Сколько прошло лет, а ты, Джонатан все еще не можешь успокоиться, все не можешь перестать думать. А ведь все уже сказано. И можно теперь сказать, что все уже почти сделано. Театр закрывается – актеры устали. Пора опускать занавес после еще одного спектакля. А может быть еще не все? Может быть, прилетит добрый тихий ангел и шепнет слова, и все вернется? Как долго надо было ждать этого дня, когда частицы одной лжи вторгнутся на территорию другой. Ведь мы были созданы для этого дня. Ведь каждый из нас ждет того дня, которого боится. И он приходит, и ложь побеждает. «Ложь во спасение»? Чего? Жизни, которая кончится быстрее, чем хочется? Или именно этого хочется, потому что страх, жуткий страх завтрашнего наступает уже сегодня. Не хочу! Не могу! Не желаю! Я не должен брать на себя эту ношу! Я просто человек – я не могу играть в эту игру. Мне нельзя. Мне нельзя. Мне нельзя…. Почему, Джонатан? Почему всегда было можно и только сегодня стало нельзя? Тебе сегодня позвонил Бог? Страх наступил, но ведь и завтрашний день недалек – почему бы и ему не наступить? Достаточно сказать слово, которого от тебя ждут. Ты ведь никогда не был священником, Джонатан – почему ты ведешь себя, как священник? Ты – тихий идеалист и впереди твой первый, и, может быть, последний бой. Тебе Бог не сказал, что доспехи воина прекрасны только на параде, а вообще-то они грязны, тяжелы и испачканы кровью. Хотя, любая ложь ведет к правде – иди. Но не смотри в зеркала, когда встанешь на этот путь – тебе не понравится твое лицо. И я боюсь, Джонатан, что ты его можешь не узнать….
Мысли путались, и сон достиг своей цели. Ему не найти ответ в реальности, а сон не принесет покоя и забытья: ему приснится Он – без имени и без лица. И Великий Мастер будет думать, что слышит этот голос. Но все будет не так. И это не будет голос Бога. Хотя, кто знает? Если верить Ему – мы сами и есть боги. Разве не сказал Он, что Царствие Небесное внутри нас самих? Считай, что этот далекий голос – голос только твоего Бога. Спи, Великий Мастер Ложи, которой никогда не было. Тебе сегодня повезло – какой-то человек в небольшой комнате в районе Западных сороковых улиц Нью-Йорка разрешил тебе завтра проснуться – это ли не чудо? Это ли не счастье: получить шанс еще раз увидеть чье-то лицо в зеркале против себя? Пусть даже не свое.
Гл. 19
«Война идет уже столько лет. И нет ей конца. И не будет». В старом доме на горе топилась печь. По ночам здесь холодно и неуютно, но стоит ее растопить, кажется, что за стенами дома, рядом с огнем безопасно. Горячий сладкий чай и лепешки согревают не только тело – они согревают душу и становится сытно и сладко. И верить уже не так сложно, когда есть сахар и мука. Боже, как сладко бывает в эти минуты. Лишь бы не приходило утро, и не погас огонь! Одному быть не так и плохо, даже очень хорошо. Потому что тот, второй, который рядом – кто он? Он улыбается, он говорит хорошие слова, но почему он рядом? Он другой веры, он должен быть врагом, но он рядом, потому что вдруг стал нужен тебе. Вот и все различие веры?
Крошки от лепешки упали на пол, и сразу раздался писк – это две небольшие крысы подрались. Они давно ждали еды, но голодно им было с таким жильцом. Редкие крошки перепадали несчастным и часто приходило им в голову перебраться подальше от этого скареды. Но куда? Где такой же дом, в котором пусть немного голодно, но тепло? Нет такого поблизости. Вот утром он пойдет за дровами, и будет ходить долго, собирая на ночь хворост. А потом пойдет за лепешками – он каждое утро уходит в деревню. А смысла искать еду в доме нет. Потому что ее нет. Он не оставляет за собой ничего. И остается только выбирать: голод в тепле или голод в холоде. Но чуют наши носы, что не может быть так вечно! Этот человек появился здесь недавно (у крыс свое время), но он не был тут вечно – и значит, он когда-нибудь уйдет. Но в доме всегда была печь, и были другие люди – и было сытнее. Они приходили и уходили и некоторые не скупились на объедки. У тех всегда было мясо. Но будет еще еда, ибо чуют носы, что ветер меняется к теплу – из этого дома всегда уходили весной. Надо потерпеть – ничто не вечно. И скупость человеческая и жизнь. Тем более - голодная жизнь…
Скрипнула дверь. От ветра? Вой вдалеке. Нехорошо это. «Полночь, а звонка все нет». Но никогда не приходится долго ждать то, что происходит неожиданно и в соответствие с чужой волей. Слава Тому, кто все так придумал.
Человек вошел в старый дом, и даже голодные крысы затихли и прислушались.
- Йохам?
- Ты боишься? Твой голос дрожит.
- Это от ветра, Йохам, только от ветра. – Сидевший на полу человек, аккуратно высыпал себе в рот остатки крошек.
- Ты ничего не оставишь крысам? – Вошедший позволил себе лишнего, но человек, сидящий на полу, улыбнулся в ответ.
- Разве спасут их крошки? Им, как и тебе, этого мало, Йохам. Им надо все. Все и сразу - так? И не говори о крысах так, словно они глупее тебя – отнесись к ним с уважением. Разве забыл ты, Йохам, Книгу Притчей Соломоновых? Стих 16:19. Скажи мне. Вспомни: "Лучше смиряться духом с кроткими, нежели разделять добычу с гордыми".
- Так было. Теперь не так.
- Никогда еще время не шло вспять, Йохам. Хотя, может быть, ты прав – наступает время перемен. Садись и мы поговорим. У нас очень мало времени, если ты хочешь добиться своей цели: все уже здесь.
Притихли и прислушались крысы. Если все так, как говорит этот человек – надо быть готовыми к еде. Скоро может быть много еды, как в старые времена. Рассказывали мудрые старики, а им говорили их деды, что когда на этой земле было больше людей – было больше еды. Было много мяса и крови и мы были счастливы. Мы были сыты и счастливы: было слишком много еды. Об этом они говорят, эти люди? Неужели скоро все станет так хорошо, что не надо будет подбирать крошки сухого хлеба и наступит время мяса? У нас сверкают глаза при мысли об этом – засыпать и просыпаться сытыми, и не терять время на крошки – разве это не мечта, достойная жизни? Т-с-с-с. Надо слушать. Время всегда меняется по воле одного человека: всегда есть тот, кто первым скажет о голоде и больше никто не будет счастлив, пока хорошо не поест. Наступает время большой еды, если слышим мы, крысы, что люди говорят о власти.
…Тяжелый сон, как песок в пустыне. Как уносящий жизнь стон. Резкий, болезненно-желтый на солнце, как золото. И опасный, и несущий, как золото, смерть. Призраки вокруг…. Призраки медленно движутся навстречу солнцу, а оно без стыда сияет и жжет. Несправедливо, Господи! Мерно покачиваются ветви деревьев, которых нет, как нет и тени, и воды, и почти нет жизни. Не осталось. Не уберег. Зачем? Ответь!
И идет караван мертвых людей из пустыни в пустыню. Так будет всегда. Будут идти от рождения к смерти, ища спасения в каждом камне, в каждой травинке. Спасения, которого нет. И будут поклоняться каждому цветку, выбирая самые невзрачные однодневки. И будут поклоняться камню, в котором сумасшедший увидит Тебя. И будут жечь костры во имя Твое, а когда огня покажется мало и хворост закончится – будут гореть твои дети. И станет еще радостнее у костра тем, чья очередь еще не пришла. Почему Ты так сделал? Почему так глупы, вспомнившие Тебя? Их неверие друг в друга стало верой в Тебя? И Тебя это устраивает? Тебе нравятся глупые? Разве в этом был промысел? Или это просто игра?
И тени кружились и пели вокруг несуществующих пастбищ и рек. И птицы кружились - не вороны. Их перья искрились и проливались красотой на мир, серый мир. Облака кутали землю. И были те облака мягкими, и было тепло, и солнце не жгло. И не было вокруг никого, кто мог бы отнять эту радость. И чувствовало тело душу впервые.
Мальчик устал идти. Он хотел сесть. Сколько ему было? Мало, очень мало для жизни, но нет ее в пустыне, и для нее ему было как раз, чтобы умереть. Но даже этого пустыня ему не подарила... Она дала ему больше, чем смерть — она дала бессмертие. А говорили люди, что нет хуже зла, чем вечная жизнь. Говорили и мечтали о ней — мечтали о худшем из зол — мечтали о вечности. Мечтали о том, что может наступить только после смерти. Наступит ли? Никто не знает, даже этот мальчик, который сидит сейчас у камня и ждет, когда солнце перестанет быть злым к нему и его матери.
Она больше просто не может. Она больна. Она выглядит больной: как рано ушла ее молодость. А отец? Он зол. На маму, на солнце, на пустыню, на глупого цезаря, заставившего их идти далеко от дома. Но больше всего он зол на него. И мальчик знает — почему. Взрослые часто думают, что Бог живет где-то в небесах. Они думают, что Он живет для них и ждет их молитвы. А Он живет сам по себе и люди должны это понять. А Он живет только в детях, потому что только дети верят по-настоящему и Он уходит к другим детям, когда на смену Вере приходит разум.
Мальчик долго смотрел на уходящее солнце. Сейчас отец встанет и скажет: «Пора в путь»….
Отец встал, размял ноги, посмотрел на сына странным взглядом, который так часто мальчик последнее время ловил на себе. Отец медленно перевел взгляд на почерневшее небо, на котором стали рассыпаться звезды, что-то про себя пробормотал. Отец не был плохим человеком — он просто устал от этой жизни. Он хотел прожить ее не так. Он тихо сказал: «Пора в путь».
Плохо быть евреем, которого обманывает собственная жена. Нельзя это. Не по закону. Но он просто глупый плотник, который любит жену! Что тут скажешь? Остается только молиться и постараться забыть о своем горе: один такой, что ли на этой печальной земле? А закон — что Закон? Позор ведь хуже. Бывает, когда надо закрыть глаза и просто не увидеть. Закрыть уши и не услышать. Вот может беда и пройдет стороной. Сын - не сын, а придет время, и он уйдет, и позор уйдет вместе в ним. А пока...
- Вставайте. Надо идти, пока видна дорога. Ночью прохладнее — надо пройти еще немного.
И мальчик встал, и встала мать, и посмотрела на мужа с тем виноватым выражением лица, которое помнил мальчик с первых своих ясных дней: ее глаза всегда были полны стыда. Кто верит женам, даже если делает вид, что верит? Кто верит женам, когда видит их детей и знает, что чудеса бывают только в сказках?
Надо идти. Впереди долгая дорога.
Гл. 20
- Итак, я родственник Иуды? - Разговор выглядел со стороны похожим на картины позднего свихнувшегося Пикассо. Когда уже было не разобрать: где насмешка, где прозрение, а где обострение болезни. Да и разбираться никто не хотел. Какая разница, что — главное сколько.
- Да, но Вам мало что это дает, кроме разве что шанс попасть раньше других в психиатрическую лечебницу. - Рыцарю было смешно?
- А как быть с Вами? Вы же тоже… вроде как ... того? Не простой человек. Вы же — рыцарь? - Я понемногу наглел.
- Я — рыцарь по профессии. И за мной не тянется такой неприятный след, нашкодившего родственника. - Ему точно было смешно.- Я вот все жду, когда Вы перестанете паясничать, сядете и выслушаете то, что я Вам скажу
И я опять молча сел. Странное дело: последнее время я делаю то, что мне говорят, как кукла на веревочках. Дернули — ручка вверх, дернули — ручка вниз.
- Курить можно?
- Курите, если хотите. - Открылась дверь, и вошел один из тех молодых и молчаливых из аэропорта. У него на подносе была пепельница, пачка каких-то сигарет. Израильские, что ли? (Тарабарщина какая-то на пачке написана) и спички.
- Нас подслушивают? - Я прикурил.
- Нервничаете? - В его голосе как будто даже жалость какая-то проскочила. – Нет. Нас не подслушивают. Это, вообще то, грех, если Вы помните. Библию давно читали?
Вот этого еще не хватало!
- О рыцарях и подслушивании в Библии ничего нет. - Я терял энтузиазм. И, кажется, мне становилось немного не по себе. - Интересно все же...
- Что? Кто Вы? Подслушивают ли нас? Или Вы про Библию? - Кажется, этот Рыцарь соскучился по болтовне за последние четыреста лет — несет его, как клошара, корчащего из себя гида на мосту Александра III.
- Ничего. Говорите уже скорее, что Вы там придумали про меня, и я куда-нибудь пойду, погуляю. В конце концов, я первый раз в Израиле. Будем считать, что я выиграл бесплатную поездку на историческую родину. Я в какой-то книжке читал, что французы — это испорченные Европой евреи. Так? - Я и вправду начинал тупеть, а он, кажется, наоборот — только входил во вкус игры. Но, терять мне было уже совершенно нечего, и оставалось только психовать вслух, изображая обнаглевшего от испуга юношу, коим я почти и был. - В связи с тем, что Вы явно ошиблись со мной — я готов оказать Вам услугу и потерпеть Вас, пока Вы сами не поймете, что Ваши сотрудники привезли не того. Вот ваш бухгалтер покрутится, когда Вы еще раз захотите устроить своим коллегам такую командировку. Кстати, они тоже... рыцари? - Но ему было наплевать на меня. Он смотрел в окно и покачивал ногой в симпатичном ботинке за двести евро.
- Что Вы от меня хотите? Я родственник отрицательного героя? Специалист по осиновым кольям? Вы же не станете утверждать, что родственники отвечают за некрасивые поступки их дальних...
Вот тут он меня прервал. Кажется, и ему надоело.
- Что я хочу? - Он слегка задумался. - Скоро узнаете. Вот я Вас про Библию спрашивал. Но, судя по всему, Вы ее плохо знаете. А мне говорили, что Вы часами просиживали в библиотеке своего дядюшки? Наврали, конечно. Я Вас понимаю: прижизненное издание Дюма много любопытнее, чем Библия. Впрочем, там есть одно увлекательное место, когда Ученики Его спросили: «Хочешь ли Ты, чтобы мы постились, и как нам молиться, давать милостыню и воздерживаться в пище?» Иисус сказал: «Не лгите, и то, что вы ненавидите, не делайте этого. Ибо все открыто перед небом». Не помните?
- Нет. Я не помню. Или... кажется, там ничего такого нет. По крайней мере, может у нас тексты разные? Может Вы не на французском читали?
- Я читал на арамейском, Люсьен. Хотя... Вы правы. Если этим вопросом серьезно не заниматься, то Вы могли и не заинтересоваться Дидимом Иудой Фомой.
- Как? Еще один Иуда? Или я родственник этого? Или...
- Нет. Успокойтесь. Не этого. Этот был простым человеком, не очень далеким, но по-своему милым и предприимчивым. Это ведь его труд «Евангелие от Фомы» я процитировал. Слышали?
- Я не теософ, но слышал. Вы — сектанты. Я понял. И потом, произведения этого господина нет в Библии, не так ли?
- В Библии много чего нет. Скажем так: Библия — это сборник шлягеров. Ну, самых популярных, наиболее понятных массам песен. Знаете, Pink Floyd? Ну вот, это такой…. The Best of... Полное творчество изучать долго, нудно, трудно и скучно. Там слишком сложные и длинные композиции, под которые не потанцуешь, так? А сборник послушал — и в общих чертах понятно: можно перед девчонками покрасоваться при случае. Но об этом потом. Все сложнее. Есть много Евангелий и скоро появится еще одно. Вот это и есть предмет нашей с Вами встречи, Люсьен. Можно я Вас буду называть по-прежнему, Люсьен?
- Да ради Бога, дорогой рыцарь! Хотя, если вам удобнее называть меня Иудой и повесить на осине, то - пожалуйста. Вы будете говорить, а я буду в такт тихо покачиваться, чтоб Вам не было очень скучно. У Вас есть осина в этом люксе? Нет? Понимаю — только красное дерево. Так вот — если Вам удобнее называть меня Иудой — сделайте одолжение! Не стесняйтесь!
- А Вы держитесь хорошо. Я не ошибся. - Он сделал паузу и достал из кармана серебряный портсигар. (А сигаретки-то у него были! Жмот). И словно отвечая на мои мысли, он сказал. - Были. Только я курю самокрутки, и предлагать их как-то неприлично.
- Стойте. - Я даже подскочил на кресле. - Так я читал, что откопали Евангелие от Иуды! Даже издали большим тиражом. Кстати, давно хотел кого-нибудь спросить: оно настоящее? Неужели и вправду от самого…. Родственника? (Я, конечно, уже слишком провоцировал его). Вы меня по этому поводу сюда притащили? Нашли продолжение? «Евангелие от Иуды – 2: Возвращение внука».
- Думаю, что настоящее. Хотя, кто знает? В наше время все возможно. Но продолжения не будет. То, что нашли - то нашли. Если только Вы вдруг не напишите. – Он слегка усмехнулся. – Проблема не в этом. С Вашим родственником уже как-то почти все смирились: мало ли что не рассказывал сумасшедший и презренный предатель! (Он не пропускает ударов). – Проблема не в этом, повторяю. Уже начало появляться новое Евангелие. Частями. Не полностью. Именно этому Вы и должны помешать.