Возвращаясь в отель, он прикидывал план новой статьи и боролся с непонятным раздражением, поднимавшимся при одном воспоминании о Куто. Нет, раздражение-то было понятным — Джереми не собирался сочувствовать насильнику и мерзавцу. Только вот… Каково это — снова ждать смерти, избегнув ее в первый раз? Можно ли остаться прежним после такого? И почему Стрюз… испугалась?
Подонок будет жить
«19 октября 2142 года, во вторник, в час сорок две минуты пополудни, консилиум врачей Московского института экспериментальной нейродинамики имени В.М. Бехтерева принял решение отключить больного от аппаратов искусственного жизнеобеспечения, и через шестнадцать часов восемь минут сердце знаменитого учёного, первопроходца ментальных путешествий, академика Российской Академии Медицинских Наук (РАМН) Виталия Михайловича Навкина перестало биться. Но умереть в этот день должен был совсем другой человек.
Читатель позволит мне коротко обрисовать его. Наш герой родился в Марселе, в семье мелкого чиновника местной администрации, занимавшегося вопросами регулирования городской канализации и зарекомендовавшего себя на службе человеком честным, неподкупным и, по свидетельству сослуживцев, недалёким. Впрочем, нам неизвестно, насколько такому свидетельству можно доверять, учитывая, что он весьма неплохо проявил себя во время Большого марсельского паводка, за что был отмечен правительственной наградой и заметкой в «Le Soleil» от 2-ого марта 2111 года. Не хочу вдаваться в дешёвый психоанализ и утверждать, что парень, родившись третьим сыном в небогатой семье, к тому же, не в самом спокойном городе, полном иммигрантов и наркоторговцев, не мог пойти по другому пути. Мог. И в школе он подавал надежды (с седьмого по девятый класс его тесты показывают отличные знания по химии и математике, а в четырнадцать лет он выигрывает городскую олимпиаду по математике), но связался с местными бандами и стал, очевидно, приторговывать наркотиками, а с шестнадцати лет не раз привлекался к беседам и следственным мероприятиям, которые, однако, не выявили прямых доказательств его вины.
«Он был задирой, мелкой шавкой, которая лает из-за спин больших псов. Довольно мерзкий тип. Иногда самому хотелось его придушить, но пачкаться было западло», — рассказывает Николя Сансере, бывший участник банды, ныне музыкант группы «Мёртые головы».
Все это, однако, не помешало ему поступить в Прованскую академию на естественное отделение. Проучившись семестр, парень берёт академический отпуск и отправляется кутить в Египет вместе со своей подружкой, на чьи деньги он, собственно, и едет. Там, в Каире, случается история, о которой читатель, безусловно, слышал уже не раз за последние дни, но я всё же позволю себе её напомнить. Наш герой по какой-то причине (видимо, из-за денег), ссорится со своей подружкой, громко материт её на улице, ведёт себя неадекватно, чем привлекает внимание местных полицейских и оказывается в обезьяннике на сутки. Выходит оттуда оштрафованный и озлобленный, возвращается в отель, напивается, избивает подружку (чьё имя по понятным причинам не называется) и уходит шляться по улицам. Пробродив до ночи, он, что установлено следствием и подтверждено судебным приговором, выслеживает, избивает и насилует молодую женщину, мать двоих детей (чьё имя мы так же не указываем), которой случилось оказаться одной в сумерки на окраине города. Слава Богу, он совершенно пьян и плохо понимает, что делает. Женщина остаётся жива, тут же вызывает полицию, его находят — и к утру парень подписывает чистосердечное. Безусловно, читатель, который провёл последние три года не на луне, понял, что парня зовут Жан Луи Куто.
Весь дальнейший скандал, который закончился вынесением отложенного смертного приговора Жану Луи египетскими властями и выдачей его на родину, в чём нам видится немалая заслуга европейской дипломатии, хорошо известен. С апреля 2139 Жан Луи Куто пребывал в камере одиночного заключения (где, по имеющимся у редакции сведениям, прочитал научное собрание сочинений Гюго и письма Вольтера — разумеется, никто не поручится, читал ли насильник и несостоявшийся убийца эти книги, но именно их он брал в тюремной библиотеке), в ожидании приведения смертного приговора в исполнение.
И вот, 14 октября, на следующий день после того как в подмосковном посёлке Ментал у академика Навкина случился сердечный приступ и Нобелевский комитет, в виду исключительных обстоятельств идёт против собственных правил, спешно объявляя, что собирается назвать В. М. Навкина в числе лауреатов, Жан Луи Куто под конвоем, самолётом военно-спасательной службы ЕС, был срочно перевезён в Ментал, обследован, обездвижен и помещён в терминал комплекса ментального переноса (покойный академик Навкин с известной вольностью, с которой большие учёные обращаются с терминами, называл такой комплекс «менятелем мозгов»).
Читателю наверняка известно (например, из книги воспоминаний Хуэто Косамо «Мои жизни»), что сознанию требуется довольно много времени, чтобы освоиться в новом теле. Обыкновенно, пара дней уходит на возвращение основных функций и от месяца до года на полное восстановление высших функций центральной нервной системы. Поэтому, разумеется, невозможно было ждать, что академик Навкин, очнувшись в теле Луи Куто, окажется равен себе прежнему. Но представьте себе ужас учёных, когда предполагаемый Навкин в молодом теле Жана Луи заговорил на беглом, но сбивчивом и изрядно испорченном французском, тогда как сам старик, увы, впал в кому и не приходил в сознание, пока консилиум врачей, признав безнадёжным его положение, не отключил аппараты искусственного жизнеобеспечения.
Казалось бы, произошёл несчастный случай, неудача сложной операции, из-за которой умер академик Навкин и остался жить мсье Куто, однако то, что очевидно любому здравомыслящему человеку, оказалось поводом для разбирательств во французском суде, куда адвокаты мсье Куто внесли ходатайство о признании высшей меры в отношении мсье Куто исполненной. Я призываю читателя вдуматься и понять, что это значит. По принятой ещё в римском праве норме за одно преступление не наказывают дважды, следовательно, мсье Куто, в случае положительного решения судом этого дела, оказывается чист перед законом, более того, получает документы на имя академика Навкина и, никем не преследуемый, возвращается в европейское общество.
Вот что заявила госпожа Лара Стрюз на мой вопрос о правомочности её судебных притязаний:
«Безусловно, мы будем бороться за то, чтобы справедливость восторжествовала. Доподлинно известно, что многочисленные ментальные переносы, совершаемые, в том числе, и в русском «Ментале», совершенно безопасны. По статистике, например, поездка на автомобиле через город опаснее для жизни в десять раз, полёт к Орбитальной Космической Станции — в два с половиной раза. Говорить, что ментальный перенос не разрушил личность мсье Куто — всё равно, что предполагать, будто пущенная в лоб пуля случайным образом отклонилась от траектории своего полёта и обогнула голову несостоявшейся жертвы. Это полная чепуха! Для нас очевидно, что сейчас именно академик Навкин находится в этом теле, что мы и хотим засвидетельствовать. Поймите, я, как защитник интересов семьи Куто, требую, чтобы казнь моего подзащитного была хотя бы отчасти оправдана продолжением жизни в его теле великого учёного».
Ожидается, что суд вынесет приговор к концу декабря этого года. И, помня о других экстравагантных решениях судьи Антуанетт Бежо, должен с горечью сказать, что не верю в торжество справедливости в этом деле. Не знаю, простая ли то случайность или божественное провидение, но теперь приговорённый к смерти подонок будет жить, когда первопроходец ментального переноса погиб и нам остаётся лишь память о нём — о мощном старике с большим лысым черепом и кустистыми бровями, медленной, вдумчивой речью — необыкновенном человеке, поившем меня смородиновым чаем за несколько часов до последнего переноса, который ему не суждено было пережить. Покойся с миром!»
X
Что же, вот и итог моей жизни. Черта. Последний рубеж. К чему я пришёл за сорок лет, тридцать два из которых были отданы напряжённой работе? Чего добился? Я был первым и лучшим в своём деле — но что это значит?
Тринадцать лет разные люди жили в этом теле, тринадцать лет сам я жил в других. Что, в сущности, я делал? Обычную чёрную работу. Не распилка дров, не укладка шпал, чуть более искусная, требующая чуть большей выдумки, но всё же та же чёрная работа: так нанимают строителей и маляров, чтобы привести в порядок обветшалое жильё. Конечно, хозяин мог бы и сам, но ему ни к чему тратить столько времени на пустяки, да и чурается он, белоручка, чёрной работы. Почему не позвать хорошего рабочего с целой бригадой прорабов и дизайнеров, которые не позволят пройдохе лениться и отлынивать? Только не квартиру чинить, а собственное тело. А самому укатить в отпуск на море, моложавым, красивым, подтянутым. Комфортно. Надёжно. Дорого. Да, и ещё — можно дать себе волю, наконец! Зачем особенно-то беречься? Можно хоть зуб сломать, открывая пивные бутылки: двадцать тысяч условных — и вопрос решён. Подумаешь! Пожалуй, я был бы рад, если бы всё ограничивалось только сломанными зубами.
Раз за разом вспоминал всё, что сделал, чего достиг за эти годы, но, кажется, единственное, что стоило времени и сил — роман Зельдмана. К роману я имею такое же отношение, как брошенное в землю удобрение к распустившемуся цветку, как конь Александра Великого к его гремящим победам. Как корсиканские курицы к походам Наполеона. То есть, всё же имею какое-то.
Я приучил себя к дневнику. Две рукописные странички убористым почерком (мне до сих пор нравится перо с памятью: пиши где хочешь, оно запомнит все движения и повторит все закорючки до последней запятой — ну, разве не чудесная выдумка? Я очень радовался ей в семь лет — тогда запоминалки были редкостью, но у меня она была: весь класс с щенячьей радостью следил, как она в режиме воспроизведения, натужно жужжа, расставив в стороны длинные и тонкие ножки-опоры, повторяет только что нарисованные кривые рожицы. Я любил это перо и приучил себя к дневнику). Каждый раз — две рукописные странички, редко больше или меньше. Вот и теперь пишу, но оттого только, что привык. Сказать мне больше нечего. О чём говорить? Сказать, что моя работа оставила меня одиноким социопатом, которого чураются даже родные? Это ясно без всяких слов, не стоит тратить время. Я с нежностью вспоминаю о своей сестрёнке, об Аньке, когда она была совсем маленькой, как ластилась она ко мне, когда я рассказывал сказки (начал после Зельдмана), но что теперь? У Анны Михайловны Кудельковой своя жизнь, своя семья, и вникать в тонкости моего душевного расстройства ей недосуг. Зато мне обеспечена цветастая открытка мгновенной почтой на новый год и на день рождения с мало меняющимися словами поздравлений. Впрочем, не будь и этой малости, не будь редких наших встреч и разговоров за накрытым столом, возни визжащих и смеющихся Саньки с Женькой, которые опять успели меня забыть и знакомятся по новой, не будь их, добром бы не кончилось. Разбил бы в мясцо рожицу Валерочки Николаича и пустил бы себе пулю в рот, а так…
А так жизнь течёт привычным током, не вынося ни на стремнины, ни на пороги. А теперь, видно, река влилась в море, донесла меня до устья, вот она — единственная перемена, солёная вода. Что ж, я ждал её. Последний рубеж…
Признаться, удивительно, что Ризовская Зинаида Яковлевна решилась подписать контракт, хоть впрочем, её я могу понять: тяжёлый сколиоз, растоптанные ступни, слабое сердце, исключающее любые операции, бляшки холестерина на стенках жил, очень слабое зрение и сын миллионер. Что же, признаюсь, благодарен Зинаиде Яковлевне: она дала мне ещё год. Ещё один год скрупулёзного анализа и тяжёлой работы; понадобилось почти всё моё искусство, чтобы разогнуть спину и почти вполовину улучшить зрение (помню, целую ночь проспорили с Эдиком — блестящим офтальмологом — какой выбрать курс лечения; мне пришлось уступить, но Эдик умница, многое из моих слов услышал и учёл: в итоге зрение почти восстановлено!), заставить сердце чуть меньше трепыхаться и заходиться по любому поводу (о, какое наслаждение было почувствовать вновь прихлынувшую в мозг Зинаиды Яковлевны кровь — колкое, острое чувство, пьянящее и пугающее, как всё великое, обещающее возвращение молодости и жизни! Увы, позвонок удалось вправить довольно поздно, и эйфория сменилась почти полным возвращением к старому).
И всё же благодарен вам, Зинаида Яковлевна, ваше тело стало моей последней работой. Теперь контракты не окупают переноса, мне, старику, не предлагают прежних денег. Но есть одно преимущество: я могу напиться и разбить рожу Валер Николаичу.
XI
И опять сначала. Ходить тяжело, нога приволакивается, перед глазами всё плывёт, движения выходят мелкие, судорожные, беспорядочные. Легко узнать это возбуждённо-воспалённое сознание мозга, когда, как ни шагни шаг, ему, бедняге, всё кажется, что вот сейчас дунет ветерок, да и упадёшь, рухнешь весь, целиком, со всеми своими чересчур длинными руками и ходулями вместо ног. Опять новое тело, опять бороться за жизнь. Впрочем, война уже выиграна: я отлично знаю, что делать. Тупая рутина.
Полуседые, взъерошенные и редеющие волосы, отёчное лицо, мешки под глазами — словом, есть над чем работать. Ну так даром ли я специалист, Виталька? Вот я и решил, что недаром. Ни Валер Николаич, ни его лаборанты-аспиранты-практиканты меня не донимали — оно и к лучшему. Признаюсь, давно надоели — да и что нового они могли мне рассказать? Хорошо бы посмотреть анализы и результаты обследований, потому как они совсем вылетели из головы, но почти обо всём, что стоило знать, догадаться можно было и так. Впрочем, нет, не догадаться — не то это слово. Вывести, понять по тонким признакам. Скажем, сразу ясно, что слишком усердствовать с приседаниями и трусцой не стоит — сердце пошаливает. Значит, разомнёмся — тянем руки вверх, до приятного похрустывания отвыкших от всякого движения косточек, теперь медленно поворачиваемся… так! В другую сторону. Да уж, видно, что постарел ты, Виталька, и из моды успел выйти — теперь бары тебя зовут не обои клеить, а стены подпирать распорками, чтоб совсем не рухнули. Ну да ничего, вытянул же я старика Зельдмана! Кстати, кстати, кстати, — мигом встрепыхнулся застарелый страх. — Что я помню? Нужно проверить. Насколько я — по-прежнему я? Ну-ка: «уронила девушка перстень в колодец, в колодец ночной, простирает лёгкие персты к холодной воде ледяной»… Прочитал. Помню. А ещё? И другое помню, и остальные всплывают из памяти. Страх медленно улёгся.
Так, легкая разминка, теперь нужен завтрак и прогулка на свежем воздухе. Поначалу нужно осторожничать, хоть и не люблю я это. Впрочем, одно преимущество бесспорно: во время прогулок голова не занята ничем и можно неспешно, обстоятельно обдумывать собственные, недодуманные мысли.
Только Валер Николаевич всё не появляется. И завтрак никто не несёт. И в центре ни души. И за окном высятся городские громады — где же родная НИКовская глушь? Да и я не в аскетичной палате, а в квартире. В своей. У меня есть квартира. И я — это я.
Сердце зашлось, забилось, перед глазами помутнело; я рухнул на диван, не чувствуя ног. Память очнулась, накатила безумным хороводом: малосвязные, обрывочные вскрики, какие-то слова, стоны, шлюхи, никогда не любил клубов, шумно, басы давят на уши, ничего уже легче — ещё затяжку, девка за руку уцепилась — прочь иди! А ну прочь, хочу смотреть, как наша тень по облакам летит. Люблю самолёты… правда, облака похожи на перину? Вот отсюда, сверху и вблизи. Или на снег. Крылья дрожат — страшно: куда уползла, тварь, а ну, ко мне! Целуй! Гранада, Андалусия… Хватит!
Не знаю, что случилось со мной в тот день. Отчего я вдруг забыл десять лет разудалого разгула и увидел в зеркале просто очередного клиента, который себя запустил и которому нужно помочь? Может быть потому, что новая моя оболочка совсем уж сгнила и сползла с крепкой ещё сердцевины, как верхний слой с луковицы. Не знаю, судить не берусь, но спасло меня только это. И странно теперь рассуждать со стороны о себе самом как о ком-то далёком, едва ли важном. Думать о себе как о любопытном образчике поведения представителя человеческого рода, попавшего в необычные обстоятельства. Ничего удивительного нет в том, что, оставшись при деньгах и без работы, никогда не живший обычной жизнью, не связанный друзьями, семьёй, обещаниями, делами и всеми теми тонкими, почти незаметными связями, которые удерживают обыкновенно человека от того, чтобы упасть в грязь, гниль и прах, равно как и от того, чтобы взлететь над облаками, вырванный из этой сети, я хватался за любые развлечения и удовольствия. Единственное, из-за чего я ещё держался на плаву, возвращаясь в трезвый рассудок, заставляя себя думать и анализировать — так это желание увидеть мир. Я видел прекрасные ажурные дворцы Гранады, где расцвело небывалой красотой искусство арабов, пёструю и великолепную Сицилию, где сошлась вся Европа, видел гордые замки Шотландии, совсем уже милые и ручные, как состарившиеся львы, видел пирамиды Египта и Америки. Многое я не помню вовсе, спасают только фотографии. Впрочем, теперь уже неважно. Хватит, погулял. Ещё не поздно, я смогу. Ничего, мышцы тянутся и крепнут, дышать уже легче, тремор меньше донимает. Какие-то деньги чудом уцелели, на врачей хватило. Сифилис лечится.