Это — сигнал к сбору.
— Собирайсь! — команда Возного, и по отрядам быстро передается:
— Собирайсь…
Живо построились в колонны и…
— Марш! — Возный.
Колонны двинулись.
А впереди караван быков, лошадей неоседланных, лошаков большеухих. А сзади колонны, вагоны с мукою и мясом по ветке в тайгу — паровоз маневровый толкает. На паровозе Баранов — на тендере сидит и лоснится на солнце; улыбаясь, уплетает свежий калач. Горченко выглядывает из будки машиниста — он уже снялся с командой с заставы. То же сделала и северная застава. Подошли вовремя, к концу операции…
Кравченко, обмотанный телеграфной лентой, догоняет отряд:
— Черти! Что не подождали?..
Снегуровский и Шевченко на лошадях скачут мимо здания с флагом американского красного креста. А на крыше стоит часовой.
На крыльце штаба и госпиталя две американских «леди».
Быстро поворот на скаку и два всадника к крыльцу:
— Леди! — улыбается Снегуровский.
— Мадам! — смеется Шевченко…
У обоих руки к козырьку:
— Мы очень вас просим извинить за доставленное вам беспокойство.
Обе «леди» в обморочном состоянии — глаза белками вертятся, язык прилип к гортани… Ноги приросли к земле…
И, когда они приходят в себя, уже всадников нет, — только пыль по дороге в сопки за ними…
Они догоняют отряд… Вслед им машут рабочие Свиягинского лесопильного завода: «— На днях мы тоже к вам в сопки уходим!..» — кричат они вдогонку…
К крыльцу с остолбенелыми «леди» подходит бледный, расстроенный лейтенант Сайзер.
— Ах!. — падает к нему в объятия одна из «леди», — эти большевики… Как они ужасны…
А через минуту лейтенант Сайзер доносит во Владивосток, в штаб американских экспедиционных войск:
«…под прикрытием артиллерийского огня партизанская армия захватила станцию Свиягино… Разграбила… и т. д.».
Партизанский отряд спускается за сопку. На гребне Снегуровский смотрит в бинокль на выемку, в сторону Спасска.
В выемке чуть видно дымок… Вот — больше… Гуще…
— Дымок! — говорит Шевченко, тоже смотрит в бинокль.
— Броневик… Поздно… — Снегуровский подбирает поводья, и они спокойно спускаются за отрядом в лощину, а там — в Белую Церковь…
На отдых — после удачной операции.
8. Дымок броневика
Броневик летит в выемку и из-за поворота прямо на рельсах — сигнал: красный диск… и человек машет…
Регулятор к себе — пар закрыт. Кран машиниста на тормоз…
Привскочил броневик — застопорился…
— Борщевика!.. Что?.. — перегибается японец с броневика.
Человек с диском подбегает к броневику:
— Партизаны… Разобрали путь… Я ремонтный рабочий… Помощь надо… — запыхался, не может выговорить.
Японский офицер отдает приказ, и отряд сапер из броневика на насыпь легко сваливается желтыми мешками.
Работа закончена.
— Аната!.. аната![8] — ремонтный рабочий к японцам, — возьми меня в Свиягино… Моя там — бабушка…
— Аната? — буршуика!.. Бабучка? — оцень карсо руцкий бабуцка!.. Японцы смеются, но берут его с собой на броневик.
Рабочий влезает на заднюю площадку…
В Свиягино первым с, японским офицером сходит черный, широкоплечий, в низко надвинутой на глаза кепи…
— Это маска… — шепчет рабочий, спрыгивая с броневика на другую сторону станции, — погоди, я выслежу тебя, голубчик…
Старший милиционер докладывает начальнику бронепоезда:
— Разоружили… все забрали… Офицеров увели в сопки… Американцы струсили…
— Американза… ыы… ши… ууу… — Японец злобно скашивает щелочки глаз в сторону американского часового, разгуливающего, как ни в чем не бывало, по перрону: — американза, ыыуу!..
Глаза из-под кепи черного широкоплечего человека метнули лучи… По губам незаметная улыбка…
Рабочий из-под вагона заметил:
— Ни черта не пойму — да кто же он, наконец?.. — шепчут его губы.
А ночью возвращается тихо, ощупью, броневик обратно в Спасск…
Сзади, как кошка, прицепился под бронированной площадкой, между рессорами тележки человек. Это — тот же самый, что и утром сегодня был, ремонтный рабочий и подобран броневиком с разрушенного партизанами полотна.
Этот человек — ремонтный рабочий и неутомимый Ефим Кононов!
Маска возвращается в Спасск на броневике. Он должен его выследить — и он едет тоже… и — тоже на броневике… Не беда, что только под броневиком, то есть…
Глава 11-ая
В УРОЧИЩЕ АНУЧИНО
1. Шрифт
Коваль в ночной смене.
Быстро ложатся на верстатку одна к другой свинцовые буквы — Коваль торопится; он набирает воззвание сопочного партизанского штаба Уссурийскому казачеству. Скоро он закончит, потом в машину, а там…
«Лопнет от злости Враштель, — думает Коваль, весело заканчивая. — Оскалят зубы японцы…»
На улице слякоть и дождь… — «ночь черна, как душа грешника».
Крадучись с пустыря через забор по двору и к окну — человек. Заглянул в окно.
В свете на минуту мелькнуло молодое лицо — и в тень, в ночь…
А рука по раме тихонько: тук-тук-тук…
Не слышат… Опять: тук… тук… тук… — сильнее.
Открывается нижняя створка окна. Коваль шепотом в ночь:
— Адольф, ты?
— Да… — так же ответ: все готово?
— Все! — ловко вышло… метранпаж свой парень оказался, а сторожа и остальную братву я напоил ханьчжой[9]в дым… — спят мертвецки…
— Воззвание готово?
— Готово. Уже отдал ребятам… Унесли… расклеивают… — Коваль раскрыл окно совсем.
Быстро в мешок из касс с глухим шумом пересыпается шрифт.
Готово — мешки полны, в каждом по четыре пуда.
Коваль, как кошка, прыгает с подоконника во тьму, в грязь, в ночь… Окно тихо притворяет.
Взваливают мешки и пустырем, а потом окраинами улиц спящего в грязи маленького городка Никольска пробираются через железную дорогу и кустарником выходят на дорогу, в тайгу. С ними идет метранпаж, он тоже удирает в сопки, партизанить…
В лощине у речки их ждут две лошади…
2. Партизанская газета
Весь грязный, в свинцовой пыли летит, перевертывается, сшибает встречных, махая листом бумаги, вбегает в штаб: — Ура! Газета готова… — кричит Коваль и с гордостью кладет на стол, — товарищ Штерн, вот!..
Штаб обступает газету.
А по широким, травою заросшим улицам, спускающимся по склону горы большого села Анучино — кучки крестьян, партизан с берданками. Там у забора, здесь на траве, тут под деревьями — читают свой первый номер партизанской газеты.
А позднее — гонцы по тыловой связи во все деревни и глухие местечки, хутора и урочища, за Доубихэ, по непроходимой тайге; к фронту — во все полевые штабы, а оттуда по партизанским отрядам гуляет газета повстанчества — «Крестьянин и Рабочий».
В газете написано, что крестьяне восстали против Колчака за свою волю, за свою землю, за свои Советы; что в городе рабочие бросают заводы и идут в сопки помогать крестьянам бороться за свою рабоче-крестьянскую власть…
И читают мужики, и хмурятся довольно… по складам разбирают до самой последней строчки, до самой последней буквы…
— Дывись, яка газета у сопках!..
Не только за все предреволюционное время, но и за революцию может-быть настоящая пролетарская газета попадает в глушь тайги первый раз, в сопки, в самые отдаленные уголки необъятного Приморского края; доходит до самых глубин крестьянской массы, до самого их сердца — потому что они восстали и живут этим восстанием…
В сопках нет ни одной хаты, из которой не было бы старого или молодого партизана; нет ни одной матери или жены, у которой не было бы сына или мужа там — у железной дороги, зорко стерегущего, у ворот в тайгу, врага, намеревающегося разорить их семью, хозяйства — отобрать землю… И одинаково читается партизанская газета, как в крестьянских хатах, так и на фронте, в отрядах, так и в заводах по городам: единым биением бьется пролетарское сердце в сопках и городах.
Но не так думают враги:
— Газета!.. Сволочи… Какое нахальство… — комкает, рвет партизанскую газету полковник Враштель, командир конно-егерского полка в Никольске. Злобно шагает по кабинету: — повстанческий съезд устраивают — вот до чего осмелели…
Останавливается, кричит:
— Нет! Этому надо положить конец!.. — Звонит.
Входит адъютант.
— Позовите начальника штаба.
Садится.
— Какое нахальство…
3. «Старики»
Баев всех грузнее, но на ходу, лазить по горам он легче Здерна, самого маленького из всей команды.
Они уже перевалили через кряж и скатывались в Анучинскую долину. Это — «старики» из Владивостока: Федоров, Баев, Здерн… Не выдержали владивостокской атмосферы «варения в собственном соку» и двинулись в сопки… Ревком поругается, а потом согласится — знает, что товарищи правильно сделали…
Санаров со своими металлистами уже давно отделился от них и повернул на Фроловку. А они — в центр, в Анучино — где и главный штаб и откуда уже начата большая работа правильной советизации засопочной области, там работники «штатские» больше всего нужны…
Широко расстилается лощина, зажатая как в трубе грядами отрогов Сихотэ-айлиня. Чернеют на зелени склонов деревни, укутанные в яблоню, вишню, черемуху… — Белыми островками, ватой раскинулось по долине цветение…
А сразу, тут же у ног — море ландышей и сочным и сладким запахом заволакивает долину — дышишь, точно пьешь медвяную влагу…
Команда остановилась — не может насмотреться, надышаться: уж больно непривычна картина… после туманного каменного города — такая простота и вольность…
— Хорошо!.. — выдыхает Баев, — ну-ка, дай свою трубу…
Здерн нехотя отрывается от своего огромного призматического бинокля. Когда бинокль в футляре — он у него болтается и бьет его по пяткам… — Баев всегда скулил над его «трубой»…
— Что? Просишь!.. А смеялся… Здерн не выдерживает, чтобы теперь не заявить свои права победителя…
— Ну-ну… не буду… давай…
В копне черных волос у Федорова блестят только глаза да зубы — он уселся на пенек и тоже залюбовался — смотрит, молчит и улыбается…
— Хорошо… — снова резонирует Баев.
— …Харитоша! Здорово… — и Баев трясет руку Харитонова, рыжебородого, маленького, крепкого, в очках — ольгинского большевика-учителя…
Потом все они забираются на телегу и едут в Янучино.
С Харитоновым они встретились в деревне Ивановке. Оттуда едут вместе.
Харитонов сейчас из Никольска — уже второй раз пробирается в сопки, — ездил по поручению штаба.
А вечером, по приезде в Янучино, Харитонов рассказывал в штабе, что видел в Никольске анучинского попа. Ворчал начальнику гарнизона — зачем выпускают таких господ… зря.
— Я, бис его знает!.. — Зарецкий отмахнулся.
Грахов позвал всех на совещание: Штерн реорганизовал главный штаб и «старики» пошли в работу…
4. Неприятель в тылу
С реки Ноты приехал гонец от хутора Пешко в штаб с пакетом от Рыбаковского. Привез его гольд Тун-ло.
Гонца сразу провели к Штерну. Долго там оставался гольд, что-то подробно лопотал, рассказывал — «разменял» пакет…
А когда вышел — обступили его партизаны… Он и им рассказал…
Не ладно на верховьях Ноты:
— …Хунхузы… много есь… расбойника есь… Куа-шан первый настоящи человека. Я знайт — свой… партизана есь…
— А Ли-фу? — подошел Зарецкий.
— О! Лей-фу — шибко расбойника есь… Ирбо[10] обижайт… кантрами делайт. Многа опиум надо… бабушка надо… стреляй… — игаян макака…
— А что Ко-шан, знает его?
Гольд улыбается и смотрит на всех — не понимает.
— Ну, игаян капитана Ли-фу и Ко-шан? — Зарецкий старается разъяснить…
Гольд понял — он усиленно мотает головой и мигает своими маленькими, подслеповатыми глазами:
— У-у… ытьу… игаян… — и тычет себя пальцем, и в пространство: — Куо-шан и ты игаян шанго… — Зарецкому в грудь: — у-у… Лей-фу — шибка… цхо!.. — и плюется, гортанно выхаркивая слюну, точно из самого нутра…
— Лей-фу… игаян макака…
Партизаны смеются.
— А как пантовал нынче Тун-ло? — кто-то из партизан, старый охотник, к нему…
Лицо гольда черное, обожженное солнцем воронится в закате дня:
— Кругом стреляй… моя стреляй… его боиса…
— Распугали, значит… — Сокрушенно, по-охотничьи вздохом партизан… Потом все уходят ужинать…
— Так оно и есть… — Штерн делает пометки на большой рельефной карте области: — вот здесь и вот тут… — думает… — в самом глубоком тылу… То же неприятель…
— Ловко, стервецы, придумали! — ходит по избе, широко шагая, Грахов; руки у него в карманах, кулаки выпираются в тонких черных штанах…
«Еще один лишний враг»… — думает Федоров.
Баев где-то на кухне возится с хозяйкой, уговариваясь насчет ужина:
— С дороги мы, хозяйка… устали… и снидать хочем… Здерн копается со своей «подзорной трубой» — уж очень ее бережет… Он собирается к Спасску в одарский штаб — Штерн его туда направляет в помощь, в район.
Входит Зарецкий.
— Товарищ Штерн! Там два корейца приехали… говорят, к вам…
— Откуда? — и Штерн отрывается от карты.
— Говорят, общество послало отуруг[11]…
— …Так вот товарищ Ким — здесь организуйте отряды… вливайте их по участкам в наши партизанские полевые штабы: вооружение дадим, а все остальное пусть берут на себя уруги… Охрана будет выделена из ваших же отрядов. Хунхузы тогда будут осторожнее… а потом: это я знаю, чьи проделки — Ли-фу!..
— Да-а… скуластое лицо Кима пасмурно. Он посматривает и как бы еще что-то ждет от Штерна… Он хорошо говорит по-русски — он вырос в Приморьи… учился в русской сельской школе… он все знает.
— Ли-фу — японский помощник… говорит он, и глаза его темнеют, за скулами что-то похрустывает…
— Только бы оружия — уруги помогут… теперь легко их поднять…
— А Сеул как? — тише и наклоняется к нему Штерн.
— Послал братку… — и огнем заговорщика зажигаются глаза Кима.
— Вот еще наши новые партизаны… — Штерн глазами показывает на корейца входящим Баеву и Харитонову и улыбается…
— Партизан! А винтовка? — смотрит Баев.
— Будет, он даст!.. — Ким уверенно к Штерну.
— Дадим… организуйтесь только скорее…
— Еще новая сила… и Федоров пересаживается ближе к столу и заводит оживленный разговор с Кимом о корейцах.
Не замечает, как из штаба давно уже разошлись… кто — ужинать, кто — по отрядам…
Остались только над картой Штерн, да Ким и дядя Федоров — тихо разговаривают…
Уже глубокая ночь.
Партизанские отряды, разбитые повзводно, разошлись по своим сеновалам.
Спят. А то с дивчатами гуляют.
Только заставы да конная разведка далеко по дорогам раскинула свои щупальцы…
Не спит…
Сторожит Янучино: главный штаб всех партизанских отрядов области — мозг и сердце всего повстанчества.
Не спит и Штерн.
5. На стрёме
Окно в комендантскую ни чем не завешено. Прекрасно видно все, что творится внутри.
Ефим разгуливает по перрону с какой-то барышней (меньше подозрений). Полчаса тому назад познакомился.
— Да-а… И вот, когда мы плыли по Индийскому океану, на нас напали китайские пираты… человек сто.