— Ой, что вы? Правда?
— Да-а… как же.
Ефим бросает внимательные быстрые взгляды в окно комендантской. Вон у стола, как раз против лампочки, сидит человек в маске. Напротив японский комендант. Беседуют.
Чорт! Скоро ли он выйдет? Уже два дня здесь, в Евгеньевке, следит Ефим за маской. Он решился выбрать удачный момент и пойти с маской на откровенность. Сначала заинтересует его документом… А потом… будет видно.
— Ну, и что же было?
— А? Что?
— С пиратами…
— A-а… С пиратами… Мы их разбили, конечно, и забрали всех в плен.
— Куда же вы их поместили?
— To есть мы хотели только забрать их… правда. А… Поместить было некуда. Пришлось их потопить.
— Всех?
— Всех.
— Что вы?!
— Да…
«Ага… встают. Собираются… Должно быть, сейчас выйдут».
— А вы в Лондоне были?
— Был. Я везде был.
— Ах, наверно интересно?..
— Как же… Башня Эйфеля и прочее… Вы простите меня… Сейчас должен идти. Надеюсь, завтра вечером вы здесь будете? Я буду ждать.
— Ах, что вы говорите?! Разве можно?! А в какое время?
— В это же. Да, да… Всего хорошего.
Барышня удаляется. Ефим ждет.
6. Выстрел
Куда это он идет?
Ефим следит за маской. Уже позади остаются составы поездов. Маска не сворачивает в поселок. Маска идет прямо по линии в сторону депо.
«Странно, что ему там надо»? — думает Ефим.
Стараясь быть незамеченным, он следит за маской. Но Ефим ошибается. Человек в маске давно заметил, что за ним кто-то следит. Не подавая виду, он медленно продолжает идти.
У самого депо маска входит в какой-то вагон.
Ефим подбегает. A-а! Это вагон какой-то американской миссии. Должно быть, поломка есть… Вот почему он около депо.
«Придется теперь ждать. Досадно. Надо было подойти раньше».
Ефим отходит в сторону и ложится за кучей железного хлама.
Ждет… час… другой.
Слипаются глаза. Все труднее и труднее бороться со сном.
«A-а! Наконец-то».
Человек в маске выходит. С ним какой-то американец. Прощаются. Оставшись один, американец отходит шага на четыре в сторону (на минутку).
«Вот, дьявол! Скоро ли он уйдет?»
Когда американец скрывается в вагоне, Ефим вылезает из-за кучи и бежит нагонять маску.
«Куда же он делся? Ага… Вон он впереди… идет по линии крупным, размашистым шагом».
Но, пройдя еще шагов десять, маска поворачивает, сходит с полотна и скрывается за штабелями дров. Ефим, боясь потерять его из виду, прибавляет ходу.
Вот уже штабеля… Вот за угол поворот… И…
Ба-бах!.. Ба-бах!
Огнем прямо в лицо хлынуло… Что-то тяжелое ударило в голову…
«А-ах!.»
Земля закачалась и поплыла из-под ног.
Тело с разбега мешком ткнулось в землю.
Человек в маске спокойно кладет браунинг в карман, поворачивается и быстро скрывается в пролетах штабелей.
Ночь.
7. Раненый
Подвода останавливается.
Николай смотрит с крыльца на лежащего. У него обвязана голова. Рука тоже на перевязи. Под ним на телеге тюфяк, набитый соломой.
— Кононов, ты?
Николай мигом — с крыльца. Лежащий открывает глаза.
— А, Снегуровский… Да, я… Помоги подняться.
Николай помогает Ефиму.
— Да нет, нет… ничего… Я сам пойду… ты только поддержи немного.
В комнате Ефиму приготовляют постель. Он ложится.
— Как это вышло с тобой?
— Да понимаешь… Следил я за одним человеком. Он, должно быть, заметил. Ночью было дело. Он спрятался за дрова. Я как завернул за кладки, он и выпалил в упор два раза… Одна-то пуля по голове задела, правда, легко: кожу только разрезала, а другая — в плечо. По голове, понимаешь, как обухом ударило. Я потерял сознание. Потом пришел в себя. Недолго, должно быть, провалялся… Так около получаса… Встал. Там у меня машинист есть знакомый… Я к нему… Достучался кое-как. Он как увидел — ахнул. Ну, потом перевязал… сбегал за подводой… и ночью же отправил. Скверно, понимаешь: подвода трясет… больно… Хорошо — еще тюфяк положили.
— Ладно. Отдыхай. Потом я тебя отправлю дальше, в Анучино… Там лазарет. Там теперь сестрой работает Ольга.
— Знаю! — лицо Кононова веселеет.
— Жрать хочешь?
— Нет… Я спать хочу.
— Погоди… Сейчас фельдшер придет… Перевяжет тебя. Потом спи.
— Ладно.
— Счастливо ты отделался. Я удивляюсь одному: почему этот тип не послал японцев или милицию… Не успел, что ли? Кто он такой?
— А чорт его знает, кто он.
Глава 12-ая
ПОВСТАНЧЕСКИЙ СЪЕЗД
1. Возница
— Стой!
Телега останавливается. В телеге двое: седок, молодой, в рясе, и возница — маленький, покрытый лохмотьями и грязью кореец.
Седок выжидательно смотрит на часового и караульного начальника.
— Куда едете?
— Сюда, сын мой, в Анучино…
Караульный начальник хмурится.
— А ты кто такой?
— Я дьякон церкви Успенья в Никольск-Уссурийске… Перевожусь в анучинский приход.
— Очень надо!.. Как же… Ждем. — ворчит караульный начальник — однако, что же делать? Полепите! Сопроводи их в штаб.
Высокий партизан лезет в телегу. Возница дергает вожжами…
— Но!
Лошадь трогается.
В штабе долго осматривают документы: паспорт, бумагу из епархии и прочее…
— …Павел Савельевич Третьегорский… дьякон… Так. Вещи есть?
— Есть чемодан и постель.
— Обыскать. И самого тоже.
Партизаны ощупывают дьякона со всех сторон. Внимательно рассматривают содержимое чемодана и постели. Ничего подозрительного.
— Отпустить его.
Дьякон снова водружается на телегу. Кореец дергает вожжами — но-о!
— Ли! — обращается дьякон к вознице — поезжай к дому священника… Вот туда, прямо… Видишь?
Возница наклоняет голову — э-э.
Около дома священника два партизана смотрят на приехавших.
— Ишь, длинногривый!
Отец Никодим, стоя на крыльце, встречает гостя;
— Милости прошу, отец дьякон… С приездом. Проходите.
— Ли! Поставь телегу под навес… А лошадь в конюшню отведи.
Ли распрягает лошадь… Отводит ее в конюшню. Телегу закатывает под навес. Потом оглядывается… Никого.
Ли открывает мазницу и вытаскивает из дегтя небольшой жестяной ящичек. Раскрывает. Там другой черный ящичек. Жестяной он опускает обратно в мазницу, а черный — в небольшой грязный мешочек.
С мешочком в руке он идет в дом.
2. На съезд…
— …Итак по всей долине и через горы, до самого океана…
— И на Тетюхэ? — Шамов едет рядом с Граховым.
— Да, и на Тетюхэ… Все такие же столбы. Вели их, ты знаешь, сразу со всех пунктов полевых штабов. Анучино только обратилось к волостям, и крестьяне сами привозили и ставили, ну, а наши саперы и телефонисты протянули проводку.
— И весь повстанческий фронт соединен телефоном…
— Да… Скоро за Яковлевку поведем и в Имано-Вакскую долину, а там Хабаровск… Гурко с Морозовым ставят в своем районе столбы.
— Откуда у вас столько проводов взялось?..
Пертенко, тоже делегат на съезд от Яковлевской волости, присоединился к ним по дороге.
— Мы и сами долго не знали, как быть, да телефонисты сообразили: ведь у Колчака полные столбы проводов — ну, нельзя такое неравенство — пошли и поснимали частицу… Нам ведь тоже нужно… — И Грахов громко, раскатисто, по-семинарски смеется.
— Здорово!.. Поделились малость, значит… — вторит ему звонким старческим голосом Пертенко.
— Ну, не один Колчак поделился, — Шамов выравнивает свою лошадь — выехали с тропы на дорогу, — у нас Шевченко, да Борисов заставили поделиться и японцев, много поснимали и телефонных проводов ночью, в гарнизоне.
— Вот, здорово! Еще чище… — И довольный Пертенко подгоняет свою кобыленку — тоже выровнялся на дорогу.
Кавалькада выехала на широкое Анучинское шоссе, спускающееся в долину. Как на ладони растянулось несколько разбросанное там урочище Анучино, прижатое сопками к реке Даубихэ.
Быстро, рысью спускается в село конный отряд и в улицы… Вот мимо церкви…
— Как у вас с попом — ладите?.. — Шамов к Грахову.
— Водолаз проклятый… Все лазит к Никольску…
— Не пускали бы… Или совсем выслали бы из тайги…
— Крестьяне… Да и некогда все… А доберусь и до него, погоди… — и Грахов нагайкой в сторону поповского дома — водолаз чортов!..
И Грахов на бегу сворачивает круто к воротам и осаживает лошадь, за ним весь отряд к большому зданию, к школе. Это — штаб.
— Приехали!.. — Грахов неуклюже и тяжело с седла в нагретую липкую пыль дороги.
— …Ну, старуха, — благословляй — и чугуевский старовер Прохор Перетино вскарабкался на свою выхоленную широкозадую кобылицу.
— Не ехал бы ты, хозяин, не ехал бы ты… Что тебе там…
— Нельзя, стара… Опчество — съезд…
— Большевики там, безбожники… Убивцы…
— А мы что — мы им хлебца даем… Они нас не трогают, — закону не нарушили — не воюем…
— Солдат кормим…
— Партизан — добро делаем… Да и кто же их будет кормить?..
— Мы, хозяин, да…
— Опчество, старуха, опчество… Потому — восстали…
— Восстали!.. Вот вам Колчак придет, отобьют зады-то…
— Руки коротки… — И старик подмигнул, высунув язык, — накося!.. — и сплюнул.
Потом подобрал поводья, хлопнул пятками под крутое брюхо кобылицу:
— Ну, раскоряка… — тронулся.
Разные думки в голове у дида из Угадинзы. Идет он на первый повстанческий съезд. Громада выбрала.
«Нельзя — восстали… воевать, — думает дид, — вот только б собрать хлеба, а там»… — И любовно шуршит под его корявой пятерней наливающийся крепкий пшеничный колос… «Хлеба-то нынче, хлеба… Помогает бог партизанам… Партизанский бог… Соберем, а там»…
— Пойду воевать — пропускает вслух сам себе. И шагает по меже среди полей крепкий дид из Угадинзы и думает, как они соберут хлеба, а там опять не страшен Колчак…
Потому — все сопки восстали… Громада!
3. Благочестивый отец
— Ловко, отец Павел. Значит, они на него и внимания не обратили?
— Нет. Меня обыскали внимательно, а его… Ну, кто же подумает, что этот корейский возница — японский капитан?
— Ловко.
Кореец входит в комнату. Отец Никодим бросается ему навстречу.
— Весьма доволен, господин На-о, вашим посещением.
— Не зовитце меня господзин На-о… Зовитце — Ли.
— О, не беспокойтесь… Я не проговорюсь. Желаете покушать? Грунюшка!.. Это жена моя, господин На-о… Познакомьтесь.
Японец сердито тычет руку и хмурится… Он недоволен такой неосторожностью.
— Не беспокойтесь, не беспокойтесь… Она не выдаст.
Дьякон через окно видит на улице группу.
— Отец Никодим! Кто это? Погляди-ка.
— Где? — Никодим бросается к окну — о!.. Это их главный комиссар Грахов и с ним начальники отрядов. Фамилии-то у меня записаны.
— Грахов?
Японец хватает мешочек и вытаскивает оттуда ящичек. Это фотографический аппарат.
— Отойдитце в сторону.
Поп и дьякон от неожиданности стукаются лбами.
Щелк… Японец, довольный, укладывает аппарат в мешочек.
Вечером, уложив гостей, отец Никодим раскрывает книгу и читает: «рече Господь: тако да просветится свет ваш пред человеки, яко да видят ваша добрая дела и прославят отца вашего — иже на небесех».
4. Съезд
Во всех хатах большого села Анучино гомон. Мужики, что постарше, спокойно, с хитрецой, в бороды улыбаясь, рассуждают о повстанчестве, накачиваясь кирпичным сливаном у гостеприимных анучинцев. У каждого из них есть своя торба, откуда они с расстановкой, пошаривши, достают разную домашнюю снедь, заботливо положенную туда их домовитыми хозяйками. Но сотовый мед, коржики и большой кусок свиного сала обязательно у всех, как непременное и основное у съездовцев. Они редко кто вооружены.
Зато молодежь в большинстве без торб, налегке, по-партизански, но обязательно вооруженные до зубов… Это все партизаны из многочисленных приморских отрядов: кто пешком сюда пришел, отделав двести и триста верст, а кто и на коне, из кавалеристов больше…
Старики, во многом большие скептики и очень осторожные, взбудораживают неуемную партизанскую молодежь, которая бродит и кипит.
— Наступать надо… Взрывать города… Боронить дорогу… — покрывая всех в хате, молодо расходился шевченковский кавалерист, — чего смотреть, чего ждать.
— Не прыгай… не прыгай… Вот дождешься японцев…
— А что они сейчас нейдут?.. Прет их, слабит…
— Придут еще, не замай…
— И пусть!.. — стукает карабином по лавке кавалерист.
А старики опасливо покачивают головами.
И идет спор, и разговаривают крепко, вплотную подходя ко всем вопросам, со всех концов, по крестьянски…
Целую ночь перед съездом на улице и в хатах гуторит большое село Анучино.
Съехались впервой — узнают друг друга, щупают… Съехались со всей Приморской области: и от далекого понизового Амура, и из-под Хабаровска, и от берегов Тихого Океана и от Китайской границы… Есть и от холодного севера, и из-под Аяна — гольды и арачоны; есть делегат и из далекой Кореи, от самого Сеула… Ким — его зовут.
Много делегатов — и шумит село.
И уж далеко за полночь…
Солнце жжет, и горит трава.
— Хорошо сейчас на бахчах…
Серая бритая голова нервно ворочается на подушке.
— Сестрица… а, сестрица…
Два ряда коек — бело, чисто…
Больница, бывшая земская — теперь Центральный Повстанческий госпиталь.
Хирургическое отделение.
Немного бледная, с большими впавшими глазами — синими, глубокими и тихими — идет на голос по палате сестра. Подошла. Наклонилась.
— Ну, что, Ефим… Болит…
— Эх, Ольга… Не здесь — здоровой рукой на рану в плече, — а здесь. Крепко рукой на сердце, — вот где болит… Смотри… Арбузы сейчас на бахчах… Хорошо… и ребята — воюют… А здесь лежи…
— Успеешь. — Тихая улыбка у Ольги, — ты бойкий, наверстаешь; вот лучше не ворочайся лишнее, а то дольше пролежишь.
— Не заговаривай зубы, лучше скажи — как там съезд идет: что наши крепкодумы выдумывают… Мужики наши, старики.
Ольга подсаживается к нему на кровати, — она немного похудела за это время; снова вработалась в обязанности сестры и даже заработалась: мало опытных сестер, а докторов и совсем нет, — один Малевский на всю область, да и тот больше любит с партизанами в цепи лежать, чем их лечить… а то с девчатами в хороводе ходить… Не доктор, а дьявол… Зато и любят его партизаны — блатной, говорят.
Подсела. Дала пить. Поправила полевые цветы, что сегодня утром ему нарвала… Часто она ему их носит…
— Ну? — нетерпеливо повернул к ней Кононов свое черное, сильно исхудавшее лицо.
Ольга знает, что не отвяжешься от него — надо рассказывать:
— Ну, что… Дружно партизаны решают все дела…
— Мужики… Мужики-то как?..
— И они хорошо… Говорят — воевать, так воевать… Коли взялись, надо кончать…
— Не боятся, что долго затянется борьба… Зазимуем… Объедим их…
— Ничего… Хотя молодежь надеется к зиме покончить с Колчаком…
— А старики?
— Ну, они подсмеиваются — храбритесь, говорят, храбритесь… Вот только, говорят, помогите нам собрать хлеба, а то кормить нечем будет…
— А съезд что?
— Говорят — думают распустить тыловые части по домам на уборку хлебов.
— О мобилизации говорят?..
— Нет еще… Кажется, сегодня на вечернем заседании этот вопрос будут решать.
— Пора бы уж. А то полевые штабы замучила эта очередь. Две недели простоят на фронте и давай смену…
— Крестьяне… хозяйство у них.
— Да ведь для себя!.. — И больной рукой со злостью по койке: трах!
И закусил до крови от боли губы.
— Что, размахался… с Колчаками рубишься… — Точно насупившийся, поблескивая очками, мягко ступая улами, в синих китайских шароварах, подошел Малевский.