Лорнетка перепархивала, отдыхала то на локотке, то на запястье, скакала оттуда на нос и зависала в пространстве, где шустрила крылышками. Мнилось, траектории лорнетки затвердевают невидимым веществом. В воздухе разливались электрические токи.
– Попрошу вас, господа, уйти и более не вмешиваться в наши с Борей занятия, – строго присовокупила Минцлова и ещё раз нервно оглянулась на новенькую кардонку с надписью «Никола Водник и сыновья».
– Сие невозможно, так как я несу ответственность за Борю, – кротко произнёс Розанов.
Минцлова подкрепила себя вдохом эфира из глубин платка, и снова белый платочек затрепыхался на излёте руки.
– Какой вы школы? – высокомерно спросила.
Василий Васильевич затруднился с ответом.
– Нижегородской, – вымолвил с деланным простодушием, вспомнив об оконченной тридцать с лишним лет назад гимназии.
– Я прошла дорнахскую, нюрнбергскую и лондонскую. О вашей не слыхала. Всё равно, – продолжала Анна Рудольфовна. – Я наблюдаю на вашем лице отсвет оккультного мироощущения. Вы – наш, мы – ваши… Практикуете?..
– Разве что молитвы да исихазм, – промолвил лукавый Василий Васильевич.
Минцлова смахнула бородавки пота, высыпавшие на выпуклом лбу.
– Я готова побеседовать с вами тет-а-тет, – вещала она. И хотя обращалась к Розанову, косила глаза на кардонку. – Готова даже к диспуту о методах духовных исканий. Но это – в обозримом будущем. Сейчас мне требуется остаться наедине с подопечным.
– Боря достаточно взрослый, чтобы управиться со своей жизнью без вашей опёки, – мягко возразил Розанов, пристально наблюдая за тем, как теософка очередной раз промокает кожу.
Неустанно дирижируя лорнеткой, Минцлова зацокотала о чём-то своём, теософском, но умолкла на полуслове и с ненавистью и подозрением уставилась на сжимавшего футляр Розанова.
– Что это у вас?
– Так, ничего. Шпаги, – скромно ответил Василий Васильевич и сделал движение, будто хотел спрятать футляр за спину.
Минцлова взбеленилась:
– Бросьте проклятые острия!.. Ну!
– Зачем же. Я их из футлярчика выну, – с улыбочкой, тряся бородкой от рвущегося наружу хихиканья, отвечал Розанов. – Николай Владиславович, возьмите, примерьте к руке. А чего это вы, Анна Рудольфовна, так переволновались?
Теософка набычилась на троицу ядром лба. Жилы у ней на висках набухли кровью. По лицу и шее струился водопад. Сбившийся с затылка на сторону, разболтавшийся клубок волос казался готовым ударить носорожьим рогом. Минцлова ворочала в орбитах глазными шарами, страшно и смешно.
За спинами троицы скрипнула дверь с лестницы, показался тюремщик.
– Я уйду и более не вмешаюсь… – бормотал он.
Сомнамбулой миновал личарда комнату и вышел за дверь. Мужчины проводили его удивлёнными взорами. Минцлова – запаниковала.
Зашуршали на полу газеты. Издав хриплый и оттого представлявшийся неестественным взвизг, теософка отпрыгнула от неуклюже встающего сторожа. Болтая головой и роняя ниточку слюны, тот безмолвно проследовал за первым личардой.
Брызгая слюной, Минцлова возопила:
– Я вашу мушиную троицу на одну ладонь посажу, а другой прихлопну!
Розанов брезгливо поморщил носик.
– Анна Рудольфовна, – серьёзно произнёс Бугаев, – эта антиэстетическая угроза вынуждает меня забыть о всяком к вам почтении.
Поэт сделал шаг к теософке, сам ещё не осознавая своих намерений.
У Минцловой задрожали губы – подступала истерика. Она крикнула хотя и слезливо, но всё равно угрожающе:
– Те, кто за мной, вас сотрут!.. – и, подхватив портфель, выбежала на улицу.
С лязгом и грохотом подлетело ландо: стоя на облучке, потрясал вожжами малый в котелке.
– Это он! – закричал, сморщив лицо, Бугаев. – Оправа без стёкол.
Вольский невольно схватился за карман, где «бульдог» ждал именно такого отчаянного призыва к действию.
Минцлова протопала с тротуара и рухнула поперёк кузова, между сиденьями, заставив его закачаться на рессорах. Возница гикнул. Ландо умчалось.
– Минцлову нельзя отпускать! Покуда она не обезврежена, русская словесность в опасности! Куда она могла отправиться? Боря, – теребил рукав поэта Розанов, – подайте нам идею!
– В Москву.
– Почему?
– Она всегда отдыхала там от столичной суеты, – слабым голосом ответил Бугаев.
– Значит, и нам – на вокзал, – устало обронил Розанов.
– После давешнего столкновения «колоде» отдых понадобится, – вставил Вольский.
– Круги… Надо взять круги! – вспомнил Василий Васильевич.
– Зачем же?
– Разумеется вернуть Воднику и потребовать назад деньги! – сказал Розанов.
Вольский осклабился:
– Что-то мне подсказывает… Водник живёт за счёт заказов Минцловой. Разорить хотите?
Впрочем, расходовать на это время не было никакой возможности. Собрались на вокзал. Бугаева усадили в пролётку посередине.
Ехали по Лиговке, когда философ нарушил молчание:
– Я внутри сознания постоянно слушаю райские напевы.
– И что, не мешает? – с живостью спросил Вольский.
– Напротив! Мысли как кристаллические иголочки. Умственная свежесть, хоть бы и полночь. Голова почти никогда не бывает больной. Да я же писал где-то в «Листве» про себя! А как вам наблюдение: когда Минцлова витийствовала, моя музыка сфер усилилась, заглушая пагубные речи.
– Потрясающе!
Василий Васильевич поспешил умалить себя, не расслышав скепсиса в реплике меньшевика и приняв её за подлинный римский сестерций:
– Есть таланты много более удивительные. К примеру, «слёзный дар», описанный Достоевским.
– Это когда без слёз не взглянешь? – невозмутимо поинтересовался Бугаев.
– По сути точно, а по тону – издевательство.
Розанов поджал губы.
Прервав затягивающееся молчание, Вольский спросил:
– Откуда оно у вас?
– От Бога, Коленька, – смиренно ответил Розанов.
Вольский начал:
– Я как материалист…
Не дожидаясь атеистического извода, Розанов поспешил сказать:
– У меня – ангельские хоралы, Николай Владиславович – материалист и потому для атак Минцловой непробиваем, а вы, Боринька, как выстояли?
– Я тоже в некотором роде обладаю даром убеждения, – гыгыкнул Боря.
– Заговаривания, – поправил Вольский. – Своеобразный гипноз.
– Господа, это совсем не сложно. Я лишь повествую о своей жизни, а слушателям становится плохо. Видали тюремщика, сникшего от моих рассказов? – напомнил Бугаев.
– Эк нам повезло, что встретились такие, не обделённые талантами, – подвёл итог Розанов.
Мелькали экипажи, вокзал ждал впереди.
– Вам не кажется, что с окружающим нас миром что-то недоброе происходит? – прищурился Василий Васильевич. Вольский помотал головой. – Посмотрите внимательно по сторонам.
Вдоль стен крались какие-то захожие косматые чухонцы с несообразными узлами. Чудилось: из домовых приямков вытаращили глазки-бусинки страшные подвальные водоплавающие крысы, целят зубами в жилку на шее. В пространство изливался отталкивающего оттенка воздух, будто по забитому пылью воздуховоду из комнаты, в которой взбесилась спиритическая доска.
– Мир как будто обезумливается, – горячо зашептал Розанов. – Культисты, бродяги, попрошаи – всякая ракла повылазила на свет Божий.
– А по мне так всё как всегда, – сказал Боря, чистя ногти.
– Минцлова чинит препятствия.
– Эвон как забегали, тараканы! – кивнул Вольский на городового. – В молодости бывало: на тройке подлетишь к городовому, сгрузишь ему на плечи упакованный в бумагу огромный шар – тыкву приволжскую. Лошадей хлестнёшь и с криком истошным: «Бомба!» улепетываешь. Смеху-то!
Где-то за торцами домов прогремел взрыв и сразу же – ещё один.
Бугаев, ни к кому не обращаясь, прокомментировал:
– Бомба – лавинное деление тяжёлых ядер. Хм, надобно записать в книжечку…
Ход замедлился, коляска стала, как и вся улица. Пролётки замерли впритык, кое-где восхотевшим выбраться пассажирам пришлось бы перебираться с коляски на коляску.
Служивые безуспешно пытались навести порядок.
– Коля, помянули в дурной час, – Василий Васильевич мелко перекрестился. – Ваши шалят?
Вольский нервно засмеялся:
– Шутите!
– Конечно, шучу! Личарды Минцловой прикрывают её отступление.
– А вы не чересчур ли демонизируете теософскую тётку?
Уличный мальчишка принёс весть:
– Взрывчатую коробочку на мостовую кинули!
– Без жертв?
– Обошлось!..
– Слава Богу!
Ветер выдул со стороны вокзала облако тетрадных обрывков. Оно надвигалось неумолимо, как альбиносная стая огромной, перезревшей саранчи. И вот листики, как живые, тревожно затрепетали кругом. Целое мгновение лебединая песня растворяющихся в городе клочков исписанной бумаги затмевала все иные звуки.
Розанов взял прилетевший ему на колени обрывок.
– Рукописи! Целый короб с шедеврами развеяла. Эх, никогда не узнаем… – Василий Васильевич ловил листики и жадно вчитывался. – «Такой горб, будто постоянно таскал на спине детский гроб». Страсти какие! «С мукой неутолимого голода запустил обе руки в шёлковый кошель, в самый пар, сжал пышные караваи». Неуёмный импрессионизм порой рождает двусмысленности. «Хоть молочным поросёй ему по мордасям стегай. Как с гуся вода». Крестьянская проза, верно. А вот ещё, декаданс: «Это – я… Я гублю без возврата…»
– Эге! Последняя фраза – из моего черновика к «Лакированной карете»! – беззаботно сказал Боря. – Всё равно хотел начать сызнова. Оставьте, пусть летит.
Розанов нерешительно отпустил листок.
Мужичок в рубище трусил через лабиринт остановившихся пролёток. Испытывая терпение возниц, нырял под лошадиными животами там, где нельзя было протиснуться. Оглашал окрестности криком:
– Кайся, честной народ! Последние дни близятся! Но есть спасение! Тщанием великого самовидца грибным соком по бересте писано: «Лютик кожевый»! Цветник поучений, праздник сердца и зерцало души. Для детей Божьих средство быть счастливым, щит веры и меч духовный. Возымеет сын церковный книжицу – спасётся. Будет одна книжица на семью – спасётся вся сота общества. Ежели окажется в дому книжица – целиком дом спасётся.
Приманив кликушу пальцем, купец басовито спросил с высоты дрожек:
– Что же, и доходный домища на тысячу душ жильцов спасётся?
Сектант застыл, отдавшись неведомым подсчётам. Наконец, выдал:
– На сбережение доходного места надобно минимально три книжицы. Купите – всего тридцать копеек!
Купец, откинувшись на подушки, захохотал.
Ни до кого более сектант не докричался. Из пролётки в пролётку перебрасывались:
– Если учесть, что весною проходила комета…
– Звучат в углах комнаты стуки спиритические…
– Английские учёные объявили, что ядовитые газы из хвоста могли просочиться в земные атмосферы…
– Мне давеча приятель сказывал, будто подглядел в пустынном проулке, как обычный на вид господинчик лужу перелетел, ручками маша наподобие крыльев…
– Благоверную на Невском второго дня плечом задел престранный субъект: в оправе без стёкол…
– Так и живём…
Вдалеке замаячила мощная фигура – это был околоточный надзиратель.
– Вавич, Вавич пришёл! – пронёсся говорок среди дворников.
Надзиратель раздал приказы и услал дворников в разные концы улицы, чтоб открыли для проезда ворота в сквозные дворы, а кроме того, перегородили сливающиеся с Лиговкой улицы, с которых притекали экипажи, всё уплотняя «пробку». Энергично замахал рукою, разгоняя пролётки в пустынные переулочки. Осердившись на бестолкового кучера, сам схватил запряжённую пару за дышло и потянул в нужную сторону. Какого-то беспокойного господинчика, соскочившего с пролётки и чуть не затёртого кузовами, водворил обратно, строго внушив:
– Оставайтесь на своих местах и надейтесь на власть, вас оберегающую!
Будто невидимый груз упал с плеч. Солнце казалось ярче. Дышалось легче. Эфир преисполнился ощущением безопасности. Мир проницали имперские ароматы: умащенный воском хром, ружейное масло, о-де-колон марки «Шипр». Кликуша удрал, рассыпав свои брошюры, замешкавшуюся раклу окружили дворники, повели в участок, подталкивая непонятливых в спины черенками мётел. Гуляющая и проезжающая публика заметно повеселела. Боря Бугаев вновь не заметил разницы.
Вавич промерял широкими уверенными шагами освобождающуюся улицу. Огромный, в версту длиной затор рассасывался.
Вольский вжался в сиденье, ссутулился нерадивым гимназистом и руку прислонил к бровям, будто защищаясь от нестерпимо ярких лучей.
– Что это с вами, Николай Владиславович? – недоумённо спросил Розанов.
– Неудобно перед служивым, – хрипло ответил меньшевик. – Это тот самый…
– Вы благонамеренный человек, – пристыдил Василий Васильевич. – Вы же оставили подполье, чего вам бояться? Все грехи вам отпущены российским правительством.
– Сколько же минуло… Лет семь или восемь. Эх! Будь что будет!
Вольский поднял лицо навстречу приближающемуся Вавичу.
Произошло невероятное: вопреки воле прошедших лет надзиратель узнал Вольского. Впрочем, стружковое топорщенье верхней губы, точильным бруском огромный нос и смотровые ямы глазниц – негодная внешность для подпольщика.
Вдруг лицо Вавича раздвинулось широчайшей ухмылкой:
– А-а-а… Благодарствую за овощ, барин. С жёнкой и пекли, и кашу варили: объеденье! Только в следующий раз, как шутить вздумаешь, белорыбицу клади в пакет. Оченно белорыбицу уважаю. Да и не по чину мне теперь растительный подарок принимать. Проезжа-ай!..
Вольский как известняковый фараон уложил парализованные руки на оцепеневших коленях. А потом каменная маска растворилась улыбкой.
– Вот, Коля, человек за семь лет выслужился, а вы потеряли всё, что имели, – беззлобно и даже по-детски наивно сообщил Бугаев.
Вольский помрачнел, отвернулся. Спустя минуту буркнул через Бугаева Розанову:
– Вот, Василий Васильевич, из-за подобных реплик мы с Борей и рассорились.
– Здесь и сейчас это «устами младенца», – пробормотал себе под нос философ.
В пролётке на дне, под ногами, лежали шпаги.
– Мешает! – капризно сказал Боря, толкнув футляр каблуком. – И откуда они взялись?
– Знакомая ссудила. Так совпало, что давеча перчатку бросала одному поэту. Решительная девушка!
На вокзале Розанов черкнул на запавшем в карман фантике каракульку и сунул извощику:
– Завези-ка острия по адреску!..
– Э-э, барин, мне в другую сторонку, – сказал тот, ловко уклоняя руку.
Розанов возмутился:
– Плачу дополнительно!
– Трехрублёвочку? – равнодушно проронил извощик, высматривая в привокзальной толпе клиента посолиднее.
– Три целковых? Отчего так дорого? Сюда за шестьдесят копеек доставили!
– Ведь от вокзала ехать, барин, – будто дитю неразумному сказал извощик.
– Негодяй, фаэтонщик проклятый! – пыхтел Василий Васильевич, подымаясь на дебаркадер.
– Мы обрастаем багажом, – заметил нагруженный кардонкой меньшевик.
Они успевали на последний вечерний поезд.
Розанов вложил в ладонь меньшевику зелёненькую банкноту:
– Коля, возьмите билеты в первый класс.
Бугаев слонялся вокруг установленной на перрон кардонки, ковыряя носками туфель остывающий асфальт, а Василий Васильевич высматривал мужичка в красной шапке.
Вольский вернулся с тремя билетами и наблюдением:
– Оцените! – указал на полосу между железными путями. На порыжевшем от солнца газоне оранжево пучился комок жалко обмякшей резины.
Розанов прищурился, просеменил туда, где платформа обрывалась к двум устремляющимся в восточную бесконечность России стальным полосам. Невдалеке носильщик, оседлав пестрящий наклейками баул, толковал другому:
– Да это вдова знаменитого путешественника Эмиля Голуба!.. Разглядел вблизи – теперь верю, что Африку насквозь прошла. Ух, могучая баба! По Азии двинется, через Монголию, Тибет, до самой Индии. Тут проездом, да и сбросила балласт. Морей у нас в России нет, потопы редкость. Сухопутные мы, и она теперь вместе с нами.