Как же он ей осточертел! Этими идиотскими фразами, оправданиями.
Совсем не смешно — девушка напала на Малфоя, а тот не смог ничего сделать! Кому не расскажешь — все поверят!
— Точно.
Интересно: если бы Гермиона решила заняться подобным с, к примеру, Ленни здесь, в этой гостиной, что находилась на пару ступенек ниже комнаты. И пришел бы Драко, увидел все это. Он как — обрадовался бы? Посмеялся и ушел, занимаясь своими делами?
Думаю, нет. Его бы сдувало волнами гнева и ярости. И было бы совершено неважно, хотела девушка тогда Страцкого или нет.
Ее желание здесь вообще никого не интересует.
— Но я же, почему-то, остановился!
Отбивает его руку сильным ударом. Рывком поднимается в сидячие положение. Кладет лицо в руки, тяжело вздыхая.
— Какой ты благородный.
Говорит скорее для галочки. Хотя ей так тяжело и больно.
Устала, всего лишь устала.
Почему он вел себя так? Поцеловал — называет грязью, пренебрегая случившимся. Занялся любовью — делает вид, что ничего и не было. Она помогает ему, он даже не благодарит. Спасает ее, а затем снова строит из себя неизвестно что. Приводит другую девушку в их башню и говорит, что все это — мелочи.
Конечно, мелочи. Ничего страшного.
— Ну что ты?
В сумраке видит ее подрагивающие плечи и сгорбленную спину. Распутанные волосы, лежащие на выступающем хребте.
Слишком обидчива стала эта Грейнджер. Ну, была здесь Мария, а дальше? Ничего смертельного ведь не произошло, так?
Хотя он прекрасно понимал, что, если бы Гермиона вела себе подобным образом, вспышки его гнева испытала бы сильнейшие. Крики, психи. И до драки бы дошло с тем самым парнем, который бы заявился сюда. И ни о каком прощении и речи бы не пошло, потому что Драко не прощает.
Хотя… какой там парень у гриффиндорки? Смешно даже.
Однако он — не она. И это было главным оправданием во всех поступках.
Она умеет прощать, он — нет.
— Угомонись уже, — бросает. — Еще скажи, что обиделась.
Тяжелый вздох, всхлип.
Черт побери тебя, Малфой.
Еще скажи, что обиделась. Разве не видно, что это так?
Поднимает взгляд на окно. Большие капли приросли к стеклу, периодически падая на землю, сдуваемые порывами ветра. Тяжелый воздух с силой врезался в стены, проникал сквозь структуры.
Холодно. Ей было холодно и неуютно.
— Даже если бы дело дошло до секса с ней, Грейнджер, то это было бы примерно так: трахнул — забыл.
Стон вырывается из ее уст.
Трахнул — забыл.
Прям, как он поступил с ней.
— Трахнул и забыл? Это ты припомнил нашу ситуацию?
Усмехается. На шуточки потянуло?
Внимательно смотрит на согнутое тело, на тонкие пальчики, которые зарываются в густые волосы. Оголенная часть шеи, вздымающаяся грудь.
Даже сейчас она возбуждала его. Пусть совсем чуть-чуть, где-то в глубине его сознания, однако делала это. Не осознано, просто сидя на кровати. Но даже такой вид — растрепанный, жалкий — пробуждал в нем новые чувства.
— Нет. Иди сюда, эй.
— Не трогай меня.
— Ты же не серьезно? — протягивает свою руку, обхватив ее локоть, но девушка вырывается.
— Не прикасайся ко мне.
Но он не останавливается. Привстает, положив свои ладонь на ее маленькие плечи. Наклоняется, положив голову. Вдыхает мягкий, терпкий вкус шоколада, приятно перемешанный с его запахом кофе.
— Иди сюда.
Закрывает глаза, ощущая его присутствие. Его слегка навалившееся тело, которое клонит ее к кровати.
— Пэнси, Мария – они пустышки, понимаешь? Просто шлюхи, ничего более.
Говорит и сам верит в свои слова. Они ничего не значат для него и никогда не будут. Если Паркинсон еще можно приписать к определению “подруга”, то Финч никак, кроме шлюхой, и не назовешь.
— Почему ты не можешь прийти завтра к Пэнси и сказать тоже самое? Что Грейнджер и Мария пустышки?
Ведь действительно. Парни любят повесить лапши на уши, говоря: “Ты — единственная”, а затем уходят, чтобы произнести тоже самое еще пятнадцати людям.
— Ты же сама прекрасно понимаешь, что ты — не пустышка.
Тяжелым взглядом смотрит на улицу, куда-то вдаль. На ровные дорожки, снег, перемешанный с лужами. Природа — самое красивое, что есть в этом мире, а мы не бережем ее, пренебрегаем.
— Как я могу знать это? Если ты только и делаешь, что называешь меня грязью?
Отстраняется от него, повернув в голову. Хочет видеть ясные глаза, но замечает только печальный оттенок серого.
— Ты зацикливаешься на чистоте больше, чем я, — ложится обратно на кровать. — Если бы это было главной проблемой, Грейнджер.
А проблем было более, чем достаточно. Мать, отец, Волан-де-Морт, убийство грязнокровки, Пожиратель. И все это для двоих подростков, которые пять минут назад выяснили, кто и кого куда-то привел.
— А я и не знаю твоих проблем! Я тебе нужна только в определенных ситуациях.
Отворачивается, смахивает слезу.
Ему было больно — она приходила. Ему было плохо — она приходила. Он был в ярости — она приходила. Он в отчаянном состоянии — она приходила.
А когда ей было нехорошо? Где находился он? Веселился с Марией, разговаривал с Блейзом? Занимался своими чертовыми делами, под вечер вспоминая о грязнокровке? Потому что, когда приходила ночь, друзья исчезали, и появлялись проблемы. И только с помощью Гермионы он мог вырваться из этого состояния, удушливого и пожирающего.
— Ты не думала сама, сколько боли можешь причинять?
— Кому?
Замирает, вздрогнув.
Она? Интересно, когда это было, чтобы Гермиона сделала неприятно кому-либо? Да еще и так, чтобы Драко застал этот случай.
— Например, мне. Когда обжималась со Страцким, когда защищала его, когда гуляла с ним? Или, например, когда хотела покончить жизнь самоубийством.
Небрежно говорит. Пытаясь скрыть чувство вины за тот раз, что она прыгала с крыльца. Чувство стыда за все свои проступки. И легкую ярость, что она прогуливалась с Ленни вчера.
— Чем же? Когда я помогала тебе, приходила, когда тебе кошмары снились? Когда прощала твое обращение ко мне? Когда пыталась найти оправдание всем твои глупым словам и жестам?
Но ведь он не просил ее делать это. Девушка сама хотела и поступала так, как считала нужным. То, что он принимал это, никак не относилось к ней.
Гробовая тишина медным омутом охватывает сознание, влечет его в глубинную даль. И держит там долго, слишком долго. И выпускает только одного с громким вздохом:
— Это была твоя собственная инициатива.
И снова — грохот от грома, который, видно, злился от чего-то. Злился и плакал слезами, что опадали на землю. Что появлялись на лице у девушки, сидящей спиной к парню.
Сглатывает, чувствуя, как жидкость разрезает щеки. Еще раз и еще. Оставляя следы на подбородке, скатываясь на руки.
Холодно. Ей было так холодно.
Так чертово плохо от того, что он сидел рядом и делал еще больнее, еще хуже, чем было ранее. Сидел и заставлял задуматься о том, что не следовало ей приходить за помощью, ожидать ее от этого человека.
— Это правда?
Выжидающе смотрит на нее. Ждет.
Это то, что его интересует. То, о чем он думает.
Хочет удостовериться в сказанном — Грейнджер любит его. И он бы поверил, не будь двух факторов, говорящих против этого.
Как можно любить человека, который должен убить тебя? Считая с тем, что он ненавидел и презирал тебя всю жизнь.
И как грязнокровка может чувствовать такое к аристократу?
Как?
— То, что ты сказала вчера?
Вчера?
А, когда она рыдала, прося о пощаде? Сказала те убивающие и, в тоже время, приятные для человека слова.
Я же люблю тебя, Драко!
Правда. Это, безусловно, было правдой. И совсем не зависело от того, что, под страхом смерти, человек может начать говорить, что угодно, лишь бы продлить свою короткую жизнь хоть на день.
— Неважно.
Худое тело падает на кровать, подлетев к воздуху с простынями. Они приятно ласкали кожу, и девушка прикрыла глаза, проводя пальцами по ним.
Тепла. Она хотела тепла.
— Это правда?
Требовательный тембр, почти ругательный.
За что?
Да непонятно. Просто Драко хотелось поскорее узнать, являлось ли то признание действительным?
По правде говоря, сотня девушек признавалась в симпатии к нему, теша самолюбие парня. И он, окинув их улыбкой, продолжал идти вперед, расправив плечи. А те провожали его влюбленным взглядом, радуясь тому, что он подарил им свой взор.
Дуры. Они все были дурами. Но не она, не для него.
— Это правда?
Порывисто, покрывая ее кожу мурашками.
Достало. Как же ее все это достало, надоело!
— Да, Малфой! — прошипев, отвечает она. — Еще одна дурочка любит Драко.
Замолкает. И, кажется, что читает все его мысли. Слышит каждый вздох и нервное дыхание.
Он не ответит ей взаимностью, нечего и ждать.
— А что насчет тебя?
Знает, что не скажет хорошего слова, однако хочет поставить в неудобное положение. Ну же, Малфой, чего ждешь? Давай, скажи, что терпеть не можешь девушку, которая призналась тебе в своих чувствах!
— Не знаю.
Дыхание перехватывает. Железный обруч вдруг с силой охватывает горло и не дает тому вдохнуть хоть глоток воздуха.
Не знает. Не знает, черт возьми.
Поворачивается на другой бок, лишь бы только не видеть его лицо, спокойное и слегка заинтересованное происходящим.
Может, он и знал ответ, но не мог самому себе в этом признаться. Да и не следовало делать это.
…тебя не поймут, Драко.
…ты не должен любить грязнокровок.
…презирать магглорожденных — дело аристократов.
И он никогда не сможет любить Грейнджер. Потому что неправильно это. Потому что стыдно.
Ему было стыдно любить такую, как она.
Почему?
Потому что он аристократ, а она…
Потому что чертов голос отца даже сейчас проникает в его сознание, шепча там, что и как он должен делать.
Потому что он не может опозорить свою семью.
Потому что… просто не может переступить тот порог между ним и девушкой. И никогда не сможет.
— Ну, конечно, ты не знаешь! — тихим, сдавленным голосом отвечает. Но добавляет более громко: — Самооценка повышена от того, что какая-то девочка любит тебя. Десятая за этот месяц. Поэтому… да вообще!
И нечего добавить. Только боль свербит изнутри, организовывая в ее теле огромную дыру черного размера. Такую, что хоть руку засовывай — не застрянешь.
— Заканчивай шутить, Грейнджер.
Не нравится. Это даже злит его. Он сказал то, что чувствовал, чего же еще ей нужно было? Признания? Букет цветов и слов, как он жить без нее не может?
Помечтать не вредно, вот только не произойдет подобное никогда.
— А ты не задумывался, как раздражают твои неуместные шуточки и язвы?
— Это часть меня. Которая тебе жутко не нравится. Но если бы этого не было, не было бы и такого человека, как я. И не любила бы ты меня тогда, верно?
Верно.
Громким окликом отзывается у нее в голове “верно”.
Она любит его за все. За язвы, за пронзительный взгляд, за эту пренебрежительность, за все поступки. И — О, Мерлин — как она была благодарна ему за то, что он спас ее от Страцкого. Была настолько благодарна, что не смогла бы и словами выразить это.
— Не за что тебя любить.
Поворачивается к нему лицом. И взгляд противоречит тому, что она сказала.
Есть. Есть, за что любить.
Ее рука медленно касается подушки, рисуя невидимые круги на наволочке.
Он лежит напротив нее. Совсем рядом. Так близко, ощущая, как накаливается воздух. Как неравномерно она дышит. Как тряслись ее пальцы.
Шум за окном сильными ударами отдавался в их головах, прутьями охватывая мысли. Забирая их, выкидывая куда-то. Приводя вместо них проблемы и грусть, суровую, твердящую правду.
Отец. Гермиона позабыла о нем на этот день. Не считая кошмаров и внезапных мыслях о том, как он.
Отец… Она даже не знала, как он и что. И мать не отвечала, не писала.
Почему? Почему она не отвечала дочери?
Ей стало страшно. Так сильно, что перед глазами поплыло. Что пальцы вдруг замерли, а сердце остановилось вместе с ними.
Боже…
Почему же она не отвечает? Неужели папе стало настолько плохо? Неужели даже нет времени, чтобы наскребать хотя бы два слова — “Все хорошо”.
— Мама, — на полу вдохе говорит, шепчет.
И голос дрожит, как струна. И внезапно рвется, оставляя следы от боли. Делая так, что слезы текут по щекам.
Страх. Уйди.
— Что? Что “мама”?
Внимательно смотрит, нахмурив брови.
А в голове — его мать. Его прекрасная, добрая, заботливая мать.
Нарцисса…
— Не пишет мне. Не писала с тех пор, как…
И обрывается. Надрывается, криком вырывается из груди.
— Тише… Не плачь, ответит.
А его мать? Может ли она вообще писать, говорить?
Наверное, нет. Скорее всего.
И следующий вопрос порывом срывается с губ:
— Ты же знаешь, что я должен убить тебя. Гермиона?
И не требует ответа. Просто так легче — когда страх, что мучил только тебя, мучает еще и кого-то другого. Переложить хоть немого тяжести на другого.
Так эгоистично, по-человечески.
Тяжело мне — тяжело будет и тебе.
— Мои родители… они могут убить их…
Шепчет, шевелит одними губами. Которые вдруг стали пересохшими и слишком непокорными, чтобы хоть слово произнести.
И до потери пульса страшно. Так, что мозг начинает представлять ужасные картины убиства ее родителей, их мучений.
Ужасные, нечеловеческие страдания.
— Нет, Гермиона… Они не тронут.
Быстрым движением касается ее руки, обхватывая пальцами. Поглаживает ее по плечу, смотря в карие, заставленные пеленой, глаза. И чувствует ту боль, что отражается в ее кристалликах — сильную, глубокую.
— Я не смогу убить тебя…
Хочет добавить “ты знаешь?”, но обрывается. Слова так и не слетают с губ, но девушка понимает.
— Знаю.
Маленькая надежда, в коем роде мечта, зарождается в его мыслях. Настолько детская, что самому было бы смешно в другой ситуации.
Может, стоит просто уйти? Подальше отсюда, от Хогвартса? Далеко от дома, от Лондона. Куда-нибудь в деревушку, в далекой Англии, где живут магглы. Чтобы не быть убийцей и не быть умершей. Чтобы сделать так, будто они пропали по вине школы.
Так было бы безопаснее. Для семьи, для них.
Да?..
— Давай сбежим?
— Куда?
Гермиона закрывает лицо в руках и почти тонет там.
Сбежать?
Как бы ей хотелось этого — сорваться с места скрыться как можно дальше от этой чертово школы. Спасти родителей, сказать им все, объяснить. И уехать в другую страну, к бабушке. Лишь бы только не здесь.
Но этого не будет. Точно так же, как и прощения, успокоения и спокойной жизни.
Смешок.
Всего лишь игра, отчаяние. Известно же, что они и на шаг от Хогвартса не отойдут.
Маленькие-просто-дети.
— Я не хочу, чтобы твою семью убили из-за меня.
Хрип, похожий на писк.
Не хочет, правда не хочет. Такого груза ей точно не удержать. Но своя семья дороже. Если она умрет — ее мать не переживет. Гермиона не знает, что с отцом, в каком он состоянии, и как держится мама. А если еще и ребенок погибнет…
Господи…
— Их не убьют из-за тебя.
Мягко отвечает он. И даже сейчас холод сочиться между строк, заставляя задуматься в достоверности сказанного. Хотя как можно быть уверенным в том, в чем сам еще не смыслишь?
Это было гаданием на кофейной гуще. Ничего больше.
— Убьют, я знаю.
— Нет.
Закрывает глаза, прикусив губу.
Ей не нужны эти успокаивающие нотки, лживые фразы.
Убьют, черт возьми! А Драко оставят, чтобы тот отплачивая за все долги родителей. Долгой, кошмарной жизнью.
А девушку… А что девушку? Скорее всего, опять-таки, на глазах у младшего Малфоя, наставят палочку и скажут верные, добрые слова: “Авада Кедавра!”.
— Мне так страшно.
Становится плохо даже от самого слова “страх”, которое отдается болью в груди. Опущенными плечами. Долгим, печальным взглядом и тонкой линией губ.