С этими словами поток слез, прежде кое-как державшихся в организме, вытекает. Течет по лицу, смывая грязь. Смывая надежду, страх, отчаяние. Поглатывая все в ее теле — беспомощном, жалким.
— Ты меня что?
Он слышал, прекрасно. Как и все те слова мольбы, хотя и делал вид, что она шепчет про себя.
Не мог поверить, замотал головой.
Грейнджер его что?
Любит?
Драко еще сильнее сжимает ее горло, со всей злостью, на которую способен. Потому что знает, чувствует – эти слова правда, чистая, почти кристальная. Пусть сказанная не в нужных обстоятельствах, но такая вымученная глотком последней надежды. И он разозлен, еще более, чем сложившейся ситуацией. Потому что ответных слов не может сказать, никогда. Только не по отношению к этой грязи, нет.
А палочка тем временем болезненно впивается в кожу, давя на нее, водя кругами. Словно проделывая семь кругов ада, просчитывая их в голове.
И, когда, кажется, что слова, прокрученные по сто раз, срываются вместе со вздохом, он замолкает. Замолкает на еще одном писке-просьбе. И не выдерживает.
Тяжелым обручем своей руки Драко поднимает девушку по стене вверх, еще сильнее вдавливая ее спину туда. Лопатки упираются во все не гладкости поверхности, ноги еле стоят на месте. Скорее, он держал Гермиону, чем она балансировала всем весом.
Висела на его руке, упиралась. Дрожала всем телом, и эта дрожь переходила к нему, отдаваясь холодом и мурашками по спине.
Не мог убить, не ее.
Он долго, словно опять чего-то ожидая, смотрит на нее. Может, ждет очередного «прости» или молящего взгляда, однако не получает ничего, кроме слез, что падают на его руку. Гермиона просто не могла бороться, просто устала.
Пелена слез не дает парню разглядеть глубину ее карих, пристальных глаз. И он злится, сверкая своими серыми. Злиться, пока вены сильнее вздуваются на его руке.
Мысль – мама, — и палочка опускается вниз. Но уже не падает – слишком сильно пальцы впились в нее, даже побелели. Теперь ни за что не отпустит древко, ни под каким предлогом. В нем была защита, сила и… и то, что могло напугать людей до потери пульса, как это сейчас происходило с Гермионой.
Теплая, дрожащая ладонь, не повинуясь хозяйке, медленно движется к лицу. Останавливается, дрогнув, но все же мягко ложится на его щеку. Бережно, с чувствами гладит из стороны в сторону.
— Я же люблю тебя, Драко.
Стон вырывается из груди, в который раз, но его уже перекрывают другие, чужие губы. Чужие для нас, родные для нее. Покрывают горячие, пересохшие Гермионовские, своими тонкими, жгучими.
Это не поцелуй, нет. Это похоже на укус вампира, который убивает жертву, что любил всю жизнь. Ему тяжело, но таким образом он прощается. И Драко простился бы, не будь таким трусом.
Соленые слезы проникали в их рты, смешиваясь со страстью, рвением к жизни и той несправедливостью, что бросили им на плечи в столь раннем возрасте.
Вторая рука прижимает девушку к себе, пока та держит в своей ладошке его лицо. И ни одной мысли, кроме как о продолжении, нет. Лишь бы только этот момент длился вечно, бесконечно.
Она подкашивается на ногах, однако Драко удерживает ее, прогибая в спине. И, не давая вздохнуть, продолжает целовать грязнокровку. Поглатывает ее своим ненастным ртом, впитывая ее запах носом. Приятный, уже родной.
«Убей ее, прямо сейчас».
Но не может, скрипя зубами. Черт его подрал бы, не может.
Страх продолжает истерически кричать в ее груди, отдаваясь болью. Горячим пламенем, что растекается по ее телу с бешеной скоростью. Однако она ничего не может поделать - ни остановить поцелуй, ни продолжить. Только Малфой был хозяином во всем, даже сейчас.
Пальцы нащупывают подол юбки, когда образ матери вновь появляется перед его глазами. И опять – она сидит, с болезненным лицом, красными глазами – и просто смотрит. Молящим взглядом, с просьбой на губах.
Разве жизнь матери не важнее тебе, чем жизнь какой-то Грейнджер?
Не просто «какой-то».
Отстраняется, больно оттянув ей губу. Но отталкивает к стене. Так, что спина больно врезается в холодную поверхность. Так, что ноги не выдерживают внезапного веса и подкашиваются. Схватившись за выступы, девушка еле держится, чтобы не упасть.
Гнев. Сильнейшая волна окатывает его с невероятной силой. С наивысшей стадией разъяренности, которую и сам Драко представить себе не мог.
Пульсирующий висок, прилив крови к голове и ужасные, безумные глаза.
Он позволил ей жить.
И за это он ненавидит себя. Больше, чем эту ебанную Грейнджер. Больше, чем этого Волан-де-Морта. Больше, чем что-либо на свете.
Бросает палочку в стену, угодив грязнокровке в лицо.
— Чтоб ты сдохла!
Уходит, кричит. И снова плачет, падает где-то. Теряется в пространстве и просто не понимает, что происходит. Одинокий, раненый зверь. Который отпустил единственную надежду на свою жизнь, подарив существования той.
— Чтоб ты сдохла!
Словно в бреду, повторяет эти слова. И нет нужды в том, чтобы она их слышала. Он говорит для себя, просит.
Драко знает, что не сможет убить ее, не сегодня. Да и вообще — никогда. И мысли о том, чтобы она умерла сама, как-то-вдруг-неожиданно переполняют его, поглощают.
И после отчаявшихся слов, приходит ненависть. К этому ебаному Страцкому. Ведь если бы не он - Гермиона была бы уже мертва. И тогда парню не пришлось бы убивать ее. Да и вообще — не надо было бы делать никакого выбора.
Хотя… о каком выборе идет речь? Ему приказали делать — значит, так и нужно поступить. И никаких других способов решения данной “проблемы” не приложили.
В его голове всплывает потребность, смешанная с ее бешеным, убивающим желанием жить.
Дверь за ним с оглушительным грохотом закрылась. Эхо разлетелось по помещению, вонзилось в уши Драко.
Мысли с оглушающий силой лезли в голову, лишая рассудка, лишая способности думать.
Было так больно, так блядски больно. И, казалось, что это — хуже смерти и самых изощренных пыток. Хуже, чем что-либо в этом мире.
Сейчас Драко думал, что конец — это спасение от выбора, который ему предстоит сделать. Который оставит неизгладимый след в его душе. Непоправимый след.
Хотелось умереть. Закрыть глаза и больше никогда не открывать, чтобы не чувствовать всего этого гребанного дерьма. Он — словно живой мертвец, которого что-то удерживает в этом чертовом мире.
Драко схватился за голову, чувствуя, как нескончаемый поток слез перекрывает кислород.
Это было чересчур для него. Чересчур много мыслей, которые сводили с ума. Которые высасывали из него силы, подобно Дементору.
Страх, боль, ненависть, отчаяние, слезы…
Они нависали над Малфоем, давили, душили, впиваясь своими когтистыми лапами в глотку.
Грейнджер…
Всего лишь чертова Гермиона Грейнджер. Она что, дороже его матери? Смерть Нарциссы это цена за его слабость, да?
Эта хренова гриффиндорка делает тебя слабым, мальчик.
Тут было нечего выбирать. Какая-то грязнокровка и его семья.
“Не какая-то грязнокровка, Малфой, а Гермиона,” — тут же исправил разум.
И от этого хотелось вопить во весь голос, чтобы достучаться до самого себя. Чтобы лишиться этих гребанных эмоций, которые поглотили его с ног до головы, которые мучительно убивали его, превращая в кого-то другого. В зверя, зараженного бешенством.
Мерлин, как же он жалел о том, что она не спрыгнула тогда, что не разомкнула свои чертовы пальцы, чтобы встретить верную смерть. Пусть лучше так, чем от его руки.
Он почувствовал внезапный прилив злости на Гермиону за то, что та жива, что разрушает его жизнь только одним своим существованием.
Драко смог бы пережить гибель Гермионы, найти в себе силы жить дальше. Да, с трудом, но Малфой справился бы. Но знать, что девушка умерла из-за него, что он осознанно сказал заклинание, наставив древко на гриффиндорку, было слишком трудным заданием для парня. Это рано или поздно сожгло бы Драко, уничтожило бы, оттянуло бы вниз, на самое, мать его, дно.
Грейнджер стояла перед ним — слабая, рыдающая, молящая о пощаде. С тем ужасом в глазах, который появляется у жертвы перед тем, как охотник нажмет на курок. Она смотрела прямо ему в глаза, верила, что Драко сможет, что он прикончит Гермиону и глазом не моргнув.
Слизеринцу и самому хотелось верить в это. Но он, блядь, слишком привязался к этой ебанной девчонке. Она была его проклятьем, его наказанием.
Он слишком увлекся, играя с Грейнджер. Даже не замечая, как физическое влечение переросло во что-то большее.
Ее слова все еще звучали в голове. Дрожащий, полный отчаяния голос: “Я же люблю тебя, Драко!”.
И в это было так трудно поверить. Поверить в то, что Гермиона сказала это.
Три слова.
Три слова, и их мир перевернулся с ног на голову. Она любила, а он — нет.
Он просто не мог любить ее. Не Грейнджер, только не Грейнджер!
Да какая, нахуй, разница, кто она?
Блядь, Малфой не мог понять, откуда это в нем. Эта чертова преграда, чертово осознание того, что он никогда и ни при каких обстоятельствах не убьет гриффиндорку.
Никогда. Он не позволит никому причинить девушке боль. Она — только его.
Как бы глубоко Драко не пытался залезть к себе в душу, чтобы понять, чем вызвано такое отношение к гриффиндорке, он не находил тех ответов, которые ожидал получить.
Сейчас слишком многое стоит на кону — жизни людей, которых он любит.
Любит, черт возьми! И их счастье стоило гораздо больше, чем счастье слизеринца.
А относилась ли Гермиона к тому списку людей, которых он боялся потерять?
Да, черт возьми! Но цена слишком велика — нужна жертва, и только благодаря ней Нарцисса и Люциус будут живы. Он должен убить ее и покончить с этим раз и навсегда.
И было плевать на то, что произойдет с ним самим. Сойдет с ума, умрет, покалечится — все равно. Пожертвовать собой — легче простого, по сравнению с тем, что могло произойти из-за тупой грязнокровки, из-за его ошибки. И самое ужасное было в том, что все попытки отключить чувства были провальными. В этом гнусном углу, наедине с бессмысленной жизнью, он из последних сил старался держаться, принимая на свои плечи груз, непосильный никому из ныне живущих. Да Малфой и сам был не уверен в том, жив на самом деле или нет.
Перед глазами появилась Гермиона, смотрящая на Драко своими огромными ореховыми глазами, полными слез. Ее губы дрожат, кожа настолько бледна, что можно заметить россыпь коричневых веснушек на переносице и щеках. Его руки изо всех сил сжимают ее тоненькую шею, под которой пульсируют вены. Гермиона задыхается, не прекращая плакать, впиваясь пальцами в его руку. Обезумевшая от осознания своей кончины. И этот последний недобрый взгляд, каким смотрят на предателя.
Пустота, ослабевшая хватка, слезы. И, кажется, что в ней — вся его жизнь. Что вместе с Грейнджер умер и он сам. Погибли все чувства, которые она пробудила.
Нет, это конец.
Он не сможет, Господи! Пусть ее убьет кто-нибудь другой, кто-нибудь, но не Малфой!
Блядь! Блядь!
Что же делать? Что же ему, мать вашу, делать?!
Судорожно вдыхает воздух, который кажется отравленым, жгучим. Перед глазами все плывет, и тело дрожит, словно в конвульсии. Драко настолько морально истощен, что создается впечатление, будто бы он никогда больше ни улыбнется и ни заговорит.
Нет, он не сможет жить с этим. Малфой поплатится за свою слабость. Потеряет все до последнего, останется ни с чем. И его сердце будет продолжать биться. И каждая секунда будет ненавистна Драко. Каждый новый день будет ломать ему хребет с невероятной силой, пока наконец он не признается самому себе в том, что во всех смертях виноват лишь он один. Не убив Грейнджер, Малфой убьет свою семью, а вместе с ней — себя.
***
Студенты Хогвартса сновали по коридорам школы. Кто-то задорно смеялся и шутил, кто-то улыбался во все тридцать два зуба, догоняя своих друзей. А кто-то уткнулся в книгу, судорожно пытаясь доделать домашнее задание.
Везде кипела жизнь и веселье — только лишь Малфой шел вперед, смотря четко перед собой. Он ненавидел всех детей в этом чертовом замке.
Хотелось ударить с размаху низкорослого паренька с шестого курса, что шел впереди, да так, чтобы тот никогда не смог больше заговорить своим блядски-радостным тембром.
Везде слышался чужой смех и писклявые голоса — это казалось пыткой. Драко считал, что люди не имеют право быть счастливыми, когда ему так херово.
Ему же, блядь, плохо! Он в заднице! А этим уебкам, видимо, делать нехрен! Да чтоб они сдохли вместе со своими дебильными шуточками!
Малфой был так зол, что незнакомец вполне мог подумать, что этот волшебник способен на убийство. Ох, если бы это действительно было так.
Он не спал всю ночь, но усталости совершенно не чувствовал. Волосы растрепались, глаза красные и темные, почти что черные. Под ними красовались огромные синяки, который придавали лицу болезненный вид.
Кровь под бледной кожей кипела, а по виску стекали капельки пота. Рубашка была помята и не заправлена, выбиваясь из-под штанов.
И этот человек был не знаком Драко. Это был не он — ни внутри, ни снаружи. Слизеринец не чувствовал себя комфортно в своем же теле.
Он подавлял желание наброситься с кулаками на первого встречного, а затем не сопротивляться, подставляя свое лицо ударам. Отвлекаясь на физическую боль, чувствуя, как изо рта течет алая жидкость, ощущая, как ломаются кости. О, это было бы великолепно — забыть о чертовом задании хотя бы на пару минут.
Он толком и не знал, зачем идет на завтрак. Это было то, что Малфой делал всегда — кушал, переговариваясь с Блейзом, язвил над всякими нищебродами, такими, как Уизли и Грейнджер. Это было естественно, привычно для него. Но сейчас Драко обходил гриффиндор десятой дорогой, а, если быть точным, гриффиндорку. И это было задачей невыполнимой, учитывая то, что она жила с ним в одном помещении.
Чертова староста чертовой школы!
Ему было настолько похер на свою должность. На все эти гребанные домашние задания, обязанности, дежурства. Сранные дежурства, на которых, как правило, происходит что-то, чему происходить не стоило.
Раздражал тот факт, что избегать грязнокровку просто не в его физических возможностях. Каждый гребанный день Малфой был обязан передавать ей всякие “донельзя важные” графики и расписания, на которые сейчас ему было откровенно похуй.
Он всю эту бесконечно длинную ночь лежал в своей комнате, слыша, как за стеной рыдает девушка, которую он должен убить.
Заебись, блядь!
Если бы все было так просто: “девушка, которую он должен убить”. Но это же, черт возьми, она. Грейнджер, мать его.
Мерлин, как же Малфой не хотел думать об этом хотя бы одну гребанную секунду, как бы он хотел убрать из головы этот чертов взгляд карих глаз, который, казалось, преследовал его везде.
Ничто не помогало. Ни алкоголь, которым он пытался заглушить боль вчера, ни слезы, вместе с которыми должно было уйти отчаяние. Ничего, мать твою! Словно эти ее слова, сказанные вчера, настолько плотно засели у Драко в сознании, что искоренить их оттуда было просто невозможно.
Если бы Грейнджер молчала, если бы не сказала, что любит его. Не молила о пощаде таким знакомым для Малфоя жалобным голосом, то, возможно, Пожиратель смог бы убить Гермиону, закрыв глаза. Представив, что перед ним не гриффиндорка. Но ей же, блядь, надо было свести Драко с ума, заставить чувствовать себя дерьмом. Надо было сломать его всего одним, чтоб он провалился, взглядом, который расходился под кожей электрическими разрядами.
Он совершено не знал, что делать дальше. Они оба оказались в чертовом тупике, из которого не было выхода.
Гермиона понимала, что бежать бессмысленно. Драко же осознавал, что не сможет убить. И никто из них понятия не имел, куда это приведет. Избегать друг друга вечно они не могли. Рано или поздно придется столкнуться со своей судьбой лицом к лицу, вот только Малфой был уверен, что в этой дуэли победителем выйдет не он.