И когда пальцы перешли к шеи, опустились на ключицы и в итоге сжали грудь, она не выдержала. Резко поднялась, убрала душ из его рук, отбросив в дальнюю сторону кабинки.
Неожиданность промелькает в его глазах всего на секунду, пока она не хватает его рубашку с силой, притягивая на себя. И у него сразу же, будто картинка, мелькает отрезок из того прекрасного секса там, в классе какого-то профессора.
Когда он толкнул ее на парту, заметил эту вспышку в ее глазах и с яростью вошел в нее.
И он чуть ли не стонет на пол ванны, чувствуя, что ее пальцы блуждают по его рубашке. Расстегивают ее, трогают голую кожу.
И он растворяется на месте. Смотрит в ее широко распахнутые глаза и в мыслях ебет ее уже не первый час.
Моя. Ты только моя.
И он с силой толкает ее снова. Уже не на парту, а в стену, которая оказалась там очень вовремя. Толкает и через мгновение нависает над ней, уже раздетой.
Глаза пробегают по идеальному телу, и руки впиваются в нее.
Стон из ее уст, как первый сигнал о том, что территория завоевана.
Она горит. Кипит. Тяжело дышит. И дрожит только от одной мысли, что он снова будет в ней. Что это все повторится снова.
Его руки.
Он сжимает ее.
Хватает волосы.
Обхватывает грудь.
Целует кожу.
И входит. Резко. Так, что голову сносит. Так, что ты рассыпаешься на тысячу частичек.
И она медленно простанывает. И плывущим взглядом смотрит на то, как рубашка, которая была на нем, постепенно намокает из-за душа, который хлестал воду в разные стороны.
И она рьяно, с невероятным желанием набрасывается на него, разрывая ткань руками. Не нужно. Все это не нужно.
Только он, только его тело.
И когда она стала такой сумасшедшей?
Даже если и думать об этом, то не сейчас. Потому что она была мокрой девочкой, которая откидывала рваную рубаху в сторону. Которая брала инициативу на себя, потому что еще так никогда не хотела этого человека.
А у него уже вулкан разрывается в штанах.
Это было, кажется, пределом его мечтаний. Она, полностью раздетая, мокрая снимает с него всю одежду, извиваясь своим телом. Приседая, чтобы спустить штаны.
Он скоро не сможет и вьебет ей с такой силой, что стены разойдутся в разные стороны. Так, что услышит вся школа. Так, что профессора сбегутся на их рванные крики.
Он тяжело дышит, когда ее фигура выравнивается. Когда грудь подрагивает, а тело трясется. Он кончит прямо сейчас, всего лишь рассматривая ее.
У него каменеет в ногах, внизу.
Вез-де.
Он статуя. Которая возбуждается от ее губ, что вдруг облизали язык. И это его вернуло в реальность, почти моментально.
Он царапает пальцами ее кожу, опускаясь по ключицам вниз. И стон вырывается из ее груди, которую он с силой сжимает. И поцелуем касается кожи живота.
Она прогибается, вцепившись ногтями в его волосы. Вжимаясь спиной в холодную стенку. Мурашки бегут по всему телу, когда мягкие губы прикасаются к телу.
И вдруг руки ведут по левой ноге, царапают правую. Так, что она чуть ли не падает, теряя равновесие.
Она уже дрожала, крича в свой кулак. Но он слышал это снизу, прохрипев.
Заткнись. Иначе будет очень больно, потому что сдержаться он будет не в состоянии.
Она его возбуждала до такой степени, что он уже не контролировал себя. Провел пальцем от пупка до интимного места, останавливаясь где-то посередине. Слушая громкий визг.
Да-а, Грейнджер.
Стони.
Эту мелодию он готов слушать вечно.
И он резко, крикнув сам, вошел в нее двумя пальцами. Она, дрогнув всем телом, выгнулась. И не устояла на ногах, падая вниз. Он подхватил ее, вдавливая в стену. И вновь просунул пальцы вовнутрь, пока она чуть ли не задыхалась от возбуждения.
Детка, моя детка.
— Д…ра…ко…
Ее губы протягивают его имя, пока он быстро двигает рукой, уже почти кончая только от этого. Она еле стоит, уперевшись ладонью в его голову.
Он так же внезапно убирает пальцы, как и засунул их. Вздох разочарования вырывается у нее, но он в ту же секунду входит в нее весь.
И сам орет, не слыша ее. Лишь смотря на то, как поднимается грудь. Как ее руки расцарапывают его спину до крови. Как почти рвут волосы на его голове.
И он, поддавшись животному рефлексу, больно впивается в ее шею губами, оставляя темные следы.
Движется, вбивая в стену. Кусая ее шею, на которой пульсировали вены.
Она мычит, до крови закусывая губу. Ей так хорошо, так невероятно.
Она уже потеряла себя. Куда-то летела, мчала с ним. Пока вода, ставшая вдруг до невозможности холодной, ножами впивалась в горячие тела. Она отрезвляла, но совсем на чуть-чуть, пока он вновь не входил. Сильнее прежнего.
И, ударившись головой об стену, стонет, когда он выходит, и она почти утопает в оргазме.
Такие моменты нельзя было заменить или куда-либо убрать. Ей было просто до невозможности хорошо.
И, спасибо Мерлину, что это было с Драко. Потому что никто, лучше его, не смог бы сделать это с ней.
***
Они шли в ненавязчивой тишине: он держал ее за руку, бросая опасливые взгляды, Гермиона все еще плохо реагировала на прикосновения Ленни. Порой все ее тело пробивала холодная дрожь, а бледная кожа покрывалась мурашками, сливаясь со снегом, который припорошил землю вокруг. Но девушка старалась не подавать виду, ведь он не виноват, он никогда не был виноват не перед кем из них. Всего лишь молодой парень с помутненным рассудком, парень, которому осталось жить всего ничего.
Гриффиндорка больше не боялась — страх испарился вместе со жгучей ненавистью, которая пронизывала ее с ног до головы в течении последних месяцев. Ленни любит ее — вот, что важно.
Гермиона не могла смотреть на него, не испытывая жалости, не испытывая этого колюще-режущего чувства где-то в груди. Старалась, но не могла.
В глубине его темных, как душа дьявола, глаз гриффиндорка различала то тупое отчаяние, которое так часто можно увидеть во взгляде беззащитного животного, которое осознало, что попало в ловушку, и чем больше оно рыпается, тем сильнее сходятся тиски на тонкой шее, лишая возможности дышать. Точь-в-точь таким же взглядом смотрел на нее Драко после того, как стал Пожирателем.
Страх. Отчаяние. Безысходность.
Его серые глаза напоминали по цвету пепел, а тонкая кожа была настолько прозрачной и хрупкой, как у мертвеца. Но взгляд… взгляд был как никогда живым.
Вокруг сновали покрасневшие от мороза дети, раздавалось угрюмое чавканье сапог, в воздухе витал аромат свежеиспеченного имбирного печенья и корицы. Все вокруг казались счастливыми, все, кроме Гермионы и ее друзей.
Жизнь заставила их повзрослеть слишком быстро. Жизнь оставила на каждом из волшебников слишком много шрамов. Жизнь, которую никто из них не выбирал.
Девушка почувствовала, как когтевранец до боли сжал ее ладонь, а затем неловко прокашлялся. Его глаза бегали из стороны в сторону, а на щеках играл нездоровый румянец, и мороз тут явно был ни при чём.
— Ленни, ты что-то хочешь мне сказать? — поинтересовалась она, голос прозвучал слишком тихо и неуверенно. Услышав вопрос, парень вздрогнул и громко вздохнул, будто бы набираясь смелости.
— Я хотел извиниться за то… за то, что произошло тогда. Я не знаю, как это вышло, просто я полный кретин, и я пойму, если ты…
— Ленни! — гриффиндорка резко остановилась, карие глаза смотрели с жалостью и печалью. — Я понимаю, просто забудем.
Страцкий сдержанно кивнул и вновь уставился вниз, на свои черные ботики, под которыми, словно сахар хрустел белоснежный снег. Он понимал, что не может просить у Гермионы что-то, помимо дружбы, — не после того, как узнал о всех потайных уголках своей души, не после того, что сделал.
Ненависть к себе лежала тяжким грузом на плечах Ленни, она ломала его, почти что втаптывала в рыхлую землю. Демон, сидящий внутри него ликовал, но человек рассыпался на части. Он всегда был рядом, обрывисто шепча, вызывающие дрожь слова. Демон был во снах, его обезображенное лицо озаряла улыбка, а темно-карие, такие знакомые, но, в тоже время, неимоверно чужие глаза, лихорадочно блестели. Он заходился в хохоте, а затем замолкал, и это молчание казалось отчаянным. Демон продолжал улыбаться ухмылкой, похожей на оскал. И Ленни готов был поклясться, что если бы смерть могла улыбаться, то улыбалась бы именно так.
Не по-людски. Холодно и до безобразия надменно.
Его демон показывал свою власть над ничтожным мальчишкой, пробирался под кожу, заставлял измучено орать до хрипа в горле. Его демон, который с каждым днем становился все сильнее, подпитываемый яростью и страхом.
— Ленни, я… — знакомый голос словно привел в чувства. По коже прошел ряд мурашек, будто бы крошечные осколки разбитого зеркала глубоко вошли в плоть. Когтевранец не стал дослушивать сестру, через миг он уже стоял перед ней, тяжело и хрипло дыша.
— Пошла нахрен отсюда, Мария, — рыкнул он, словно дикий лев, увидевший давнего врага. Его сердце колотилось как бешеное, сумасшедший ритм отдавался в висках, руки дрожали, из-за чего он их плотно прижал к штанам.
Когтевранка испуганно дернулась, часто хлопая своим длинными, золотыми ресницами, губы подрагивали, а слова застряли в горле, так и не прозвучав вслух.
Ленни оторопело посмотрел сначала на сестру, потом на удивленную Гермиону, выпустившую его ладонь, и приглушённо простонал. Парень устало потер глаза, пытаясь успокоиться.
— Мерлин, прости, — девушка продолжала стоять, словно статуя, застыв на месте. Она бы хотела ответить, но не могла.
— Чёрт возьми! — почти прошептал он, готовый, как последняя тряпка разрыдаться прямо здесь, у всех на виду. Что дальше, Страцкий? Убьешь всех на кого зол, не сумев подавить ярость? Как бы ни так. — Герм, — он виновато покосился в ее сторону, — нам нужно поговорить.
Шатенка рассеянно кивнула, смотря, как Мария удаляется в сторону “Трех метел”. Немного потоптавшись на месте и бросив испуганный взгляд на гриффиндорку, парень последовал за сестрой.
***
Девушка без малого уже час шлялась по заполненной радостно-возбужденными людьми деревушке, вслушиваясь в окружающие ее голоса. Пальцы окоченели и не хотели шевелиться, нежную кожу на щеках неприятно щипало, пышные, кучерявые волосы были покрыты сетью причудливых снежинок.
Ей бы пора согреться, выпить горячего шоколада и закутаться в теплый плед. Но гриффиндорке было плевать на то, что после такой “прогулки” она запросто может слечь с ангиной. Ей не больно, не холодно, а замерзшие конечности упрямо продолжают ковылять вперед. Словно безвольная кукла, уже не чувствует н и ч е г о. От собственных мыслей захотелось улыбнуться сквозь слезы.
Гермионе почти удалось выбросить поведение Страцкого из головы. Все спокойствие и бесстрашие, которое она испытывала ранее, улетучилось, на замену пришел откровенный, что ни на есть самый настоящий, окутывающий душу, страх. Нет, не за себя, а за Ленни. Ведь он даже контролировать себя не может — просто марионетка в руках своего больного сознания.
Слева о чем-то оживленно спорила толпа слизеринцев: кто-то повышал голос и яро жестикулировал руками, кто-то делал очередную затяжку сигареты, выдыхая ментоловый дым через полураскрытые губы, кто-то со скучающим видом облокотился на ветхие стены домов.
Гермиона прищурилась, в надежде увидеть светлую макушку, острые, словно выбитые из камня скулы и надменное идеальное лицо. Но нет, горя и любви всей ее жизни видно не было.
Девушка до боли закусила губу и уныло пожала плечами. Почувствовав на себе чей-то тяжелый взгляд, староста вновь повернулась в сторону змеиного факультета. Блейз задумчиво посмотрел на нее, карие глаза, выглядывающие из-под густых бровей как-то вымучено уставились на гриффиндорку. Спустя несколько секунд мулат еле-заметно для других покачал головой, как бы говоря: “Нет, Грейнджер, Малфоя тут нет”.
Гермиона выдохнула, густой пар растворился в воздухе. Она смущенно улыбнулась, по уши зарываясь в свой вязанный шарф, подаренный мамой на четырнадцатилетие. Старая, потрепанная, вся в зацепках, невзрачная серая вещица, которая так много значит для девушки.
Вспомнились тихие вечера в домике у озера, когда слышен был лишь треск огня в старой печи, и ненавязчивое кваканье жаб перед грозой, сливающееся с журчанием воды, и пронзительным кряканьем селезней. Какофония звуков вовсе не раздражала, а даже напротив — успокаивала. Гермиона помнила, как крепкие руки отца бережно подхватывали тогда еще маленькую девчушку, которая сладко сопела под тарабанящий за окнами дождь, и даже негромкие раскаты грома вдали не могли ее потревожить.
Мерлин, как же она скучает: не выносимо, до боли в сердце, до сжатых в крепкий кулак пальцев, до влаги, которая так и норовит скатиться по щекам.
Но поддаваться слабости не было ни сил, ни желания. За этот год ей пришлось пережить уйму страшных событий и самое жуткое еще впереди.
Она замечает его и сразу же останавливается.
Плечи согнуты, в тонких пальцах недокуренная сигарета, глаза прикрыты, а отросшие волосы небрежно растрепанны. Делает очередную затяжку, чувствуя как кружится голова, затем еще одну, стряхивая на белоснежный ковер пепел. Она неподвижно стоит, громко дыша.
Слишком громко.
— Грейнджер, — и почему-то ее имя звучит словно ругательство из его уст, все, как всегда, когда он обращается к гриффиндорке где-то, помимо их гостиной. И это было действительно их место, где было пролито так много слез, но подарено так мало улыбок. Место, где она говорила, что любит его, где он упорно молчал, — еще не надоело пялиться?
Ему даже не надо было оборачиваться, чтобы понять, что это именно Грейнджер. Слишком громкими были шаги, слишком пристальным взгляд и слишком-блядски-невыносимым запах шоколада, который он успел так полюбить.
Гермиона, наконец-то выйдя из ступора, подошла к слизеринцу, который небрежно выкинул окурок куда-то в сторону.
И с каких пор Малфой начал курить? С тех пор, как его мир покатился к чертям собачьим. С тех пор, как эта хренова Метка навсегда въелась в его кожу. С тех пор, как мама ослабла и теперь чахла с каждым днем.
С тех пор, как Драко услышал, что должен убить девушку, которую он, видимо, охуеть, как любит.
И, конечно же, хрен он скажет ей такое в лицо, даже выкурив две пачки сигарет и выпив бутылку огневиски, если это вообще возможно без летального исхода. Он уже почти признался себе в этом, но отрицание чувств к заносчивой гриффиндорке стало частью его жизни. Но переступить через это слизеринский принц не мог, а, может, просто не хотел. Но если выпрыгивающее из груди сердце, проявление нежности, которое для Малфоя вовсе несвойственно, наплевательское отношение к чистоте крови и стояк при воспоминании о ее хрупком, извивающемся теле, это не любовь… Ну, тогда пусть какой-то умник скажет, что это.
Ой, да ну тебя, Малфой. Ты же, блядь, с ума сходишь по этой девчонке. Крыша с треском поехала куда-то влево, окончательно и бесповоротно. Было столько девушек вокруг: Дафна, Пэнси, Астория, Ханна, но его угораздило влюбиться (да, чёрт возьми, влюбиться) в гордую подружку Поттера, которую Драко должен убить в качестве подарка на Рождество. Влюбился в самую, чтоб ее, необычную и прекрасную девушку во всем Хогвартсе.
Чертова Грейнджер.
Втрескавшийся по уши мудак.
— Еще не надоело выпендриваться? — спокойным голосом поинтересовалась девушка, гордо подняв подбородок. Фыркнув, гриффиндорка подошла ближе, положив руку на плечо парня. Тот отдернулся, словно от огня, скривив лицо так, будто бы перед ним стояла не Гермиона, а уродливый тролль.
Как же ей надоела эта поза, эта маска “я-самый-чистокровный-маг-на-земле”. Неужели даже здесь, в узком пустом переулке, где не было ничего, помимо парочки пустых безумно дорогих магазинов, он не может вести себя нормально?
— Брось, Малфой, ты видишь хоть одно разумное существо в округе?
— Нет, Грейнджер, ни одно разумное существо я не вижу.
— Ты невыносим!
— Знаю.
Молчат, испепеляя друг друга взглядом. Так и должно быть, верно? Пламя и лед, вечно враждующие меж собой.
Он сдается, раздраженно вздыхая, и идет вперед, засунув руки в карманы пальто. Понимает, что ведет себя глупо, но продолжает делать это. Слышит торопливые шаги, а затем чувствует дыхание девушки у себя под ухом.
Такая Грейнджер.