Помимо лука, к весенним праздникам тётя умудрялась вырастить даже редиску, которая была ещё мала, но уже радовала глаз своим первозданным проявлением яркого весен-него цвета. Эти маленькие, нежно-розовые шарики так аппетитно выглядели на бело-снежной скатерти рядом с зелёным луком, что Ника, не утерпев, взяла одну редиску и, откусив кусочек, с наслаждением стала жевать.
— Ешь, ешь! — тётяшутливо похлопала Нику по плечу. — Ешь больше овощей и фрук-тов. Твоему ребенку сейчас витамины ой, как нужны. Он уже большой становится…
Ленуся, смешливо закатив глаза вверх, протянула:
— Что же, теперь ей одним луком да редисом прикажете питаться, на её то зарплату?
Тетя Фаня возмущенно фыркнула и развела руками:
— А хотя бы и луком…Знаешь сколько в нем витаминов…
Кажется, сейчас начнутся бесконечные застольные разговоры. Щеки у тёти Фани рас- краснелись как у девушки, глаза горят и сверкают, она готова доказывать лучшие пре-имущества своего выращенного на подоконнике лука, перед тем, что продается в пучках на рынке.
— Пора прогуляться! — подумала Ника, и тяжело опираясь на стул, поднялась из-за стола.
— Ты куда? — настороженно спросила Люся, видя, что Ника натягивает на плечи свою теплую кофту.
— Пойду до Яра дойду. Посмотрю где ваши дети, а заодно прогуляюсь. А иначе, кажет-ся, я засну, не дожидаясь ночи, после такого обильного обеда!
Девушка нарочито громко зевнула, и потянулась.
— Пойди детка, погуляй на свежем воздухе. Это тебе тоже полезно! — тётя с умилением смотрела на племянницу, и та, улыбнувшись ей в ответ, откинула в стороны толстые гобе-леновые занавески.
Она шла неторопливо к Яру, словно предвкушая свою встречу с ним, словно наслаж-даясь тихим весенним воздухом, в котором чувствовалось слияние тепла и холода. Иной раз налетал легкий ветерок, и тогда Ника зябко куталась в свою толстую вязаную кофту, но спустя некоторое время кольцо рук её ослабевало, и тогда полы её толстой кофты рас-пахивались, и становилась видна округлость живота, характерная для женщины с боль-шим сроком беременности. Молодая женщина спустилась в Яр, и, подойдя к Ручью, за-черпнула ладонью холодную, словно обжигающую воду.
— Здравствуй Яр! Здравствуй Ручей! — прошептала она, окидывая взглядом мелкое русло горной речушки, пережившей свою очередную зиму.
Крутые бережки кое-где обвалились, и теперь, сглаженные временем, поросшие мелкой травкой и первыми весенними цветами казались как-бы обновленными после долгих дней зимнего забвения, а оттого немного чужими. Вода в ладонях стекала сквозь пальцы тонкой прозрачной струйкой, да и сам Ручей был чист и прозрачен, словно огромный род-ник, или всё тот — же тетушкин хрусталь, из дорогого богемского стекла.
Ника усмехнулась нелепому сравнению, но тут — же её внимание переключилось на ветлу, росшую на берегу Ручья, вдали от своих сестер. Тонкие длинные ветви, спускаю-щиеся вниз к воде, только — только набрали зеленую окраску, и мягким белым пушком украсили набухшие почки. Скоро почки лопнут, и маленькие клейкие листочки будут ве-село и радостно выползать из своего тесного плена, навстречу теплу и свету.
Ника опять зачерпнула воду и поднесла её ко рту, сделала глоток, а остатки воды отбро-сила от себя, и они, упав обратно в Ручей, подняли небольшие фонтанчики брызг. Затем Ника провела влажными руками по лицу, и, не утираясь, медленно побрела обратно до-мой, к тёте Фани. Детишки, мимо которых Ника проходила, даже не взглянули на неё. Они самозабвенно играли в Яру в свои весёлые детские игры.
Наверное, кто-то ещё пришел в гости к тёте. На пороге крыльца стояли женские старо-модные туфли со стоптанными каблуками, а на стуле перед распахнутой настежь дверью лежал такой же старый плащ, давно забытого фасона. Ника прошла вперёд, в сенцы, но тут, что — то насторожило её. Остановившись, она схватилась за дверной косяк и прислу-шалась. Видно разговор шёл давно, так как Ника услышала последнюю фразу:
— …приезжал сам военком, выражал соболезнование!
В комнате кто-то всхлипнул, и Ника вдруг почувствовала, что — то случилось! У неё за-дрожали руки и ноги, но она лишь крепче ухватилась за дверной косяк.
— Его похоронят здесь дома, рядом с отцом. А гроб говорят уже в пути… — продолжал говорить всё тот — же неприятный голос, но Ника уже не слушала его.
Что-то гулко упало в её сердце, вызвав резкую, нестерпимую боль, которая эхом отозва-лась в её животе. А может, это ребенок так больно толкнул её своей ножкой? За что? За то, что сейчас отнимают у неё последнюю надежду на то, что — бы жить и любить…
— Почему??? Я не верю, не верю, не верю!!! — кричало что-то внутри неё.
А тот — же резкий голос вдруг с надрывом произнес:
— А Тося, Тося- то, как убивается! Ведь её Володька был для неё единственной опо-рой и надеждой…
— Володька!!! Володя?! Нет! Нет! Нет! — шептали её губы, словно опять, не веря услы-шанному.
Но когда вдруг смысл случившегося окончательно дошел до сознания Ники, она взвыла по- звериному, всплеснула руками, и, заламывая их, повалилась на пол. И последнее, что она помнила, это огромные перепуганные глаза сестёр, и побелевшие губы тёти Фани, которая что-то беззвучно говорила ей.
— Вероника, ты меня слышишь? Вероника открой глаза! Ты меня слышишь? Я тебя спрашиваю… — строгий мужской голос что-то требовал от неё, вопрошал, затем опять что-то ласково говорил, словно уговаривал её сделать что-то совершенно никчемное для неё и ненужное.
— Вероника, открой глаза! Смотри на меня внимательно! Ты меня видишь? — требовал всё тот — же голос.
Он не давал ей покоя, он теребил и возвращал её из того сна, где ей было лучше всего. Он возвращал её к той черной пропасти, которая возникла на её пути. Из этой черной пропас-ти возникает та боль, что преследует её, и не дает спокойно уснуть, уснуть навечно, так, что- бы никогда не просыпаться, и не знать этой страшной боли потери…
Вот и сейчас, тягучая нудная боль возникает, откуда-то снизу и скоро, через пару секунд она сильным рывком заставит, охнув, вытянуться её бедное тело. И от этой боли, и от дум, что не дают ей покоя, хочется опять завыть, как одинокой волчице…
— Боже, как глупо думать о чем — то, когда боль преследует тебя…
— Так Вероника, давай посмотрю тебя! Ну, дорогая, если постараешься немного, то скоро будешь рожать!
Ника с трудом разлепила воспаленные веки, и, глянула на совсем молодого мужчину врача, сидевшего на стуле рядом с её кроватью. Пересохшими губами она спросила:
— Ещё долго?
Мужчина похлопал Нику по руке и опять повторил:
— Если не будешь лениться и спать, то скоро родишь!
Доктор улыбнулся в ответ, на её слабую попытку кивнуть головой, опять похлопал по ру-ке и вышел, что-то сказав медсестре. Вскоре та появилась перед Никой со шприцом в руке.
— Пожалуйста, не колите меня больше! — со слезами на глазах попросила Ника, но де-вушка, молча протерев спиртом руку сделала ей укол, и лишь тогда только сказала:
— Кто же виноват, что ребенок просится наружу, а мать не пускает его!
Да, ребенок просился наружу. Он просто требовал выхода на этот белый свет, иначе не крутился бы так, не брыкался в её животе. И что ему не лежится спокойно? Вчера весь день Ника пролежала под капельницей, и лишь только сняли её, боль вернулась, с ещё большей силой терзая отдохнувшее за эти часы её тело.
Всю ночь Ника мучилась, и уже под утро выяснилось, ребенок так крутился в животе, что повернулся ножками. Его голова упиралась Нике под грудь. Это было бы довольно смеш-но, если бы не боль и страх, которые не дают покоя, и которые измучили, и просто вы-мотали её, до полного изнеможения. И ещё эти уколы! После каждого из них боль уси-ливается, а толку мало. Матка хотя и кровит, но не выпускает малыша из своих объятий…
Вдруг новый толчок, и Ника почувствовала, словно что-то стало тянуть её за низ живота.
— Я хочу в туалет! — стесняясь чего-то, и, злясь на себя, закричала она, обращаясь к аку-шерке, сидящей в коридоре у стола.
— Это просто прекрасно! — ласково отозвалась та, и, подойдя к Нике, тронула её за пле-
чо: — Поднимайся! Идём дорогая, рожать!
Кажется, малыш родился почти мертвый. Посиневший, с двумя петлями пуповины вокруг шеи. Доктор, всё тот — же молодой симпатичный мужчина, покачивая головой, не-довольно ворчал, возясь с ребенком:
— Ишь, навесила бусы в два яруса. Наверно модницей будет!
Ника уже знала, что это девочка! Об этом ей сказали давно, когда ребенок родился всего лишь наполовину. Но, кажется, она знала об этом ещё раньше, потому что только девчон-ка может так упрямо биться в закрытые двери, и только её дочь и Володи, не побоится выйти в этот мир тогда, когда этого делать совершенно не нужно! Их дочь!
Ребёнок закричал громко, требовательно.
— Она вся в меня! — вдруг подумала Ника, глядя на заходящуюся в пронзительном плаче малышку, лежащую на белом медицинском столике под яркой лампой- колпаком.
— И пусть она недоношенная, но сила жизненная, кажется, у неё есть!
Девочка была некрасивая, багрового цвета, с узкими щелками глаз. Без бровей и рес-ниц. Худое, изможденное лицо, запеленатое в косынку под углом, делало её похожей на маленькую старушку. Да и что можно было ожидать от недоношенного ребенка, весом в два килограмма.
— Зато ростом вся в тебя! Пятьдесят семь сантиметров! Это уже молодчина! А жирок нарастёт, если хорошо кормить будешь! — смеялся молодой доктор.
И Ника старалась. Она делала всё, что требовали от молодых мам медсестры и врачи.
Сцеживала молоко, массировала грудь, что-бы не было застоя и воспаления, а по вечерам бегала под двери детской комнаты подслушивать, не плачет ли её малышка от голода.
Ника стала похожа на тех глупо-счастливых мам, для которых родившийся ребенок был связующим звеном любви двух сердец, мужчины и женщины. И только тем отличалась эта молоденькая девушка от других, что к ней, кроме двух женщин, молодой и пожилой, ник-то не приходил. А она и не ждала никого. Спокойно взирала она на соседок, кричащим в окна своим мужьям, какой вес новорожденного, всё ли хорошо у неё и у малыша, и на ко-го он похож…
— А на кого похож её ребёнок? — думала Ника, разглядывая малышку, которую прино-сили ей в редкие минуты кормления.
Ника внимательно вглядывалась в крохотное личико дочери, но пока, к сожалению, ничего не было понятно в этом маленьком, багрово-красном кусочке живой плоти. Кроме одного! В этой крошке соединилось то великое начало, имя которому — Любовь! Семя люби-
мого упало в благодатную почву, и взошедший росток новой жизни теперь усердно и тре-бовательно пыхтел, тыкаясь крохотным носиком в теплую материнскую грудь. И чувст-вуя это соприкосновение, сердце Ники наполнялось тихим блаженством, счастьем, жа- лостью и нежностью к маленькому беззащитному тельцу её ребёнка… Её и Володи! Это их дочь, которую она назовет прекрасным именем. Его когда-то выбрал Володя, и оно долж-но быть у их дочери!
— Гера! Герочка! Милая наша крошка!
Ласковые руки пожилой женщины бережно держали закутанное в пеленку худенькое тело ребенка. Розовая ванночка, поблескивая новыми стенками, стояла у жарко натопленной печки. Хотя на улице уже апрель, и солнце вовсю пригревает, но малышке кажется все же не очень жарко. Она крутит головой, вскидывает тонкие ручонки, и наконец, начинает пи-щать тоненьким голоском, похожим на мяуканье котёнка.
Закусив губы, Ника смотрит, как тетя Фаня правит малышке голову, стискивая её своими крепкими мозолистыми руками. Девочка затихает, в недоумении хлопая голыми воспаленными веками, а затем, словно обидевшись на что-то, опять начинает пронзи-тельно верещать.
— Кричи, кричи! — приговаривает пожилая женщина, подтягивая крест — накрест локо-ток маленькой ручонки к худеньким коленям малышки.
И ребенок, словно послушавшись её, начинает плакать ещё громче, пронзительней и тре-бовательней.
— Ишь, горластая! Вся в мамку! Такая же была! — приговаривает тётя Фаня, с усмеш-кой поглядывая на племянницу.
Ника с ужасом смотрит на всю эту процедуру, производимую с её крошечной дочерью.
Но она знает, так делалось всегда в их семье. Так делала их бабушка, когда рождались де-ти у её дочерей, так делала мать бабушки, так делали все женщины их рода, со всеми но-ворожденными детьми. И та молитва, что читалась в данный момент над ребенком, отго-няла от него всю нечисть, все болезни, и давала силы расти малышу крепким и здоро-вым. На радость всем
— Ну, всё! Забирай свою красавицу! — наконец говорит тётя Фаня, и Ника, дрожащими руками вынимает малышку из мокрых пеленок, укутывает её, и девочка тут — же затиха-ет, словно понимая, что теперь она попала в другие, более нежные руки. С жадностью хватает она сосок груди, и Ника с нежностью смотрит на свою маленькую, но такую прожорливую дочь.
Малышке было уже полтора месяца. И хотя ещё рано было что-то говорить о ребенке, но Ника уже знала, что эти ярко-голубые глаза, и твердо очерченные губы — это его, Во-лодино!
— Спасибо тебе, Боже! Спасибо! — шептала Ника, глядя на малышку, когда однажды она узнала в своем ребенке любимые черты.
Тогда она, не выдержав, долго рыдала над дочерью, роняя слёзы на её маленькое ли-чико. Но малышка не обращала никакого внимания на эти слёзы, спокойно посасывая материнскую грудь, прикрывая от удовольствия крохотные глазки. Ей было всё равно, что творилось вокруг неё, всё равно, отчего и почему у её молодой и красивой мамы бегут по лицу слёзы, и отчего так печально вздыхает она, вглядываясь в личико своей дочери.
Пока ей было всё равно! Пока!
ГЛАВА 12.
1986 год
Прошло три года.
Стояло лето. Как и положено послеобеденной июльской жаре, она была нестерпима именно в этот час. Даже асфальт на дороге и тот, как — бы растёкся, расплавился от жары, и от него, как от огромной раскаленной печки, шло знойное, удушливое излучение в ви-де колышущихся воздушных волн. Извиваясь, они тянулись вверх, словно стремились под-няться высоко в синее небо, что — бы охладиться там, и, вернувшись обратно на землю, при- нести с собой долгожданную прохладу. Горячий воздух обжигал тело, проникал в горло, в нос. Ни одна живая душа не решилась бы оказаться сейчас под палящими лучами южного казахстанского солнца, и поэтому, кажется, что всё и все укрылись в этот час кто, где мог.
Но разве послеобеденное затишье может коснуться того вечного и незыблемого, что мо-жет представлять собой древняя дорога Жизни, " Великий Шелковый путь", которая пролегла посередине большого села. Эта дорога вечно в движении, вечно жива, и ей не грозит забвение даже в этот час. Тянется синяя лента расплавленного асфальта мимо высокого холма, на котором красуется табличка "охраняется законом", мимо Центра села, где по одну сторону большой площади расположился бронзовый памятник бывшему вож-дю революции, а по другую, шумный восточный базар, которому очевидно столько же лет, сколько и Великому Шелковому пути. А далее, дорога тянется мимо бывшей церкви, по-строенной в конце девятнадцатого века первыми русскими переселенцами, которые ви-димо и на чужбине думали в первую очередь о спасении своей души, но их потомки забы-ли об этом, обратив святое место их отцов и дедов в обычный кинотеатр. Далее дорога тя-нется мимо Яра, мимо чуть живой горной речки — речушки, чьи берега надёжно соеди-нил прочный бетонный мост с зияющими чернотой отверстиями трёх труб, уже приняв-ших на себя этим летом очередное бурное половодье.
А дорога тянется всё дальше, мимо огромных вязов и карагачей, что высаживались в прошлом веке нашими прапрадедами, и надежно сохранялись даже в годы войны и все-общей разрухи, мимо беленьких аккуратных домиков, побеленных известкой. Ровной лен-той тянется дорога по селу. Красивому, огромному и многолюдному. Едут на лето к роди-телям дети из больших городов, едут внуки к старикам, едут отдыхающие в местный са-наторий, расположенный неподалеку в горном ущелье. Едут и едут люди, и нет покоя дороге ни днем, ни ночью. Вот и сейчас, вдалеке показался огромный красный "Икарус". Он едет медленно, тяже-ло. Можно только пожалеть тех, кто путешествует в такую жару на автобусах. Разморенные пассажиры, с нетерпением ждут остановку в каком — нибудь крупном населенном пункте, что-бы хоть слегка прийти в себя от долгого утомительного пути. Ах, если бы они только подумали, сколько времени уходило на такой путь раньше, когда не было асфальта и автобусов, а единственным транспортом на далеких расстоя-ниях являлся верблюд. Поистине, он был "корабль пустыни". Шёл он не торопясь, разме-ренно покачивая своими горбами…