— Вон, словно пёс шелудивый чешешься, — уличил Банника Кожемяка, — помыться тебе нужно, и чем скорее, тем лучше!
— И не говори, — продолжая чесаться, согласился старичок, — пойдём, хватанём парку!
Он скрылся в парилке.
— Давай, Морозко, присоединяйся! — сказал Кожемяка, и клубы пара окутали его со всех сторон.
Морозко помялся.
— А, была не была, — решил он, и вошел в парилку вслед за Никитой.
Нестерпимый жар опалил парня. Дышать стало трудно.
— Чего встал как пень — дверь закрой! — закричал на него банник.
— Да закрыл я её, закрыл! — обливаясь потом, оправдывался в ответ Морозко.
Банник подошел к двери, проверил.
— Хм, — почесал он бороду, — точно закрыта. Ничего не понимаю, ведь откуда-то дует! Холод, аж до костей пробирает. Щас исправим! Никитушка, — заорал он во всю глотку, — поддай родный парку!
— Ага, — отозвался Никита, и плеснул на раскалённую каменку ковш воды.
Струя обжигающего пара рванулась от каменки вверх, не давая Морозке вздохнуть. Больше терпеть эту муку не было сил: всё вокруг завертелось с ужасной скоростью, и он рухнул на пол.
Очнулся Морозко от струи ледяной воды, льющейся на него сверху.
— Ты смотри, — удивлялся банник, — и как еще он решился в баню зайти? А я всё думал, откуда дует, откуда холод? Так это от тебя, паря, холодом веет!
Банник поскользнулся и, нелепо взмахнув руками, распластался возле лежащего на спине парня.
— Ты поглянь, — ворчал банник, — с трудом поднимаясь на ноги, — во чё ты мне баню превратил!
Морозко приподнялся и огляделся по сторонам. Пол бани был сплошь покрыт тонким слоем льда, на стенах выступила изморозь, с потолка свисали сосульки. Банник стучал зубами и трясся от холода.
— А я только во вкус вошел…, - он подбежал к печке. — Эх, еще тлеют уголёчки, — обрадовался банник, — ща раздуем.
— Прости меня, дурака, что тебя в баню поволок, — виновато произнес Кожемяка. — Не знал я, что так выйдет!
— Да ладно, мне уже лучше! Я тоже хорош: знал ведь, что нельзя, — успокаивал Морозко друга.
Он поднялся и вылил на себя еще ковш холодной воды.
— Ты иди. Вон банник уже опять печку раскочегарил… На всю жизнь, наверное, напарился.
А я лучше на улице посижу.
Морозко вышел во двор, уселся на колоду для рубки дров. Прохладный ночной ветерок принёс долгожданное облегчение. Парень тяжело вздохнул, вспоминая Силивёрста.
— Где-то сейчас мой старик? Как ему там в ирие? Узнать бы!
Горестные мысли Морозки развеяли весёлые крики, доносившиеся из бани:
— А ну наподдай…Эх хорошо… Веничком шибче давай… А-а-а сварил старый чёрт!
Дверь баньки распахнулась, и из нее вылетел красный как варёный рак Никита. Без долгих раздумий он сиганул в бочку с холодной дождевой водой, что стояла неподалеку. Следом за Кожемякой в дверях появился банник с веником в руке. Его сухое, костлявое тело, облепленное березовыми листочками, было вишнёвого цвета. Смытая вековая грязь, копоть и сажа, а также вернувшийся банный дух, преобразили старичка. Теперь это был настоящий банник, а не грязное ворчливое существо, каким его встретили друзья еще совсем недавно.
— Знатно! Я словно ожил! — обрадовано сообщил старичок. — Ну, парни, спасли вы меня! Ещё сотня — другая лет, и всё — кони б двинул. Никита, — позвал он, — вылазь из кадушки, я тебе сейчас третий пар покажу… Чуть не забыл, — он сунул в руки Морозки запотевшую крынку, — держи, паря, квасок. Очень помогает. У самого Квасира как-то выменял на березовый веник — самостёг…квас в крынке никогда не кончается…
Морозко приложился к горшку. Напиток действительно был отменным: освежающим и приятным на вкус. Морозко поглощал его огромными глотками. Наконец напившись, он заглянул в горшок. Банник не обманул, тот был полон, словно из него и не пили.
— Вещь! — сказал Морозко, возвращая горшок хозяину.
Никита, словно кит, выскочил из бочки, расплескав половину её содержимого.
— Дай-ка и мне попробовать кваску!
Кожемяка ухватив крынку обеими руками, присосался к ней, словно вурдалак к своей жертве. Его кадык мощно дёргался в такт глоткам. Он пил с такой жадностью, словно собирался выпить океан. Однако когда он оторвался от кувшина, тот был снова полон. Никита стряхнул с курчавой бородёнки капли кваса.
— Ух, здорово! Словно заново родился!
— Раз родился, — закричал банник и потряс веником, — продолжим!
— Продолжим! — подхватил Никита. — Давай, банная нежить, кто кого пересидит.
Морозко с улыбкой посмотрел им вслед, от давешней печали не осталось и следа.
Вдоволь напарившись и отмыв дорожную грязь, друзья вновь предстали перед хозяйкой избушки. Едва они переступили порог дома, как почувствовали ароматы угощения. Стол ломился от виданной и невиданной пищи. Пузо, как известно, старого добра не помнит. Не помнило оно и гречку с уткой, съеденную перед баней. Поэтому желудки друзей, не сговариваясь, радостно заурчали в предвкушении очередной трапезы. И чего здесь только не было: зайцы печенные, икра черная и красная, поросёнок с хреном, гусь в яблоках, жаворонки в тесте, грибочки солёные, блинчики фаршированные…
— Бабуль, откель такое изобилие? — утирая рукавом слюни, поинтересовался Кожемяка.
— У нас, женщин, свои секреты, — лукаво сощурилась хозяйка.
— Не простая ты старушка! Ох не простая! — согласился Никита, усаживая за стол.
— Да чего — там, — притворно махнула рукой бабка, — самая обнаковенная. Были, конечно, времена… — она замолчала, словно погрузилась в воспоминания. А вот вы, ребятки, действительно не простые, особенно ты, — корявым пальцем старушка указала на Морозку.
— А чем это я так не прост? — поинтересовался парень.
— Как будто сам не знаешь? Старую Лоухи не проведёшь!
Старушка погрозила Морозке пальцем.
— Как ты сказала? Лоухи?
От волнения Морозко вскочил с лавки и чуть не перевернул стол.
— Да, мой мальчик! Моё имя Лоухи! Мы с тобой почти сродственники. Чувствую я в тебе отголоски силы, некогда принадлежавшей мне.
Услышав все это, Морозко в страхе отшатнулся. Старушка увидела его реакцию и лишь грустно улыбнулась:
— Не бойся, я уже не та злобная Лоухи, о которой ты слышал сказки. Всё перегорело, утихло. Хотя признаюсь, когда почувствовала силу, у меня мелькнула шальная мысль… Но нет, это бремя уже не по мне…, - она закрыла глаза, заговорив равномерно, словно предсказывая, — в последнее время вокруг витает… запах перемен, больших перемен… И я его хорошо чувствую. Мир меняется…он менялся не раз и не два…но сейчас… древним существам, даже богам не остаётся места в новом мире…кто-то приспособиться…но большинство старых сгинет…оставив после себя лишь воспоминания, которые, в конце — концов, сотрёт безжалостное время… Она открыла глаза.
— А вы чего не кушаете? Рты пораскрывали. Вам это не грозит!
Никита очнулся и подвинул к себе жареного поросёнка.
Утро беспардонно ломилось в затянутое бычьим пузырём маленькое окошко. Наскоро перекусив остатками обильной вчерашней трапезы, парни приступили к выполнению своих обещаний, даденных накануне старухе. Колодезный сруб поправили махом, с крыльцом и крышей тоже долго не возились. А вот с печкой в бане повозиться пришлось, опытом печника никто из них не обладал. Да и еще банник со своими советами… Но с божьей помощью или без нее, ближе к вечеру работа была сделана. Радости банника не было предела:
— Ну, ребятки, теперь я всем банникам банник!
От радости старичок подпрыгивал, припевая себе под нос:
— Истоплю-ка я баньку по белому…Никита, проверим вечерком, каков парок…
— Извини, старина, — вздохнул Никита, — мы вечером уходим.
— Куды это вы на ночь глядя собралися? — спросила незаметно подошедшая Лоухи.
— В дорогу нам пора, — ответил Морозко. — Тебе спасибо за кров, за хлеб-соль!
И они поклонились старушке в ноги.
— А ты, бабуль, работу принимай, — перебил друга Никита.
— Да я и так вижу, — старушка отёрла выступившие слёзы, — и вам внучки спасибо! Помогли бабке! Может, и я чем помочь могу?
— Долгая эта история, — начал Морозко.
— Так давай перекусим на дорожку, покуда рассказывать будем, — предложил Кожемяка.
— Пойдемте в хату, там всё и расскажете, — согласилась старуха.
Морозко закончил рассказывать и замолчал. Молчала и Лоухи, вспоминая давно ушедшие дни. Наконец, она прервала молчание и, пожевав в раздумье по-стариковски губами, произнесла:
— Мельница Сампо… Рог изобилия…Я помню алчность, которая овладела тогда мной… И это в расцвет моего могущества! Даже если тебе, Морозко, удастся добыть этот рог…Ты даже не представляешь, какую ношу на себя взвалишь. Но в любом случае помогу я вам, ребятки, уж очень вы мне по нраву пришлись. Перво-наперво, держите, — она протянула Никите небольшой серый клубок, — это волшебный клубочек, он вас из леса выведет. Самую лучшую дорогу отыщет, туда, куда вам надобно будет. Бросьте его на землю, и скажите куда вывести, он точно туда и доставит. Очень мало таких вещей в мире осталось, а скоро совсем исчезнут. Так что, берегите клубочек, он вас еще не раз выручит. Есть у меня еще одна вещица, за давностию лет совсем забыла про нее. Великое Ледяное Зеркало. Волшебный кристалл Зимы — детская игрушка по сравнению с ним. Ох, как бесилась Марена, когда не могла его сыскать… Сила в том зеркале великая, древняя… Можно свою судьбу в нём увидеть…
— А зачем нам свою судьбу знать? Ведь то, что на роду написано, не изменишь! — встрял Кожемяка.
— Молод ты ишшо старую Лоухи уму-разуму учить! — шикнула на него бабка. — Не всё, что записано Родом в книгу судеб, незыблемо. Я помню троих героев, что перевернули мир… к-хе… вырвав перо власти из клюва самого Рода, не убоявшись тем самым потревожить устои. В древности герои, конечно, покрепче были… Судьбу знать надобно, чтобы в нужный момент крутить ею по-своему усмотрению. Ну, так как, надумали, герои…
— Надумали! — в один голос крикнули парни.
— Тогда ты, — старуха указала корявым пальцем на Никиту, — отодвинь в сторону стол. Видишь кольцо?
— Вижу, отозвался Кожемяка.
— Поднимай крышку погреба.
Никита легко поднял крышку. Из подпола пахнуло холодом и сыростью.
— Ну, так пошли, что — ли? — спросил Никита, вглядываясь в темноту.
— Возьми лампу. Вон стоит, — показала Лоухи.
Никита взял лампу и первым спрыгнул в подвал. За ним следом Морозко. Последней, по-стариковски кряхтя, в подпол спустилась Лоухи. При тусклом свете лампы путникам открылся огромный погреб, весь заросший паутиной.
— Вот гадость какая, — ворчал Никита, безуспешно пытаясь отлепить паутину от лица.
— Да, давненько я сюда не спускалась, — согласилась Лоухи. — Нам туда, — она показала направление, откуда явственно чувствовался поток холода, — там почище будет. Не любит паучье племя холода…
Скудный свет масляной лампы осветил покрытую инеем дверь. Лоухи поднесла руку к двери, что-то пошептала на чудном, неизвестном друзьям языке. С оглушительным треском дверь распахнулась. В подвале заметно похолодало. Держа на вытянутой руке лампу, Никита переступил порог.
— Лестница здесь. Вниз ведет.
— Нам туда, — сказала Лоухи. — Только осторожней, здесь все ступени оледенели.
— Точно, тут прям ледник. Мы такой с отцом раз в три года строим, что б мясо хранить.
Все время, пока они спускались, Морозко молчал. Он чувствовал какое странное единение с этим местом.
— Что, почувствовал? — прокаркала рядом Лоухи. — Ему, — она кивнула в сторону Никиты, — этого не понять. Чувствуешь, дышать легче стало? Кровь по жилам быстрее бежит?
— Чувствую, — пораженно прошептал Морозко.
— Какой легче, — влез опять Никита, — мороз обжигает, продохнуть трудно! Ухи замерзли, нос отваливается! Давайте поскорее!
И он побежал по оледеневшим ступенькам словно горный козёл, оставляя за собой клубы морозного пара.
— Пусть бежит, — понизив голос, сказала Лоухи, — хочу я тебе сказать кое-что о мельнице…И чем меньше ушей это услышит, тем лучше, — и наклонившись к самому уху Морозки, она что — то заговорщически зашептала.
Наконец, лестница привела их в небольшой, сплошь покрытой льдом, зал. Дальняя стена показалась Морозке удивительно ровной и гладкой. Она не отражала света лампы.
— Вот оно, — с нежностью в голосе, произнесла старуха, любовно поглаживая абсолютно гладкую поверхность стены, — зеркало судеб!
— Ого, какое оно большое, — удивился Морозко.
— А чего в нем ничего не отражается? — переминаясь с ноги на ногу, что бы согреться, озадачился Никита.
— Ишь, прыткий какой, — засмеялась Лоухи. — Здесь нужно с толком, с расстановкой. Сейчас начнём. Неизвестно откуда, она выудила небольшую желтоватую чашу странной формы. Парни пригляделись повнимательнее.
— Дак это ж человеческий череп!!! — словно сговорившись, в один голос закричали они.
— А то, — согласилась хозяйка. — Магия эта древняя… Ну-ка ты, — она ткнула длинным ногтем в Никиту, — давай сюды руку.
— Это зачем еще?
— Давай, давай! Не спрашивай! — прикрикнула на него старуха. — Сейчас узнаешь!
Никита помялся, но руку всё — таки протянул. Старуха острым, словно нож, ногтем чиркнула по его запястью. Кровь хлынула щедрой струёй, прямо в подставленную чашу, сделанную из человеческого черепа.
— Ты чего! — заорал Никита, пытаясь выдернуть руку.
Но старуха держала на удивление крепко.
— Не дергайся, дурень! — зашипела она на Кожемяку. — Сказано было, древняя магия — крови требует. Да и с тебя не убудет, вон здоровый какой, словно телок.
Она подождала, покуда чаша не наполниться по самый край, и только потом отпустила Никиту. Тот зажал рану и с интересом продолжал смотреть за происходящим. Бабка что-то гортанно пропела и выплеснула кровь на девственно чистую поверхность зеркала. Кровь моментально впиталась, открывая зрителям удивительную картину: два огромных войска стоят друг против друга словно перед битвой. Картинка была настолько реальной, что казалось, сделай шаг и окажешься в самой гуще событий.
— Это наше войско, — узнал Никита, — а это печенеги!
Вдруг печенежское войско выплюнуло из своего чрева богатыря, раздетого до пояса. Печенег был не просто огромен, он был великаном. Стоя перед строем своих низкорослых кривоногих соплеменников, он возвышался над ними, словно медведь над сворой собак. Ноги — столбы, огромный живот и заплывшее жиром лицо создавали впечатление неповоротливого увальня. Однако… Ряды печенегов еще раз всколыхнулись и выпустили на этот раз десяток низкорослых печенегов, державших на верёвках разъярённого быка. Вытащив быка из толпы, они отпустили верёвки и растворились в безбрежном море вражеского войска. Налитый кровью взгляд быка остановился на полураздетом батыре. Рогатый взревел и без долгих раздумий бросился в атаку. Толстяк с прытью, которую трудно было от него ожидать, увернулся от бешеного животного, затем схватил его за холку одной рукой, а другой за спину и без видимых усилий, словно ягненка, он поднял над головой тяжёлое животное и с силой бросил его оземь. Бык забился в конвульсиях и вскоре затих: его позвоночник был безжалостно сломан. Печенеги за спиной батыра пришли в движение: что-то орали, размахивали руками и оружием.
— Уф, — шумно выдохнул Никита. — Как он его поломал! Я бы так не сумел…
И замолк. Из строя русичей, дотоле стоявших тихо и неподвижно, вперед вышел воин, так же раздетый до пояса. Он был рослым и крепким, однако по сравнению с толстым печенегом, выглядел младенцем. Поединщики начали сближаться.
— Никита! Это ж ты!! — закричал Морозко, узнав в поединщике русичей Кожемяку.
— Да узнал я себя. Только, — Никита показал на зеркало, — я…старше…
Поединщики стали сближаться, пока, наконец, не остановились друг против друга. Печенег нависал над Никитой словно скала. Кочевники бесновались, подбадривая своего богатыря. Русичи стояли молча, как будто боялись за исход поединка — с первого взгляда казалось, что силы бойцов неравны. Печенег раздувался, раздувался, затем страшно заревел. Он обхватил Никиту своими ручищами, пытаясь оторвать его от земли как перед этим быка. Лицо Никиты, который был сейчас на поле боя, исказилось от боли. И все…Видение исчезло. Зеркало вновь засияло первозданной чистотой. Несмотря на жуткий мороз, Никита вспотел. На его лбу огромными каплями выступила испарина. От разгорячённого тела шёл пар.