— Скажите, а кто к нему ходил? Были у него друзья-приятели?
— Никто не ходил. Он, знаете ли, из тех, кто пыль любит людям в глаза пустить. Одевался всегда как граф какой, часы золотые имел, цепочку. А ужинал одной селедкой. Да и в комнате, кроме кровати и стула колченогого, нет ничего. Поэтому и не водил к себе никого. Правда, в последние дни ходил к нему один присяжный поверенный.
— Присяжный? А почему вы так решили?
— Так у него было написано.
— На лбу?
— Молодой человек, не след вам смеяться над дамой.
— Прошу прощения, это я пошутил неудачно. Так где было написано?
— Портфель у него был большой, так вот на нем золотом и было написано.
— А что конкретно?
— Я же говорю: «Присяжный поверенный».
— А имя было?
— Было, но только я запамятовала.
— Не Рудаков?
— Может, и Рудаков, не припомню.
— Сколько раз он к вашему жильцу приходил?
— Да раза два-три и был всего.
— А в день о… в канун Благовещения был?
— Дай Бог памяти… Был! Был утром, часов в десять. Вот тогда-то он портфель и принес! Я же вам говорила, что боялась, что Александр Петрович сбежит, не заплатив. Ну и поглядывала за его дверью с кухни, думала, если будет уходить с вещами, не пущу — кричать начну, дворника позову, а не пущу, пока не рассчитается. Так вот, сижу я на кухне, часов в десять — звонок. Кухарка моя в лавку пошла, пришлось мне самой идти дверь открывать. Только Александр Петрович меня опередил, сам впустил этого адвоката. Они к нему в комнату по шли, посидели там с полчаса, потом вышли. Тут я надпись на портфеле и увидела. Адвокат его все время стороной, где надпись, к себе прижимал, а как пальто стал надевать, так дал портфель подержать Александру Петровичу, тот его и перевернул надписью в мою сторону. Попрощались они душевно, как родственники: Александр Петрович адвоката даже расцеловал и перекрестил.
Во «Франции» проверили книги и сообщили, что господин Свирин гостил у них с 24 марта, а 28-го выписался за границу. Прислуга им была довольна — барин кутил в ресторане, заказывал все самое дорогое, чаевых не жалел. Время он проводил с дамой, и прехорошенькой.
Вечером Тараканов заглянул на Офицерскую. Он попросил машиниста напечатать два запроса: в градоначальство, по поводу выдачи заграничного паспорта Свирину, и, для очистки совести, в Ревель, по поводу Лантайса, и, получив свежеотпечатанные листки бумаги, пошел было визировать их к Кунцевичу но, вспомнив, что начальника вечером на службе не будет, решил тоже не перетруждаться и помчался к Нюре.
3
Над воротами, ведущими в извозчичий двор Афанасия Афанасьевича Афанасьева, красовалась вывеска, на которой были изображены четверка лошадей с форейтором и золоченая свадебная карета. Надпись на вывеске гласила:
«Всякий екипаш и на Сватьбу».
Тараканов велел извозчику остановиться у ворот и вошел в обширный, глубокий и длинный двор. Под навесами стояли «всякие екипаши». Посреди двора запрягали в пролетку красивого, серого в яблоках коня. Рабочие торопились, а в стороне стоял высокий старик с широкою седою бородою. Уже одетый кучер, с белыми перчатками за поясом, стоял тут же, в ожидании времени сесть на козлы.
— Вы здесь хозяин? — спросил Тараканов, обращаясь к старику.
— Что прикажете? — спросил тот, слегка приподнимая картуз.
— Такой Ванька Щегол служит у вас?
Старик смерил его внимательным взглядом.
— А на кой он вам? Натворил чаво?
— Свидетелем.
— В деревню я его отпустил, на побывку.
— Давно?
— Вчерась уехал.
— Тьфу ты! А где у него деревня?
— Тульские мы.
— Тульские? Стало быть, земляки. Какого уезда?
— Ефремовского.
— А я Каширского.
— И правда земляки. А что нужно от Ваньки-то?
— Да возил он в свое время одного мазурика, хотел про него порасспрашивать.
— Давно это было?
— На Благовещенье.
— Тю! Ванька мазуриков кажный день возит, да не по одному. Разе честный человек на лихача деньги имеет? Всех мазуриков не упомнишь.
— Все равно я хотел с ним побеседовать, вдруг чем-нибудь тот мазурик ему запомнился. Когда обратно Иван собирается?
— Месяц я ему дал отпуску. Летом у нас работы поменьше, господа все на дачах. А Ванька пять лет дома не был.
— Да, не повезло мне.
Записав название волости и деревни Щегла и узнав, что Щегол — это вовсе не фамилия, а прозвище, а настоящая фамилия у лихача — Никодимов, Тараканов двинулся в управление сыскной полиции.
Несмотря на то что до начала присутствия оставался еще целый час, Кунцевич уже был в своем кабинете. Он внимательно выслушал доклад Тараканова, задумался, побарабанив пальцами по столу.
— Прикажете в Ефремов ехать, Мечислав Николаевич?
— Зачем? Только время потеряем. Свирин деньги украл, даже думать нечего. Надо плотно браться за него. Езжайте в банк, поговорите с конторщиками, узнайте, с кем он был особенно дружен, расспросите про его дам знакомых… да что я вас учу, вы все сами знаете. Давайте мне запрос в градоначальство, я постараюсь ускорить его исполнение.
— Вот-с.
— Так. А это что? В Ревель? Ну пусть. Я сам все отправлю, ступайте.
— Мечислав Николаевич, я в своем участке два дня не был. Пристав…
— Я телефонирую Ивану Самуиловичу, не переживайте.
Дальнейшие события понеслись с головокружительной быстротой. Конторщики сообщили, что 26 марта Свирин устроил ужин по поводу своего наследства и увольнения и пригласил туда некоторых сослуживцев.
Сначала кутили в чисто мужской компании, потом виновнику торжества захотелось общения с дамами. Свирин рассчитался за ужин, попросил у гостей прощения за то, что вынужден их покинуть, наказал веселиться без него, а сам, взяв с собой конторщиков Вяземского и Оглоблина, с которыми был особенно близок, на лихаче укатил на Фурштатскую.
— Я бы не поехал, — оправдывался Вяземский, — но пьян был сильно. Приехали на Фурштатскую, там поднялись в квартиру, где проживала знакомая Александра Петровича, Марией Васильевной он ее представил. Хоть и поздно было, но Мария Васильевна ничего, не рассердилась на нас. Быстренько собралась, и мы поехали к Палкину. Там заняли отдельный кабинет, потом появились еще какие-то барышни, как я понял, знакомые Марии Васильевны. Дальнейшее помню смутно. Очнулся дома, жена сказала, что меня дворник в квартиру притащил. Она потом со мной месяц не разговаривала.
— А где именно на Фурштатской эта Мария Васильевна проживает, помните?
— Помню-с. Дом, во всяком случае.
Вяземский показал дом, старший дворник этого дома — нужную квартиру, сообщив, что фамилия жилички — мадам Прелье. Тараканов доложил Кунцевичу, тот написал рапорт на имя следователя, занимавшегося этим делом. Следователь выписал постановление об обыске, и они втроем отправились к Марии Васильевне. Старшего дворника и привезшего их извозчика пригласили понятыми.
Как показалось Тараканову, Прелье их визиту больше удивилась, чем испугалась. Сначала Тараканов думал, что она хорошо разыгрывает это удивление, но потом понял, что Мария Васильевна вполне искренна.
Судебный следователь Головня это тоже заметил.
— Сударыня, я готов вам поверить, что ничего решительно о совершенном преступлении вам не было известно до настоящей минуты. Вы могли точно так же, как и многие другие, поверить выдумке о наследстве. Но вы должны доказать ваше незнание, так как вы ближе, нежели кто-либо, стояли к Свирину. Расскажите же по всей откровенности и по всей правде, что вообще вам о нем известно. Помните, что всякая ложь может вас погубить, а правда — спасти.
— Но вы так мне и не сказали: в чем именно он обвиняется?
— В краже значительной суммы из банка, где он занимал скромную должность конторщика.
— Значит, наследства он никакого не получал?
— Это вымысел.
Прелье закусила губу.
— Уезжая, Александр Петрович сказал мне, что его внезапно вызывают по какому-то делу и что вскоре он сообщит мне письмом или телеграммой, куда к нему приехать. Он мне оставил большой сверток, который велел никому не показывать. Он говорил, что есть спор по поводу наследства и другие родственники покойного делают ему процесс.
— Что за сверток? Нельзя ли взглянуть? — вмешался в разговор доселе молчавший Кунцевич.
— Сейчас покажу.
Прелье достала из зеркального шкафа довольно тяжелую и объемистую кипу, крепко перетянутую бечевкой.
Кунцевич вынул из кармана раскладной немецкий нож, разрезал бечевку и развернул сверток. Из него на пол посыпались пачки радужных кредитных билетов.
Прелье аж вскрикнула.
— Я и не знала, что он мне доверил столько денег! В ее голосе явно слышалось сожаление. Потом Мария Васильевна спохватилась:
— Он с ума сошел, на это есть банки! Мало ли что может случиться! Вдруг пожар…
Судебный следователь сказал:
— Присядьте и подождите, пока мы сочтем эти деньги, а потом мы перейдем к более подробному допросу. Ваши показания чрезвычайно ценны.
В кипе оказалось восемьдесят тысяч рублей кредитными билетами сторублевого достоинства. Составили протокол, и следователь стал допрашивать барышню.
На улице следователь достал портсигар и предложил Кунцевичу и Тараканову папиросы. Чиновник для поручений отказался, а полицейский надзиратель закурил.
— Как вы думаете, Мечислав Николаевич, сдержит она слово?
— Думаю, да, Петр Модестович. Только на одну мадам Прелье надеяться не надо. Ведь возможно же получить разрешение окружного суда на перлюстрацию адресованной ей корреспонденции? Тогда мы будем знать наверняка.
— Сегодня же подготовлю соответствующее ходатайство.
Мария Васильевна свое обещание незамедлительно сообщить о любых вестях от Свирина сдержала. Телеграмма от него пришла 15 мая. Прелье явилась к следователю в этот же день, около часу дня. Головни на месте не было, и она безропотно прождала его два часа, а когда дождалась — вручила написанную на французском депешу следующего содержания:
«Выезжай немедленно зпт возьми сверток зпт береги его всю дорогу зпт ожидаю Женева зпт гостиница Националь зпт под фамилией Александра Петрова тчк». В тот же день в отель «Националь» полетел ответ: «Будь спокоен и жди». В женевскую же полицию было отправлено срочное послание совсем другого рода.
С почтамта копию телеграммы Свирина следователю принесли только на следующий день, к вечеру.
Следователь возбудил процедуру экстрадиции, а Кунцевич стал готовиться к очередной заграничной командировке.
Поехал он с надзирателем Абакумовым, Тараканова Филиппов в Женеву не отпустил, уж больно много накопилось дел в его участке.
4
В начале года градоначальник издал приказ, предписывающий иметь в каждом полицейском участке Свод законов, дабы чины полиции всегда могли проверить, верно ли они применяют на практике действующее законодательство. Но так как денег отпущено на это новшество было в недостаточном количестве, купить в каждый участок по полному комплекту Свода не получалось. Полицмейстеры посовещались и решили поступить следующим образом: купить 10 комплектов Свода, каждый из которых состоял из пяти толстых книг, и выдать в каждый из 47 столичных и пригородных участков по одной книге. Второму участку Адмиралтейской части, сыском в котором заведовал Тараканов, досталась третья книга, содержащая тома с восьмого по одиннадцатый. А поскольку в этих томах никаких законов, прямо или косвенно относящихся к уголовному розыску, не содержалось, книгу чины участка использовали только с одной целью: ею было очень удобно выбивать из задержанных показания.
Вот и сейчас околоточный надзиратель Некрылов, которому надоело слушать гнусавого Ваську Шныря, битый час утверждавшего, что к краже золотых часов у крестьянина Митрофанова в трактире Серебряникова он никоим боком не причастен, подошел к Ваське сзади и со всей силы шарахнул его книжкой по голове. Васька свалился с табуретки и так дико закричал, что в надзирательскую забежал дежурный помощник пристава Баранов.
— Пррекрааатить! — гаркнул он на Некрылова, плотно закрыл за собой дверь и стал ругаться свистящим шепотом: — Вы совсем одурели? Присутствие идет, народу полный участок! Под суд захотели?! Вечером, что ли, нельзя дознавать, когда народу нет? Кстати, Тараканов, следователь Головня телефонировал, ждет вас у себя к часу.
На улице было невыносимо душно. Идущие сплошным потоком телеги ломовиков с различным строительным материалом поднимали столбы пыли, дышать было нечем. Тараканов, вертя головой во все стороны, чтобы не попасть под пролетку или ломовую лошадь, дошел до угла Благовещенской и Морской, сел на конку, доехал до Садовой, там пересел на трамвай, который довез его до Инженерной, а оттуда на Литейный пошел уже пешком, чтобы не тратить лишний пятачок.
К следователю он шел с радостью — вызвал тот его, скорее всего, для допроса перед направлением дела в суд, а это значило, что через месяц-другой он наконец-то станет обладателем капитала в тысячу двести рублей.
Когда у Прелье нашли и изъяли деньги, он сразу же побежал в банк за обещанным вознаграждением. Но управляющий его пыл остудил.
— Осип Григорьевич! Вы должны меня понять правильно. Сто тысяч мы Куприяновой уже отдали, а обратно еще ни копейки не получили. Вот найдут этого негодяя, осудят, удовлетворят наш гражданский иск, обратят изъятые у него деньги в нашу пользу — вот тогда милости прошу, наш банк от своих обещаний никогда не отказывается. А пока — извините. Вдруг Свирин докажет, что это его деньги?
Тараканов только усмехнулся, но спорить не стал, бесполезно, да и чревато — испортишь отношения с банкирами, и не только денег не получишь, но и неприятностей не оберешься.
Ответив на все вопросы Головни и подписав протокол, Тараканов осмелился спросить:
— А суд скоро ли?
— А суда не будет, во всяком случае, пока. Пока мы настоящего преступника не поймаем.
Тараканов чуть не подпрыгнул на стуле.
— Какого настоящего, а Свирин что, не настоящий?
— Нет. Я собрал убедительные доказательства его непричастности к этому делу. Прокурор уже подготовил свое заключение и в ближайшее время направит его в окружной суд. Думаю, что через неделю, много — две, Свирина выпустят из-под стражи и дело в отношении него будет прекращено. А ваш допрос — простая формальность, для чистоты, так сказать, дела.
Тараканов не мог вымолвить ни слова.
Головня достал портсигар.
— Вы, кажется, курите?
— Да-с. Благодарю-с. — Тараканов взял предложенную папиросу, прикурил своими спичками.
— Вы временем располагаете?
— Да.
— Ну, тогда я вам расскажу. — Следователь откинулся на спинку кресла и выпустил в потолок папиросный дым. — Видите ли, Осип Григорьевич, Свирин оказался графских кровей! Да, да, не удивляйтесь. Его покойный отец, имя которого по известным причинам я не произношу, титуловался «сиятельством». А Александр Петрович — плод его порочной связи с одной из прислуг. В молодости граф был легкомыслен, но к старости помудрел, подобрел, разыскал своего сына и завещал ему большую часть своего состояния. Речь шла о сумме, близкой к миллиону. Свирин об этом ничего не знал до самой смерти графа. Не знали и близкие родственники покойного. А после того как завещание было оглашено, за наследство графа началась самая настоящая война. Обиженные графом лица обратились в суд, пригласив одного из самых известных наших адвокатов. Свирину тоже пришлось нанимать поверенного. При самом составлении духовной были допущены какие-то нарушения, да и родственники графа имели хорошие связи — в общем, перспективы дела были непонятны. Поэтому-то Свирин и молчал о наследстве, боялся прослыть среди коллег пустобрехом. Взвесив все за и против, Свирин решил со своими родственниками договориться, те согласились. Стороны сошлись на ста тысячах отступного. И надо же так совпасть: мировое соглашение было заключено и деньги Свириным были получены именно двадцать четвертого марта! Только один из законных сыновей графа был против передачи байстрюку даже такой, относительно малой суммы. Свирин боялся этого человека, который, занимая высокое положение в нашей администрации, действительно мог ему сильно навредить, и поэтому предпочел уехать за границу. А поскольку он опасался погони, то из доставшихся ему денег взял с собой лишь десять тысяч, оставив остальные на хранение Прелье.