу, коли не поняли… Короче, выехать-то выехали, уже, считай, третью седьмицу как, да застряли наши путешественники совсем недалече от Захрута в предгорной деревеньке Забеня. Места там были опасные, не только народец лихой на окраине квитарстского баронства озорничал, но особо погода непостоянная случалась — за осьмушку тени могло и снегом завалить или на открытом планте (2), как на сковородке, изжарить незадачливого путника.
Разозлился, короче, Бон… Иржика в походной качке проверил и вышел в стойло животинок, если потребуется, утишить: не весь их отряд на боевых конях ехал, были еще простые вьючные, которые возок и багаж тащили, и для забавы госпоже купленные лошадки мирные, да низенькие осляты, пять штучек… Ну просто за симпатию брали. Пузы их белые, да ноги с очесами, уж очень смешные, Коту понравились… И уши косматые!
Лило во дворе — что твой потоп! Фаркат, утопая в мигом раскисшей грязищи, мелкими перебежками доскакал до конюшни. Только внутрь попялся, а дверь вроде как изнутри кто припер. Но наш парень настырный был, плечом приналег, да так, полотнище чуть с петель не своротя, на застеленный соломой пол с разгону и свалился.
— Что тут чумные сиде мешков каких-то у входа понавесили?! Дурни! — потирая побитые колени, Бон было всерьез разошелся на бестолковую гостиничную прислугу, уж больно задержка его досадовала. Но когда дверной проем осветился молнией, так и остался на боку лежать — прямо на дверной балке, на короткой веревке покачивался… повешенный!
— Здрасьте вам, трупень! — Фаркат покойников не боялся, но… брезговал. — Сейчас всю скотину выпугает, да дрянью из нутра своего негожего чистые подстилки зальет, когда кишка-то расслабится. — Размышляя так, он поднялся и попнулся было к голенищу сапога за ножом: «А может, и не снимать, вдруг не самоубился молодчик, а злодеяние тут случи…» — Да не додумал — громом так жахнуло, что уши заложило и тут же пучком молний всё окрест добела заслепило.
Бона чуть снова на пол не опрокинуло. Животные в стойлах волновались и шумели. Да что тут поделаешь, и не до них стало.
— Ого! Разбуянилась небесная стая! Играют боги, не иначе — стрелы мечут! — сказал, криво улыбнувшись, бесстрашный рыцарь Ольхольмерский в кромешную водяную стену и, прислонившись к загородке, глянул на мертвеца.
И тут висельник… дернулся! То ли судорога последняя по телу грешному прошла, то ли прямо в него молнией попало. Фаркат сам не знал, зачем, но рванул навстречу — подумал под ноги тому колено подставить, но нет, в прыжке веревку вмиг ножом чиркнул, и принял показавшееся просто тяжеленным тело на грудь.
Так вместе в денник и завалились…
— Ах ты ж, гадость какая! — выползая из-под мерзко пахнущего мужского тела, истинно котом шипел Фаркат. — Откуда ты, тварь, тут взялся? Тут фарронов сто (3) от ваших мест…
Полумертвый Хедике Мерейю так и лежал, хрипя, но не шевелясь. Бон заметил, что из-под его закрытых век текли слезы. Он наконец-то смог встать и от досады несильно пихнул подонка носком сапога:
— Либо ты мои последние слова позабыл, кобелина?
— Х-р-р-р. — Тот покачал головой из стороны в сторону — говорить-то не мог…
— А теперь слушай меня, красавец-удалец, насильник-убивец. — Фаркат безбоязненно спустился в подвал (наверху лестницы стоял, поигрывая мечом, Гийом Гайярский) и присел на корточки рядом с лежащим на мешке с рожью Мерейю. Одет тот был в дорогой камзол, да незашнурованный и без пояса. Волоса нечесаны, и рукава камизы несвежие… Видать, в чём из отцовского дому гнали, в том и остался.
— Да. — Дернулся Хедике, оперся на стенку, взгляда не поднял.
— Хочу, чтоб ты понял — это малая вира тебе за мертвую девочку, что в лесу воксхоллском оставил. Пусть она тебе, гаду, вечно снится!..
Мерейю, казалось, и не дышал, пытался телом своим видным да статным в незаметный комок сжаться и даже, вроде, действительно уменьшился рядом с совсем некрупным Боном.
— Тьфу… — Фаркату стало вовсе досадливо. — Тварь трусливая! Пока в Захруте сидишь — живи… С Луткой, если не прогонит. А Барата тоже ты убил?
— Нет, клянусь! — Мерейю даже осмелел, в глаза своему непонятному мстителю глянул, головой затряс. — Страшное что-то забрало… темное.
— А, значит, видел. — Фаркат хмыкнул. — Это я был… Бу! — Потом посерьезнел и сказал, ставя ногу на первую ступеньку лестницы и вынимая из скобы принесенный с собой факел: — Помни, перстенек-то у меня, забалуешь — я в камне увижу…
— Выходит, забыл! Сбежать вздумал! Не впрок тебе пошел урок… Зло, оно такое — живучее… — Бон вдруг почувствовал, что как-то тиско ему и гадко сделалось, уйти сильно захотелось. Такова природа человека… и всё, что задумал, что лелеял тайно, показалось такой насмешкой, делом ненужным… далеким.
Совсем уж собрался махнуть Гиойму, как через плечо только промельк движения Мерейиного не зрением, даже, а, вроде, затылком, что ли, ухватил — тот, беззвучно шевеля губами, пальцем показывал себе на шею. И в свете ударившей молнии Фаркат Бон увидел, как там, поверх лохмотьев разорванной веревкой кожи, серпом блеснул рабский ошейник…
(1)— переделок — межпогодье, циклон.
(2)— плоскогорье
(3)— мера длины, расстояние приблизительно равное 100 км.
========== Отъезд ==========
— Вот что-то в этой грозе неправильное есть… — Зула, тащившего в дом по расквасившейся жирной земле тяжелое бессознательное тело, слегка морозило от похмелья.
— Давай, башку ему о дверь не раскрои. — Фаркат, чтобы не мешаться, хмуро шел рядом. — Да, уезжать нам надо, печенкой чую! — согласился он.
Однако, что делать со спасенным негодяем, решить никак не мог, поэтому, сдав того на попечение опытных в лечении ран и увечий воинов, сам отправился в птичник. Там, в тепле и сытном запахе сонных кур, выдув несколько свежих, прямо из-под несушек, яиц, Бон крепко задумался, уже не обращая внимания на стучащий по крыше дождь…
На утре ненастье, вроде, притихло — так, побрызгивало временами, но хмурое небо было укутано плотными перинами туч, беременными новыми ливнями.