Министр прервал его:
— Конечно, доля людей с уголовными наклонностями увеличивается в Империи, наверное, с четверть уже будет от всех… — Министр воодушевился. — И все-таки, хотелось еще хотя бы одно правление не вносить пока уголовную наследственность в правящую линию. Разумеется, в будущем это необходимо будет сделать, краймеры должны занять подобающее им высокое положение, как в обществе, так и в правительстве… Но сейчас нам надо укрепиться в мире, а если Большой Конгресс пронюхает, что мы ввели в правящий род уголовный ген, никакие ссылки на древние законы нам уже не помогут. Большой Конгресс прекратит с нами всякие сношения, как это бывало уже в истории, и тогда мы лишимся экономической помощи — «гуманитарной», как они там ее называют. А в течение еще хотя бы одного спокойного правления мы бы могли вытянуть из них домашней утвари, механизмов и электроники достаточно для счастливой жизни.
— Если бы ты поменьше принимал мелких подарков от этих иностранцев, которые обслуживают у нас Станцию, то и пронюхать они бы ничего не смогли… — опять заносчиво сказал Калиграфк.
— Но это так, к слову… — пропустил мимо ушей Министр. — Меня смущает другое. Только я стыжусь об этом говорить тебе, Калиграфк. Наверное, смешно такое слышать, а тебе и подавно покажется странным…
— Не понимаю, с каких это пор ты стал видеть во мне неженку? — обиделся Прокурор демонстративно.
Министр протянул руки к огню и с минуту грел их в поклоне перед камином. Прокурор выжидал в позе.
— Хорошо, — наконец произнес Стрекоблок. — Только я заранее прошу выслушать меня с пониманием, я не умею объяснить правильно, я не знаю, как все это высказать, не задевая твоей щепетильности, Калиграфк, да, впрочем, и всей вашей партии в ее лучших чувствах…
— В самом деле, ну что ты! — Прокурор сменил позу, польщенный.
— Сердце… — произнес вдруг Министр, отняв руки от огня. — Я повторяю, Калиграфк, это, наверное, смешно звучит, но ты ведь знаешь, это общеизвестно, у людей вашей породы нет сердца.
Прокурор насторожился.
— То есть… не то… — есть, конечно, — поспешно поправился Стрекоблок, — я хочу сказать, само сердце есть… Вот именно, сердце есть, но только оно как бы бесчувственное, что ли… Ты меня правильно понимаешь, Калиграфк? — участливо справился Министр. — Я ничего не хочу сказать плохого лично о твоих душевных качествах, но это общепризнанно, это не я один так говорю, Калиграфк… в общем, все знают, что краймеры… бессердечны. — Министр, наконец, произнес слово, которое с таким трудом подбирал.
Прокурор заметно успокоился.
— Не понимаю тебя, — Шенк, — сказал он почти игриво. — При чем здесь сердечные дела, ведь речь идет не о любви?
— Благодарю, что не понял превратно… Разумеется, не о любви, Калиграфк! Но я же еще не кончил! Бессердечны — сказал я, и мы понимаем, что это только метафора, но ведь она что-то значит? Ведь не может такое общее мнение быть безосновательным? Нет-нет, Калиграфк, я вовсе не хочу сказать, что среди вашего типа людей не встретишь личностей задушевных и даже жалостливых — в общем, сердечных, что называется. Но, Калиграфк, ты должен согласиться, это специфическая жалостливость и специфическая сердечность, и я боюсь — даже если вам удастся наиболее тщательно выбрать самого мягкосердечного жениха из вашей среды — все равно способности его могут оказаться слишком неудовлетворительными для должного завершения священного Обряда…
— Но, Шенк! — в тревоге воспротивился Прокурор. — Ты ведь знаешь, ничего не стоит помочь жениху другими средствами до конца исполнить этот долг перед Империей!
— Я-то знаю, господин Прокурор, — с ударением на должностную принадлежность Калиграфка к закону и праву возразил Шенк Стрекоблок, — других средств много, и даже мастерство исполнения у вас обычно на хорошем цирковом уровне… чтобы, например, разыграть драму на охоте, — не преминул съязвить он. — Но хватит ли у вас таланта, чтобы обслужить священный для всех подданных Обряд Оплодотворения Матери Будущего Наследника, когда будет присутствовать и наблюдать вся свита, весь кабинет министров, представители общественности, пресса Империи? Ты понимаешь, что произойдет, если в Священной Смерти Жениха гости заподозрят фальшь? Ты ведь знаешь, Калиграфк, как заканчивались в истории все эти попытки искусственного умерщвления производителя! В лучшем случае — лишалась сана Матери Будущего Наследника сама невеста, а родившийся через девять месяцев ребёнок немедленно зачислялся в свиту и, таким образом, навсегда лишался Достоинств Простолюдина, и не мог уже претендовать на отцовство в следующем правлении.
— По-моему, не велика честь умереть во время оплодотворения невесты, — заметил на это Калиграфк. — Но каким бы вычурным ни был наш национальный идиотизм, Шенк, это дает нам власть.
— Мы ее потеряем немедленно, — повторил Министр упрямо, — если в священной смерти Жениха заподозрят фальшь. Нет! Жених должен умереть во время оплодотворения, у всех на виду, как положено — от сердечной недостаточности! Вот я и боюсь, Калиграфк, сможете ли вы найти в своей партии такого надежного сердечника, — сказал Министр, — если даже среди обычных простолюдинов они встречаются не часто…
— Да, действительно, члены нашей партии несколько бессердечней, чем обычные простолюдины. Но Отцом Наследника теперь должен стать краймер! Я все сказал! Это веление времени — ничего не поделаешь! Приходится только признать, что далеко не всегда так уж удобна наша национальная самобытность. Да и Обряд этот, честное слово, какой-то он немного языческий! В странах Большого Конгресса относятся к нему не иначе как к дикарскому и совершенно уже не понимают смысла его. Может быть, мы пригласим на Обряд этих твоих тупых иностранцев, этих двуногих варваров, пускай вкусят эстетической радости от нашей глубокой древности, и тогда, может быть, они станут понимать немного в нашей уникальной государственности?
Министр оживился.
— Правильно, Калиграфк, я и сам об этом уже думал. Пускай посмотрят, пускай прикоснутся к нашей истории, и, может быть, Большой Конгресс станет сговорчивей, и весь этот дикарский мир, вся эта так называемая Цивилизация оценит, наконец, нашу великую культуру, и тогда мы опять сможем показать всему миру…
Он увлекся:
— Но если и удастся вам найти у себя нужный экземпляр, у которого сердце не выдержит половой связи с женщиной — притом, учти, Калиграфк, я еще не оставил своих сомнений, ведь люди со слабым сердцем, наверное, вообще избегают резкого поведения в жизни, и уж тем более — преступлений, совершение которых требует всегда больших душевных и физических усилий. Видишь, пастырь-Калиграфк, я вовсе не отказываю твоим овцам в известных движениях души… В общем, если даже удастся вам найти его — Отца Будущего Наследника Власти — то, Калиграфк, иностранцев приглашать все равно очень рискованно! Они ни в коем случае не должны знать, что мы ввели в правящий род ген краймеров, иначе разразится международный скандал, и мир отвернется от нашей культуры.
— Но они и не будут об этом знать! — возразил Прокурор. — С какой стати?
— Они догадаются. Уголовник-простолюдин — это же совсем не то, что твои люди при Дворе или мои министры — эти не только уже вышколены элитностью, но им и тюрьма уже не грозит, внутренне они спокойны и поэтому внешне почти не отличаются от… нас с тобой. Но уголовный простолюдин внешне очень характерен и своеобразен: он вертляв, кожа на лице у него всегда будто бы плавает и дергается, от него за версту исходит неустойчивость — сразу хочется быть начеку или обойти стороной…
— Говорят, в безвыходной ситуации приходят гениальные мысли, — прервал его Прокурор, — но я теперь убедился, что наоборот — бредовые. Я понимаю, Шенк, тебе не хочется брать на себя ответственность, что именно в твое властвование в правящий род будет занесен наш ген — вот почему ты начинаешь придумывать черт знает что! А ты подумай лучше, сейчас еще наша криминальная общественность не пользуется в народе популярностью — хотя, было же золотое времечко, и в честь разбойников слагали песни в народе! — но завтра уже власть будет в наших руках, и настанет тысячелетнее царство справедливости, когда, наконец, и наше униженное сословие сможет жить по-человечески, не страшась и не оглядываясь на этих трусливых граждан. Ты говоришь, внешность? Я не понимаю, что вообще может сравниться эстетически с волнительной внешностью красавца-краймера? Что ты придумываешь? На меня лично этот сгусток больных нервов, развязности, непредсказуемости производит только самое душевное впечатление!
— Я это не придумал, Калиграфк, — возразил министр. — Я это прочитал в бюллетенях информации Большого Конгресса, они давно изучают вопрос, и, между прочим, наш тихий угол мира тоже их очень интересует в этом отношении. Поэтому, Калиграфк, ты предлагаешь два совершенно взаимоисключающих решения: и Жениха выбрать из криминального сословия, и иностранцев пригласить на Обряд, где, узрев Жениха, они немедленно определят его родословную.
— К черту иностранцев! Пускай вообще убираются вон из пределов Империи! — закричал Прокурор Калиграфк.
Но министр прервал его:
— Если мы прекратим отношения с Большим Конгрессом, то ваша партия первая лишится опоры в массах рядовых ее членов, потому что прекратятся поставки заграничных механизмов, электроники, автомобилей, видеомагнитофонов — всего, что сейчас является целью вашей партии. Уж не из идейного ли вдохновения станете вы тогда терроризировать простолюдинов?
Противясь такому повороту мыслей Министра, Прокурор несогласно сплюнул в камин.
ПЕРВЫЙ ПРОТОКОЛ
— Хочешь послушать переговоры? — спросил Йоцхак Смоленскин, когда Пер вошел к нему в аппаратную.
Станция, в сущности, из одной только аппаратной и состояла. Вдоль стен тянулись сплошь приборные доски, украшенные мигающими разноцветными лампочками, и вся эта электронная мощь сходилась целенаправленно у задней стенки, где громоздился пульт управления, количеством своих кнопок, индикаторов и экранов наводящий священный ужас на местных «специалистов»-аборигенов — чтобы те даже не приближались, где бы Станция ни появлялась для сеансов связи их начальников с высшими чиновниками Цивилизации; но иной местный «спец» мог прийти «своим умом» и к тому, что и вовсе заподозрил бы в этом чудовищном электронном собрании какую-то скрытую нелепость — и даже вовсе не стал бы проявлять к ней интереса, чтобы случайно не повредить своей «технической репутации» по своей «душевной простоте», обнаружив собственную некомпетентность из-за какой-то обидной шутки, из-за вообще какой-то двусмысленности всех этих электронных нагромождений. Впрочем, пускай себе думает, что хочет, лишь бы не приближался…
— Когда начинаете?
— Они еще не договорились, — ответил Йоцхак с серьезным видом. — Эй! Не трогай настройки!
Без тени улыбки Пер убрал руку от приборной доски. У него было предчувствие, что главные события произойдут не в столице, когда они туда вернутся, а здесь, в правительственном Заповеднике. Поэтому он хотел послушать переговоры лично. План и содержание их всегда заранее известны, но, если миссия близится к завершению, то лучше не упускать из виду нюансы, например — настроение Министра: сдержан или напорист, заискивает или самоуверен в диалоге с «секретарем» — это, в свою очередь, позволит планировать миссию дальше.
— Наверное, я послушаю. А это — донесение в офис…
Йоцхак принял у него из рук листочек бумаги с текстом:
«ДОНЕСЕНИЕ 1
В Заповеднике наблюдается активность. В субботу возможно увеличение численности популяции в ареале. Объективных данных для изменения сроков миссии пока не имею.
— Пер».
— Я, наверное, никогда не привыкну, — произнес Йоцхак, пробежав текст глазами. — Я понимаю, это удобно для передачи в эфир: не надо шифровать, никто и так ничего не поймет. Но как только подумаешь, что речь идет на самом деле…
— Кажется, вызывают… — Пер кивнул на мигавший огнями пульт.
Йоцхак нажал клавишу, и они сразу услышали в динамике голос помощника Министра: тот интересовался, какова договоренность с Секретарем Большого Конгресса. «Просим обратить внимание на пожелание Министра провести переговоры срочно, сегодня», — сказал помощник.
Пер и Йоцхак переглянулись.
— Если ты настроен, то предложи им начинать, — сказал Пер.
Йоцхак вдруг изменился в лице — а именно, сделался чрезвычайно напыщенным, как будто это с ним лично желал теперь говорить глава правительства, которого они обслуживали, а не с самим Секретарем Большого Конгресса.
Он приблизил лицо к микрофону, встроенному в пульт, и произнес:
— Помощники Секретаря предупреждены и ждут на линии.
Пер понял, что переговоры, вероятно, сейчас начнутся, и прошел в специальную кабинку для прослушивания, чтобы не мешать оператору. Разумеется, Йоцхак мог бы работать и «при зрителях»: он был великий артист — и искусство лицедеев определенно теряло здесь, в заброшенных до поры районах мира, лучшего из своих представителей.
Пер сел в кресло, взял в руки наушники. В аппаратной засветились экраны с видами кабинета Секретаря Большого Конгресса, отвлекая внимание оператора от сугубо технического дизайна Станции с тем, чтобы настраивать его на официальную и высокую роль и ответственность, которую он теперь играл в истории. Пер вспомнил об этой маленькой хитрости, потому что сам теперь не мог сосредоточиться на переговорах: ему хотелось услышать в наушниках или пение, или «кончерто гроссо», или… в общем — только не самоуверенный голос «на равных» Шенка Стрекоблока, Министра.
Наконец, тонко зазвучали мембраны, раздраженные слабым электрическим током, Пер быстро нацепил наушники на голову и услышал, конечно, не музыку, а неизбежно политкорректный голос.
Министр: «Во время прошлых переговоров с вами, господин секретарь, вы продолжали выступать с позиции силы. Это вряд ли отвечает духу времени. Не следует Большому Конгрессу игнорировать и не брать во внимание политический и экономический мощный потенциал Нашей Империи. Все это может привести к глобальным, непредсказуемым последствиям для всего мира».
«Голос секретаря»: «Вы, безусловно, правы, господин Министр, и когда Вы говорите о глобальных проблемах мира, с одной стороны, и когда упоминаете одновременно о своей Империи — с другой. Но мы с Вами смотрим на это с разных точек зрения. Для нас глобальность заключается именно в том, что мир уже заинтересован в цивилизованном освоении вашего района Земли, однако Ваше общество все еще не способствует проникновению или, если угодно, вживанию у Вас Цивилизации».
Министр: «Господин секретарь, именно некоторое пренебрежение к Нашему обществу присуще идеологии Большого Конгресса. Мы не можем этого принять. Что значит, проникновение к Нам Цивилизации? А Мы, выходит, не цивилизация? Но это опасное заблуждение думать, что наша Империя не оказывает серьезного влияния на весь мировой процесс! Это тупиковый путь, господин секретарь, он ни к чему хорошему не ведет, это гибельно для обеих сторон. Мы же, наоборот, полагаем, что надо говорить об объединении Наших общих усилий на равных, паритетных началах, только такой подход будет правильным».
«Голос секретаря»: «Наша философия, философия Большого Конгресса, уже преодолела известный дуализм в вопросе о цивилизациях. Мы больше не можем заблуждаться на тот счет, что на Земле могут существовать одновременно две, три, пять «цивилизаций» или сколько кому заблагорассудится: восточная и западная, современная и древняя — как это представлялось долгое время человечеству… Мы пришли к убеждению, господин Шенк, что Цивилизация едина и неделима, она появилась на Земле десять тысяч лет назад и с тех пор распространяется по Земному шару, принимая лишь разную национальную окраску — разумеется, там, где люди к ней расположены… Именно в таком смысле следует понимать мои слова, что ваше общество Цивилизацию пока не воспринимает».
Министр: «Позвольте, господин секретарь, я буду пользоваться принятой у Нас терминологией. У Нас человечество принято называть населением, или народ. Так вот, Наше население не приемлет такого деления на цивилизованных и… да-да, Вы именно это хотели сказать — дикарей. Это оружие из арсенала холодной войны, господин секретарь. Сегодня Мы Все должны думать о другом — о выживании всех населений, или — людей, если угодно — а такое выживание возможно только при равноправном сотрудничестве и партнерстве».
«Голос секретаря»: «Что Вы предлагаете со своей стороны?»
Министр: «Господин секретарь! Весь мир знает, что у Нас Богатейшая культура и Замечательное Население».