На станции "Савелово" от одной старой тетки Ваня узнал, что просто так отсюда в Кашин хрен попадешь. Надо добираться сначала в Калязин, а оттуда уже и в Кашин. Забредя в какую-то рощицу, мальчик свернулся на травке калачиком и провалился в небытие. Это было настоящим счастьем, ибо ребенок ощутил всю глубину воли.
Вернувшись в реальность, Ваня в первую руку обнаружил, что у него сперли все деньги, а в придачу и материальные свидетельства происхождения. В этом мире расслабляться не стоит. К своему ужасу ребенок осознал, что, кажется, обокрали и память: из последней совершенно вылетело названия поселка под Кашиным, в котором по идее должна проживать биологическая мать. Все попытки память восполнить утрату оканчивались перегревом головного мозга.
Выйдя на берег широкой реки, Колобок покурил, потом упал на песок и жестоко разрыдался. Ваня не знал, что это великая Волга, которая, как известно, течет издалека и долго, вбирает в себя тыщи речушек и канав, а вспять не идет ни за что. Вот так и люди: в конце пути вливаются во что-то, отдают всего себя, а индивидуальности лишаются напрочь.
Очистивши душу пока еще неумелым катарсисом, Иван смог сорвать с цепи одну из лодок, и управляя доской, вывел суденышко на середину руки, предавшись течению. В ту же самую минуту Наталья Петровна и Игорь Матвеевич Трухачевы, проняв, что их опыт воспитания наследника потерпел педагогический крах, бухали горькую. Конец своей жизни супруги теперь проведут в утолении зеленого змия и фамильного стыда.
Колобок же, лежа на корме лодки и пуская в эфир дымы, узнавал в облаках знакомые очертания: Эрнесто Че Гевара, Фредди Крюгера, Адольфа Шикльгрубера, Альберта Эйнштейна... Вдруг небеса заслонили две отвратительные рожи. Ребенок столь увлекся, что не заметил, что к его лодке присоединилась другая.
- Калязин? - Простодушно вопросил мальчик.
- Почти. - Неопределенно ответила одна из харь.
Встав, Ваня разглядел, что над ним нависают две мужские фигуры в форме. "Кажется, все же не менты..." - понадеялся беглец. И все же хорошего пацан не ждал по любому.
- Где весла-то? - Задал деловитый вопрос один из.
- А нужны? - Дерзанул Иван.
- Для порядку - да.
- Уплыли.
- А ты...
- То есть...
- Уж ты какой пухленький, аппетитненький. Куда плывем?
В буйной Ваниной головушке варились варианты отвала. Инстинкт (вот интересно: и в кого же он пошел-то...) подсказывал: надо избавляться от чужаков резко и бесцеремонно.
- В Калязин. К маме. Так далеко до Калязина-то...
- Это смотря каким пу...
Мальчик несмотря на комплекцию переметнулся в лодку противника и уверенно дернул шнур. Смелость и не такое берет - мотор завелся. Никогда раньше Иван не управлял моторной лодкой, но, верно, приметил в каком-то кине и на пока еще невыросший ус намотал.
Один из чужаков остался в Ваниной лодке, второй грохнулся в воду, ибо ногами стоял в обоих судах.
- Я от бабки с дедкой ушел, - заорал на прощание Иван, - от маньяка ушел, а от вас, тупые гоблины, и подавно уйду-у-у!!!
Гулкое "У-у-у", эхом отталкиваясь от берега к берегу, вольно загуляло по волжским просторам.
- Молодой да ранний... - Рассудил гоблин, взбираясь на украденную лодку.
- Далече пойдет. - Согласился напарник. - Ежели зубки на обломают.
Ваня наскоро обыскал новое плавсредство. В бардаке обнаружил только пакет с бутербродами и кефиром. Уже что-то. Набив утробу, ощутил внутреннее равновесие. Прошло сколько-то времени и Ваня узрел странную картину: вода, а посередь ней торчит колокольня. Воткнувшись в берег колокольного острова и заглушив мотор, мальчик глянул окрест себя: сквозь дымку рисовались очертания какого-то сказочного поселения. "Прям как небесный град Ерусалим." - Почему-то пронеслось в голове ребенка, который на самом деле нив в Бога, ни в чёрта не верил.
Как по мановению полил дождь, подсвечиваемый закатным Солнцем. Внутри колокольни Ваня наткнулся на спящее человекообразное существо: женщина сопела как будто ей снился приятный кошмар. Рожа еёйная говорила о том, что она мучительно бухает последние лет, наверное, пять. Внутренний бесеныш вынудил Колобка пощекотать травинкой у бабы в носу. Та скуксила репу, собралась было чихнуть, но, продрав заплывшие зенки, очнулась. Улыбнувшись, ласково вопросила:
- Ангел?
- Во плоти. - Не соврал Иван.
- Жаль. Я было подумала, уже рай.
- Наоборот.
- Ну, и слава Всевышнему. Покурить есть?
Ваня сунул сигарету в обломки бабниных зубов, которая все еще блаженно валялась, возжег фитиль, засмолил сам.
Бомжиха внимательно изучала черты лица мальчика, а постреленыш склонялся на падшей женщиной, сам не зная, зачем.
- Вот, хорошо. - Наконец изрекла женщина. - Мы с тобой выберемся наконец из этой... Ты ж сюда на чем-то приплыл.
- Куда?
- Что - куда?
- Выберемся -- куда? - Мальчик и сам не понимал, почему ему так хорошо возле этого смердящего подобия человеческого существа.
- На волю, конечно. Где мы отдохнем, наконец. Все отдохнем...
- Разве здесь - не воля?
- Здесь-то... - Женщина приподняла тело, прижалась спиной к кирпичной стене. Грязной рукой прикоснулась к мальчикову челу. Ваня с своему пущему удивлению не сопротивлялся. - Да вот, не знаю, сынок.
Горе-подростка передернуло. Уйобище, а фамильярничает.
- Вот, что. - Поучительно изрек ребенок. - Ты знаешь, что такое мыло?
- С веревкой?
- Нет. В смысле гигиены. Ты же женщина.
- Знаю. У меня даже были дети. Давно.
- От такой и я бы сбежал. Гуманитарный облик надо иметь. - Иван вспомнил: бабла у него нет, жратвы нет, а название поселка под Кашиным в памяти все не всплывает. Может, эта нищая поможет?
Ребенок и женщина переместились в судно. Ваня дернул трос, мотор взревел, мальчик по инерции отскочил в руки бомжихи. Да, подхватив ребенка, решительно сбросила его за борт. Меж тем Колобок не умел плавать - вот ведь какие дела. Побарахтавшись, он пошел на дно. Там было мрачно и страшно.
Падшая женщина неслась в будущее, которое в очередной раз казалось ей светлым. Бомжиха вряд ли подозревала, что мальчик в таком возрасте не владеет навыками пловца, она была уверена, что выплывет. Принято считать, что дерьмо не тонет. Но мальчик Ваня несмотря на все свои очевидные пороки не являлся экскрементом. Теперь же ему предстоит роль кормовой базы для обитателей волжских пучин.
Ты можешь уйти и от дедки с бабкой, и от чёрта лысого и даже от ответственности. Но от провидения фигушки уйдешь. Женщина, сидючи в лодке, пристально всматривалась в удаляющийся колокольный остров. Едва слышно она произнесла:
- За что же ты нас так, Вседержитель...
Мы не в курсе, услышал ли Создатель столь краткую молитву.
ЕВФРОСИНИЯ
Было то во времена, когда у нас на Руси новые русские водились да понтами кидались. Это потом какие-то из тех существ наворовамшись свалили за кордон, многие в стрелках полегли, а нашлись и такие, кто в олигархи, депутаты да министры заделался. Веселое было времечко. Хотя и печальное.
В доме одного нового русского, отставного полковника советской армии жила простая деревенская баба Евфросиния. Когда-то избушка ее сгорела и приютил колхозницу военный офицер, ведь деревня Фросина соседствовала с армейским полигоном под городом Гороховцом, и бравые вояки протоптали туда дорожку по поводу самогона.
Евфросиния -- сиротинушка. Всех почти родных у ней война забрала, а тех, кто вынес тяготы, подобрала напасть, известная под названьем русской болезни. Самогону в деревне в те времена гнали много, что повышению обороноспособности Державы и производительности крестьянского труда способствует слабо. Фрося из тех, кто звезд с неба не хватает. Но хозяйственная, неговорливая и добрая, в общем, идеальная домработница, да к тому же исконная славянка.
И стала Евфросиния Полковнику на его подмосковной даче прислуживать. Полковник демобилизовался в бизнес, совершил перевооружение личной жизни, сменив жену -- и пошли у него детки малые. А у новых русских известное дело: мозги от бизнеса зверотою страдают. Был Полковник порядочный человек с совестью, но и такое неспособно устоять пред искушениями нашего безумного, безумного, безумного чокнутого мира.
Простая русская баба посвятила себя нянчанью полковничьих детишек, мальчика и девочки. Тако же Евфросиния была при доме и кухаркой, и прачкой, садовницей и, как ныне принято говорить, мастерицей клининга. Работала на совесть, по сути ж -- за койку и еду.
Новая жена Полковника оказалась редкой скотиною. С одной стороны, детишек Фросе доверяла, с другой, гнобила домработницу на чем свет стоит. То пыль за холодильником найдет и заставит вылизывать, то кусочек жира на посуде под лупой увидит -- все перемывать приказывает, то молоко находит кислым -- вынуждает бежать за свежим. Фельдфебель в юбке, и Земля же таких носит, которые любят вот так вот свысока и с оттягом использовать властные полномочия.
И вот однажды, когда Полковник собрал свинорылый истеблишмент у себя на даче в честь дня рожденья супружницы, Евфросиния, подавая к столу очередное блюдо, громко пернула. Столь яростно, и пронзительно, да еще и с амбрэ, что Полковничиха, скуксившись наподобие Гитлера над картой Матушки-России, застучала копытцами по полу и заорала истошно:
- Вон из моего дома, быдло треклятое, весь ты мне праздник нарошно испоганила!!!
Надо сказать, Евфросиния уже не та стала прислужница: старость свое берет. То пироги перепечет, то борщ (любимое полковничье блюдо) пересолит. Да и детишки, мальчик с девочкой, стали деревенского уйобища стесняться. Как говорится в народе, рейтинг пополз вниз, а отрицательный имидж -- ввысь.
Полковник, может, и воспрепятствовал бы -- осталось в мужике все же подобие человеческого-то -- но Полковничиха его уже изрядно заподкаблучила. Да к тому ж именины у новорусской половины, любой, как говорится, каприз за вашу пырку. Короче, собрамши скарб за четверть часа, Евфросиния готова была навсегда покинуть своих хозяев не за што не про што. Это при Сталине целых двадцать четыре часа давали, с демократией все жестче стало.
Отвез Полковник бабу к Трем Вокзалам, боясь взглянуть Евфросинии в глаза, сунул конверт с деньжонками, перекрестил, трижды сплюнул -- и умчался прочь. Женщина приняла удар судьбы безропотно: на самом деле она готова была провалиться под землю за свой нечаянный пук. Хотя, не такой уж он был и нечаянный: пока на кухне вертелась, напехтерилась исподтишка заморских яств, вот в нутре революция и приключилась.
Куды женщине деваться? Деревни родной по Гороховцем уже нет, да и не ждут нигде бедную стареющую дуреху. Замуж поздно -- сдохнуть рано. Кстати, о бедности. Зашла Евфросиния за угол, конвертик открыла, расчет переслюнявила. Деньжонок на самом деле -- прорва, Полковник их из своей заначки дал, тайком от супружницы-салтычихи.
Ну, что ж... надо начинать жить по-новому, с чистого, так сказать листа, хотя и со значительными помарками. Пошла Евфросиния в универмаг "Московский", просто на товары посмотреть. Ведь по большому счету волю бабе дали, раскрепостили, а это все же событие, к свободе еще попривыкнуть надо. Может, размышляла Фрося, удастся снять угол, на работу пристроиться каким-нибудь бебиситером. У кого руки есть ленью нескованные, он и в аду не пропадет.
Но тут, на лестничном переходе, Фросю зажали с трех сторон -- и давай обшманывать! Обобрали бабу яко липку. Фю-ить!... И готовенько. Духа перевести не успела, на улицу выскочила, увидала кого-то похожего -- за ним погналась. И все молча, втихую. Но куда там -- растворился в толпе москвичей и гостей столицы, на то он и вор. Бог дал -- Бог обобрал. Фрося не шибко в святое верит, но по ее сугубому убеждению все согласно вышнему провидению. Полковник вполне мог и не дать конверта, спасибо, что хоть в лесу не прибил. Видно, воры углядели как Хозяин конверт совал, вот и выследили жертвушку.
И пошла Евфросиния дворами-переулками куда зенки глядят, коря себя же за нерадивость. Сама же виноватая, что в столь почтенном возрасте ума и осторожности не набралась. Какие-то детишки изредка задирали: "Бам-жи-ха! Бам-жи-ха! Бам-жи..." А она глупо лыбилась в ответ, только шептала: "Отроки неразумные, храни вас всех ангел..." Евфросиния хотела своих детей, да вот не задалось. А к полковничьим отпрыскам женщина была привязана как к родным, вот только... что-то не услышала няня от них прощальных слов.
В одном из дворов, перекрытых шлагбаумом, путь женщине перегородил черный человек:
- Проваливай отсель, уродина!
Когда с грабителями возилась, видно, здорово Евфросиния обмазалась, взглянула в стекло зеркальное в будке охранной: и впрямь как на пугало. Но какое-то, что ли, человеческое достоинство в женщине взыграло:
- А пошто проваливать, любезный! Небось не царские чертоги.
- Я те щас покажу, чертовка!
И охранник так вдарил Фросе в глаз, что у ней аж салют в мозгах. Встамши, женщина поперла на черного человека. Надо сказать, что хотя бы ростом и комплекцией Господь ее не обидел, а вот привратник таки раззадорил. Евфросиния (уж не знаю, откуда в ней такая школа, верно, по телевизорам нахваталась), сделав отвлекающий удар левой, правой отправила черного человека в нокаут. Оно конечно, может быть, и добро должно быть с кулаками, но охранник все же исполнял должностную инструкцию: не допускать внутрь периметра элитного жилого комплекса лиц, не соответствующих дресс-коду. Фрося же дала волю кулакам без обязанностей.
И впрямь: Москва верит не слезам, а тумакам. Черный человек расплылся по асфальту, а Евфросиния гордо удалилась восвояси. Впервые в жизни она применила грубую физическую силу вопреки заветам святых людей: не подставила вторую щеку, а осуществила канонический апперкот. Меж тем левый глаз Евфросинии принялся заплывать -- охранник тоже умел бить. Глянув на свое отражение в зеркальном витринном стекле, баба затужила.
Пройдя еще сколько-то, Евфросиния уперлась в храм Божий. Помылиться бы, подумала она, да верно не пустят. Так она и стояла, поднямши чело вверх и любуясь игрою света в куполах, пока не подошел полицейский сержант и заявил:
- Гражданка, не положено. Идите уж.
Околоточный совсем молоденький, Евфросинии в сыновья годится. Вид у парня виноватый, заметно, что службой тяготится.
- Это что же не положено? - Разумно спросила изгнанница. - красотою любоваться...
- Тоже верно. - Вдруг ответил страж порядка. - А когда-то Елоховский собор был первым храмом России...
Юношу зовут Дима. Они из одного рабочего поселка, в Первопрестольную же лихо завело. Из армии вернулся, работы нет, вот и нанялся в столичные органы пэпээс ОВД Басманное. Евфросиния взяла -- да жизнь свою непутевую как на ладони показала. И полегчало сразу, будто попу исповедалась. Полицейский слушал неожиданно внимательно. Он и сам не понял, с чего это он вдруг проникся к этой страшной как сама правда бабе. А после спросил:
- Есть-то хочешь?
Евфросиния постеснялась признаться, что да:
- Перебьюсь. Ну, бывай, служивый. - И пошла себе. А про себя представляла, что и этого вояку она бы в нокаут отправила, он похилее черного человека будет. Неимоверную в себе баба силищу открыла -- я имею в виду моральную. Хотя и не только.
- Постой! - Окликнул Дима. - Я через час сменяюсь, и есть у меня идейка...
С парнем еще не успела случиться профдеформация. До армии Дима был обычной шпаной, одной ногой уж в криминальном мире стоял. Имелись делишки-шалишки, по счастью, не попался, да и то слава Богу. В армии окстился, застепенился, чуток обматерел. Дома мать, ровесница этой грязной женщины с оплывшим глазом, младшие брат с сестрой. Каким-то затаенным в недрах души нутром парень почувствовал: и впрямь в беде человек.
Меж тем Полковника совесть поедом ест. Ну, надо же: честь офицерскую на бзики своей тыловой половины променял! Выписано было царице морской по самое небалуйся, но сколь Полковник к Трем Вокзалам не ездил -- не сыщет он Евфросинию. Куда уж там в этом огромном странноприимном доме... Да и детишки без пригляду в разнос пошли. Пробовали взять другую домработницу, из узбечек, так что-то напряжно стало: уж не шахидка ли. В общем, зря родная почти Фрося так легко барыневому капризу подалась. Упала бы на колени, взмолилась -- Полковничиха и помиловала. Так нет: гордая.