Мерлин, Грейнджер собиралась обвести вокруг пальца самого Люциуса Малфоя!
Им обоим хотелось, чтобы эта дорога длилась бесконечно, чтобы время тянулось, как тогда, на дежурстве. Каждый шаг приближал Драко к отцу, а Гермиону — к смертельному врагу.
Вот он, стоит спиной, завернутый в черное одеяние, с гордо выпрямленной спиной. Неподвижный, словно статуя и суровый, как грозовое небо.
— Здравствуй, Драко, — протянул старший Малфой, разворачиваясь к слизеринцу.
Лицо его было непроницаемо, лишь в серых глазах виднелся болезненный блеск. Оба, и сын, и отец, были, как никогда, бледны и это уже нельзя было сослать на аристократическое происхождение. Они были уставшими, с залегшими темными кругами под глазами.
В лунном свете, Драко с его нездоровой худобой и поджатыми губами, выглядел не на много младше Люциуса, если не наоборот — старше. Только его осанка была, как всегда, ровной, словно струна. Ведь перед ним человек, который не потерпит беспомощности.
— Здравствуй, отец, — сказал слизеринец, и голос его прозвучал хрипло. Он тут же сделал вид, что прочищает горло.
— Ты ведь знаешь, зачем я позвал тебя сюда, — проговорил мужчина, положив руку на плечо сына. Парню казалось, что прежде, чем отец заговорил снова, прошла целая вечность. — Ему нужна грязнокровка, Драко. Ему нужна Грейнджер. Гермиона Грейнджер.
И мир его рухнул.
Комментарий к
Принимается критика в любой форме. Оставляйте, пожалуйста, комментарии.
========== Часть 15 ==========
Ноги подкашиваются, пропуская разряды электричества. Ток проходит по всему телу, разносясь по рукам, ударяя в голову и останавливаясь в нижней части туловища. Живот сжимало в тугой пучок, и девушке казалось, что ее сейчас стошнит. Неприятные позывы постоянно подступали к горлу, сопровождаясь единичными слезами.
Теребит подол юбки дрожащими пальцами, попутно раздирая ногу до крови. Маленькие капли стекают вниз, в черные туфли, пачкая их. Другой рукой оттягивает воротник – как можно дальше, лишь бы не удушиться от этой жары.
Делает один шаг и уже думает, как еще не упала. Вообще оставалось не понятным, откуда силы добрести до гостиной появились в девушке. Однако страх, пропитавший каждую часть ее мозга, подталкивал к невероятным действиям – таким, как, например, прийти в место, где сидел человек, что должен был убить ее.
Смотрит – долго, пронзительно. Поджимает горячие, почти обжигающие, губы. Еще сильнее схватывает приятную ткань пальцами. Тянет ее вниз по инерции, задевая молнией живот. Скрипучий звук сопровождается тихим стоном и легкой раной.
— Что?
Поднимает глаза на девушку, смотрит. Испытывающее, словно ожидая чего-то. Покрываясь красной краской – кровью, что заливала его лицо. Приливала густой жидкостью к голове. И смещала все мысли куда-то в сторону, заставляя лишь думать о боли.
— Что?
Скрипучий, ледяной голос проникает в ее сознание длинными, метровыми жгутами. Стягивая уши таким ужасным, хриплым звуком. Хочет вскрикнуть, но не может – ком застрял в горле. Сильно, будто собираясь задушить ее.
Стеклянный бокал из его руки пролетает около ее лица, чуть не задев. Проносясь мимо носа и вылупленных глаз. Девушка покачивается в сторону, пока в голове раздаются мысли о побеге. Не стоило ей приходить, но теперь уже ничего не изменить.
Ядовито-коричневая жидкость впивается в стену, хлещет по волосам и лицу. Вдох вырывает из груди, и новая слеза разрезает щеку. Большой осколок от бокала впивается в шею, глубоко и болезненно. Она издает тяжелый, протяжный всхлип, но даже не ощущает боль. Лишь смотрит в его серые глаза, которые застилала прозрачно-красная пелена.
Не дождавшись ответа на свой вопрос, парень поднимается на подкошенных ногах. Рубаха его кое-где порвана, штаны в одном месте заправлены, в другом – выбиваются. Волосы растрепаны, падают комьями на потное лицо, по которому стекала вода ручьями. В глазах не читалось ничего, кроме странного, не свойственного ему, страха. Даже перед этой маленькой, хрупкой грязнокровкой.
— Что это ты здесь забыла?
Медленные, злые нотки. В голосе чувствуется привкус алкоголя, выпитого парой минут назад.
Все считают, что спиртное помогает, заставляет погрузиться в некое забытье, однако все предрассудки — сплошная ложь. Ничему он не помогает, не заставляет. Лишь дурманящая жидкость проникает в голову, и ты чувствуешь, как крылья вырастают за спиной. И с их помощью ты готов совершить все, чего не смог бы сделать без них. Но все проблемы, злость, обида - остаются, сворачиваясь железной веревкой у твоей шеи.
Она бы ответила, знай что. Ответила бы, не будь ком в горле таким большим, давящим. Не душилась бы она невидимыми слезами, что застыли в глазах. Не задыхалась бы, не кричала в душе, не содрогалась всем телом. Не била бы Драко по лицу кулаками, не толкала на спину и не ударяла долго, больно и жестоко. Не кричала бы так горько, задушевно. Хотя снаружи просто стояла на дрожащих ногах. Лишь стояла из всего, что могла сделать.
— Что… ты… здесь… забыла?
Гнев вырывался из его рта, ядовитой плесенью располагаясь на стенах. Держась над маленькой головой девушкой, раскачиваясь в разные стороны.
Подходит. Слишком быстро, слишком напористо. Нависает тяжелой тенью над ее маленькой фигуркой, забивая в укромный угол. Пожирая серыми глазами, которые медленно становились красными. Уставшие и воспалённые, налитые кровью.
Херова грязнокровка.
Страх накатывал на него новыми волнами — сильными, долгими. С каждой секундой увеличивающимся, протяжными. Они накрывали его полностью, отгораживая от всего другого. Только страх, и ничего больше.
Отгораживали так же, как Драко Гермиону — высокой фигурой, стукнув кулаком по стене. Тихим визгом и маленькой слезой на подбородке.
Строгий, уверенный голос отца звучал в его голове: «Ты должен убить грязнокровку. Убить Гермиону».
Спасительная ниточка промелькнула в его мыслях — а что, если той «грязнокровкой по имени Гермиона» была не она? Не Грейнджер? Какая-нибудь другая Гермиона, учащаяся здесь? На каком-нибудь другом курсе, помладше? Или наоборот: старше?
И, едва схватившись за ниточку протянутой рукой, он отпустил ее, разочаровано выдохнув. Зло при этом рыкнув, как лев.
Отец сказал: «Гермиона Грейнджер». Назвал эту чертову, протоптанною грязью, фамилию.
Убить Гермиону Грейнджер.
Дышит тяжело, заглатывая воздух потоками. Не успевая правильно вздыхать, кашляет, давясь этим гребанным воздухом.
Новый оглушительный удар раздается около ее левого уха. Ресницы быстро моргают, и девушка от неожиданности даже подскакивает, врезавшись плечом в тяжелую руку.
Черт.
— Ты же знаешь… — его голос дрожит, мысли сбиваются. Ничего путного на ум не приходит, и он лишь сильнее злится. — Ты же слышала. Ты слышала. Слышала разговор?
Она молчит, смотрит на вздымающиеся вены. И понимает — он готов, готов убить. Прямо здесь, прямо сейчас. Той самой палочкой, что торчала из его кармана столь неаккуратно. И, в другой ситуации, она не обратила бы внимание на древко, но сейчас просто не смогла провести взгляд мимо.
Палочка была наготове, как и он сам.
Ужасный приступ паники ударил ей в голову железным молотом. Разбил остатки надежды, что поселилась в самом дальнем углу. Забилась, содрогаясь под, казалось, величественной фигурой Малфоя.
Осталось лишь неутолимое, как жажда, желание — жить.
— Нет…
Она сгибается всем телом, отягощённая болью в животе. Она тянет вниз, сдавливая все туловище, выворачивая органы наружу.
— Прошу тебя, нет…
Девушка произносит это тихо, еле слышно. Слабо доступно для ушей другого человека, однако он слышит, прекрасно, расчетливо. Словно эти предложения грохотом прозвучали в его голове, забивая туда гвозди.
Просит.
Она просит.
Рука быстро, повинуясь каким-то неоправданным действиям, опускается к ноге, ударяя ее. Выхватывает палочку, моментально.
— Нет…
Голос слегка подрагивает. Ее глаза непрерывно смотрят на черное древко, поднимающееся на уровень ее лица. Паника, которая до этого была сильная, уже душит горло, тяжелым кулаком бьет в живот. И Гермиона сгибается сильнее, крикнув при этом. Как утопающий, потеряв свою лодку посреди глубокого, бездонного океана.
Драко больно, почти до крови, впивается ногтями в ее кожу, подтягивая вверх. Зло смотрит, словно надеется, что она поймет — стой ровно. Если он убьет ее, то хочет, чтобы первая жертва смотрела прямо ему в глаза, своим умоляющим, наполненным страхом, взглядом.
Кричит на себя в голове. Какой же он кретин, что тянет так время! С каждой гребанной, убийственной для него, секундой решение о смертном грехе отменяется. Словно та решительность, с которой он пришел в гостиную, медленно испаряется с каждым вздохом грязнокровки. С каждым ее всхлипом, который уже сам по себе был просьбой.
Давай же, произноси эти два слова. Так просто, ты знаешь их с рождения.
Всего два слова.
Эта Грейнджер даже их не стоит по сравнению с твоей семьей.
Облик матери всплывает перед его глазами. Больная, с отекшим лицом, ласково смотрит на него. И во взгляде можно прочитать все — мольбу, страдания. Даже крик души о том, что Нарцисса хочет жить. Хочет продолжать жить рядом со своим мужем, Люциусом.
И для счастья матери всего лишь нужно убить эту дуру.
Эту тупую, блядотупую Грейнджер.
— Прошу… ты же не сможешь…
Пронизанный болью голос, обухом бьет его по голове. И образ матери исчезает из поля его зрения, растворяясь со всеми мыслями об убийстве. Словно этот жалкий писк был способен что-то изменить, поменять.
Хотя, поменять, наверное, нет. Но оттянуть время, сомневаться в будущем поступке, точно. Потому что одно только слово «прошу» проникало черным дымом в его сознание.
Твою мать!
Сделай же это, ради Нарциссы, ради нее. Сделай это, немедленно!
И он снова наставляет палочку. Слишком близко для простого заклинания, но слишком далеко для убийственного. Древко трясется, будто показывая степень уверенности хозяина — нулевая, она была нулевая.
— Прошу!..
Ни на что не надеется, просто инстинкты. Порывы к жизни, просьба. Если он не убьет ее, она сделает все, что угодно. Заплатит, как только ему вздумается.
Просто оставь в живых.
Но он не сделает этого, ни за что. Семья ему дороже, чем какая-то грязнокровка, к которой он и влюбленности не питал.
Все подобные мысли утраивались страхом в голове девушки, и она не могла ощущать ничего, кроме ужасного, бьющего по вискам, адреналина. Такого сильного, что голова кружилась, срывалась катушка. И одно желание — жить.
Слезы, одна за другой, катятся по щекам, огромными каплями попадая в рот. Смачивают пересохшие губы, больно протекая по горлу. Его все еще что-то стягивает, однако рвение к жизни заставит говорить и немого.
Древко - холодное, подрагивающее, медленно идет, плывет по воздуху. Останавливаясь около ее виска, словно даря последний шанс — ну же, скажи что-нибудь!
И она говорит. Сдавленно, хрипло. Уже не думая ни о чем, кроме прощения Малфоя. Кроме его чертововго прощения за все ее слова, за все взгляды.
— Прости меня, прости за все… Умоляю, я прошу тебя! Я прошу тебя, Драко, прошу!
И он снова убирает палочку в сторону, долгим, раскачивающимся движением. Показывая, как жизнь девушки висит на волоске — тонком, ужасно коротком. И этот самый волосок может оборваться в любой момент.
Не будь тяга к жизни столь сильной, Гермиона смогла бы понять, что следует просить у Драко, что угодно — лишь бы говорить, чтобы он слышал ее голос. Пропитанной действительным раскаянием, молитвой. Лишь бы только она тянула время, тем самым даря ему время на раздумья — а стоит ли это делать?
По правде говоря, он бы уже убил ее. Не посмотрев в эти карие глаза, как делают все великие волшебники, убивая своих жертв. Не глянув на опадающее, больше не наполненное жизнью тело. И только после секундной тишины понял бы, что сотворил, какой грех взял на душу. И упал бы на колени, сам уже моля о пощаде у Господа Бога. Вымаливая вернуть время назад, чтобы не сделать этого рокового шага — двинуться навстречу Пожирателям. Теперь по-настоящему сидя в их кругах почетным гостем. Принимая все задания Темного лорда, уже не дрожащей рукой убивая людей. Но каждый раз вспоминая опавшее тело на полу гостиной.
Вся жизнь мельком пробегает перед глазами Драко, и палочка выпадает из деревянных пальцев. Падает, грохотом отдаваясь в ушах каждого.
Не смог, нет.
Страдание, боль, угнетение — для него. Надежда, дрожь в руках, и усиленное сердцебиение — для нее.
На губах Гермионы: «Спасибо». Столько слов благодарности, но ни одно не вырывается из ее уст. Она лишь стоит, глотая свои соленые капли. Комья страха и ужаса, нахлынувших на нее.
А Драко падает на пол, сворачивается у стены. Плачет, громко, на всю гостиную. Громче, чем подверженная смерти девушка. Громче, чем кричали птицы за окном. Громче, чем грозовые тучи, в который раз за день сходившиеся над Хогвартсом.
Потерянный, убитый всего лишь ребенок. Кричит, орет. Он просит о помощи, которой никогда не получит. Помощи, которая и в самых добрых снах не снилась. Помощи, которую даже грязнокровка не подарит, не будет в силах.
Она молча стоит, смотря на содрогающуюся фигуру сквозь пелену слез. Страшно, ей просто страшно. И нет такой бури эмоций, как у Драко — обвинение отца за то, что оставил его одного. Кара на самого себя, что не смог убить грязнокровку. Мысли о том, что же сделает Темный Лорд за это. И, самая яркая из них, — что он еще все может вернуть. Можно убить Грейнджер.
Эта мысль в ее голове появляется на доли секунды позже, чем у него. Она приседает, чтобы схватить орудие убийства, однако он оказывается быстрее — и вот древко, его древко, снова у хозяина. И действия более неуверенные, шаги менее осознанные. Однако он наставляет концом палочки ее в лицо, словно тыкая ею.
Девушка оседает вниз, умирая внутри себя. Пожирающий страх при виде палочки, вызывает такой прилив ненависти к нему, страха, паники. Что руки дрожат, оставляя на полу длинные царапины. Что ноги заходятся в бешеном танце судорог. А в глазах читаются лишь одна мысль — жить.
Страх делает невероятную, безумную вещь с людьми — лишает рассудка. Девушка могла бы взять свою палочку, находившуюся в ее внутреннем кармане, и направить на Драко так же, как делал это он. И уже не быть такой же беззащитной, молящей о пощаде. Но она этого не делала, не могла пошевелить даже рукой.
Сильной ладонью он обвивает ее горло, прижимая к стене. Ударяя голову о холодную панель, чуть ли не оставляя на ней вмятину. С такой силой, злостью, ненавистью, что перед глазами у девушки появляются искры. Пущенные то ли от удара, то ли от гнева Малфоя.
— Ты же знаешь… Я же убью тебя, глазом моргнуть не успеешь.
И она верила. Никогда бы ранее, но сейчас — в приступах страха — она верила всему, каждому слову. И они становились еще более ужасными, чем казались в действительности.
Хотя, что может быть страшнее слова «убью»? «Убью тебя»?
Только, если это предложение относилось по отношению к кому-либо из твоей семьи. И именно сейчас, сидя у больничной койки своего мужа, мать Гермионы плакала горькими слезами. Потому что материнское сердце подсказывало неладное — что-то происходит с ее дочерью. И она была готова сорваться с места и лететь в Хогвартс, чтобы удостовериться, что с единственным ребенком все в порядке. Но не могла, просто не могла оставить мужа.
— Прошу… — жалобно, почти так же, как ее мать просила отца не умирать, просила Гермиона. — Прошу тебя…
И снова — этот чертов-ебанно-блядско-идиотский голос молотом бьет его по голове. Так сильно, что он отшатывается, но палочку, приставленную к виску, не убирает. Руку тоже. Все на своих местах. Она — у его ног, он — держит ее на волоске, приближающему ее к смерти.
Скажи уже эти ебанные два слова. Всего два ебанных слова.
«Авада Кедавра».
Фраза застывает на его губах, так и не срываясь с уст. Так и превращаясь в выдох, в маленький невидимый пар. И переносится в голову к Гермионе, которая уже одурманена приближением смерти, убийства. Своего собственного погребения.
Сделай, ради матери.
— Ты же не сможешь, Драко! Я же люблю тебя!